Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Про фашистов в этом году читали, кажется, все — по понятным причинам. Я читал тоже, но скорее по рабочей необходимости — пытался разобраться с темой фашистского мученичества, поэтому освоил много обзорных книг и статей. Из переведенного это «Фашизм: история и истолкование» Эмилио Джентиле и «Фашисты» Майкла Манна, обе в разной степени не понравились. Зато прочел замечательную книгу про католичество в контексте Гражданской войны в Испании — «Порох и ладан» Илари Рагера. Смысл, если кратко, в том, что называть войну «великим крестовым походом» придумали конкретно испанские церковники, а национал-католицизм Франко был совершенно от плоти местной традиции. Очень понравились статьи Франческо Заватти про транснациональный характер фашистского мученичества (короче, что Муссолини и Гитлер неустанно мусолили друг другу нежные жертвенные места) и еще про то, как румынские легионеры продолжают собираться на месте убийства Кодряну в Тынкебешти. Сейчас там установлен крест с фотографией Кодряну и резным текстом — что-то насчет того, как «время теперь измеряется его бедными костями, а эпоха началась с его горячего праха». Заватти подумывал связаться с фашистами напрямую, но не стал — а то бы они быстренько включили его интерес в собственный нарратив.
Помимо этого, пришлось читать много источников — речи Хосе Антонио про его бедного папу-диктатора, которого-де затравили бессердечные журналисты, речи Франко, в том числе новогодние поздравления «под куранты», брошюры Кодряну «Моим легионерам» и «Руководство вождю гнезда», Мирчу Элиаде и прочее. Еще, как и многие, прочитал изданные на русском книги Себастьяна Хафнера — «Историю одного немца» и «Некто Гитлер». Первое впечатлило безумно, это лучший автофикшн из существующего, хотелось выписывать и цитировать; расписать собственную жену на двух выдуманных любовниц — круто. Второе — нормально, но не согласен.
К этой же приблизительно теме относится и одна из лучших книг, прочитанных за год — «Хайдеггер. Введение нацизма в философию» Эмманюэля Фая. В ней автор неопровержимо доказывает, что, условно, лютый бред из «Черных тетрадей» — это не аберрация, а самая суть хайдеггеровского учения. Расовый отбор, говорит нам «мастер из Мескирха», — «метафизическая необходимость», «в логику нужно ввести фигуру фюрера», а в Аушвице «никто не умер, потому что никто не жил». Для Фая все это изгоняет Хайдеггера из философии как таковой — но, допустим, он слишком высокого о ней мнения; в целом же его книга бесценна для понимания как самого нацистского мыслителя, так и некоторых наших сограждан, которые сейчас «вымалчивают истину бытия» в интервью желтой прессе. Хотелось бы прочесть аналогичные труды про Шмитта, Юнгера и того же Элиаде.
Художественной литературы читал мало. Еще в начале года решил спуститься к истокам вирда, прочел по сборнику Бирса (скучно) и Чамберса (нормально). Примерно сюда же — первый том биографии Лавкрафта, «Я — Провиденс» и классический грустный роман «Призрак дома на холме» Ширли Джексон. С удовольствием прочитал «Степь» Оксаны Васякиной — не хуже «Раны», и еще томик Франзена «Перекрестки». Взял в поездку роман «Бубуш» Юлии Кисиной — шизоидная тошнотина, дочитал только из чистого удивления, что интеллигенция позволяет себе такое писать. Из стихов, уже в конце года, перечитывал поэтов Первой мировой в переводах Зенкевича — прекрасная альтернатива Юнгеру, лучше бы он умер в день Перемирия, а Уилфред Оуэн жил до ста двадцати.
Из остального — дежурные пара Агамбенов, жирардианская жвачка, что-то по исторической памяти, что-то, естественно, по религии и насилию. Книжку Фредерика Барбье «Европа Гутенберга» дочитал исключительно из-за того, сколь она нежно и красиво издана, правда в процессе ее красную тканую закладку выдрал и съел черный кот породы мейн-кун. Еще две отличные книги за год — «Дело Бейлиса» Эдмунда Левина и «Божье воинство» Родни Старка. Из важного, пожалуй, что все.
Этот год для меня начался с воспоминаний Викентия Викентьевича Вересаева о русско-японской войне. Будущий переводчик Гомера и Гесиода по профессии был врачом и в этом качестве оказался на фронте. В отличие от Ремарка и Барбюса, сосредоточившихся на грязи и крови окопов, Вересаев описывал иной ужас — ужас от бюрократии, равнодушия и бестолковости командования, которые намного больше, чем вражеские пули или даже болезни, косили людей, причем зачастую еще даже до самого фронта. Вот характерный эпизод из его «На японской войне»:
«У одного призванного заводского рабочего была жена с пороком сердца и пятеро ребят; когда пришла повестка о призыве, с женою от волнения и горя сделался паралич сердца, и она тут же умерла; муж поглядел на труп, на ребят, пошел в сарай и повесился. Другой призванный, вдовец с тремя детьми, плакал и кричал в присутствии:
— А с ребятами что мне делать? Научите, покажите!.. Ведь они тут без меня с голоду передохнут!
Он был как сумасшедший, вопил и тряс в воздухе кулаком. Потом вдруг замолк, ушел домой, зарубил топором своих детей и воротился.
— Ну, теперь берите! Свои дела я справил».
Весной я окунулась в домашнюю атмосферу, полную семейных преданий и иранских сладостей, истории подростка Дария из «Дарий Великий не в порядке» Аддиб Хоррама. Автор хотел описать свое депрессивное состояние, но вместо этого подарил нам смесь из нагретой солнцем дорожной пыли, фруктовых деревьев, пишмание, мальчишеской дружбы, мягких объятий бабушки и тихой мудрости дедушек. При этом никаких ностальгических розовых очков — конфликты тут тоже есть, но разрешаются слезами и объятиями.
Летом я познакомилась с «Американхой» Чимаманды Адичи. Это одна из немногих книг, которые я не смогла дочитать — но не от скуки, а от трепета. Пусть главные герои, Ифемелу и Обинзе, так и останутся живыми в моей памяти, миновав приговор последних страниц — совсем как мои друзья. При этом Адичи, описывая жизнь «черной неамериканки» в Штатах, создала самый ясный и четкий учебник по блоггингу и мастерству писательства, какие мне доводилось встречать.
Заканчивается мой год Майклом Соркиным и его «Двадцатью минутами на Манхэттене». За те 20 минут, что Соркин идет от дома до работы, он успевает рассказать об истории Гринвич-Виллидж, отдать должное местным традициям, поругать своего домовладельца и так далее. Причем это «и так далее» — не просто перечень тем, но сама жизнь, которая постоянно теребит и хочет от тебя ответа. Чтобы находить ответы, нужно стать американхой, немного иной в очевидном, остраниться — и, как показали мне авторы этого года, привычное ответит и раскроется.
Совру, если скажу, что обретал в текстах успокоение, но некоторым книгам удавалось меня замедлить и пришпилить.
Март и апрель — месяцы, когда я кружил вокруг текстов, из которых хотел уяснить, как спокойные люди, обитающие в списках курсов по истории философии, находили в себе силы артикулировать свои позиции и осознавать происходящие с ними изменения. В эти месяцы мне здорово помог сборник Ханны Арендт «Люди в темные времена» — эссе, в которых она любовно и тепло описывает своих друзей и знакомцев (а также Розу Люксембург, сопереживать которой Арендт меня научила). К сборнику обратился, потому что хотелось разобраться в Карле Ясперсе, а не просто наблюдать, как разные уважаемые читатели с начала войны апеллируют (весьма поспешно, на мой взгляд) к курсу его лекций «Вопрос о вине». Той же цели подчинил и чтение дружеской переписки Ясперса и Хайдеггера; в долгих письмах они величали друг друга «философскими гномами» и сладко сплетничали о глупых студентах, которых они имеют несчастье учить, — пришла война, и тон писем, понятно, изменился.
Но вернемся к Арендт: к ней я пришел за Ясперсом, но ушел, оглушенный текстом о Брехте. Философ живописует поэта, умевшего говорить о больном прямо, напитывать зонги колкостями, — поэта, которого оставила сила, стоило ему оказаться в Берлине на стороне Восточной Германии. Арендт точно подмечает, что Брехт, утрачивающий дистанцию и оказывающийся (номинально) в среде единомышленников, лишается поэтической зоркости, да и чувство жизни тоже его оставляет. Читал о Брехте, думая о том, как люди, уезжающие из России, будто бы обретают право говорить больше и точней, но вместе с тем рискуют потерять зоркость, способность говорить по делу (уточнение: необязательно теряют, но могут).
Книги Олега Будницкого тоже держали меня на плаву, особенно «Другая Россия», и особенно жизнеописание Василия Алексеевича Маклакова, вдохновенного оратора и безукоризненно честного человека, взявшегося опекать русскую эмиграцию во Франции, когда Российская империя треснула и кончилась, а Маклаков — нет. Маклаков был одним из защитников Бейлиса; его речь (да и вообще — его речи, а также письма) искренне рекомендую всем, каждая — праздник ритора. Это чтение хорошо сочетать с текстами «Адвокатской улицы», фиксирующей, как трещат и надламываются правовые контуры российского государства, а вместе с тем и умы действующих адвокатов.
Поздней весной прочитал «Крах» Адама Туза, и отзвуки этого текста все еще нагоняют меня. Лучше, чем Николай Проценко, об этой книге не скажу, — замечу лишь, что отправлял ссылку на эту рецензию больше десятка раз. Так же, поскольку мы с коллегой готовили выставку, посвященную Алексею Октябриновичу Балабанову, прочитал (несколько раз) великую книгу Марии Кувшиновой «Балабанов», а также ворох публицистических текстов о нем и его фильмах со всех возможных сторон; меня до сих пор потряхивает от бодрых авторов «Комсомолки», которым, в отличие от мятущихся критиков, сразу и навсегда понятны симпатии и намерения Балабанова. Хотел бы хоть в чем-то иметь такую же уверенность.
Осенью спасался романами Джона ле Карре, особенно «Преданным садовником». Обложка русского издания словно ставит роман в линию душераздирающе дурных текстов Олега Роя, не верьте ей; «Садовник» неспешно говорит о чиновниках, дипломатах, волонтерах, работниках НКО и потоках лжи, связующих всех действующих лиц между собой. Редкий автор, как мне кажется, умел так ясно описывать разрыв между Большими Словами (Верность, Доблесть, Служба Стране) и обыденными интересами, укрывающимися в тени этих Слов.
Но главными текстами года стали автобиография Фли, басиста группы Red Hot Chili Peppers, под славным и лучистым названием «Кислота для детей», а также курс лекций Ричарда Рорти «Обретая нашу страну», один из первых издательских релизов Валерия Анашвили, вышедший в 1998 году в переводе четы Хестановых. Конечно, это тексты из разных миров: Фли честно, внимательно, смешно пишет о взрослении в Лос-Анджелесе и о жарком, пахучем, изломанном мирке подростков семидесятых, в котором равнозначны безумцы, джаз, панк-рок, легкодоступные наркотики и тексты Курта Воннегута; Рорти же спокойно и неспешно развертывает критику «новых левых», которую он возводит к американскому прагматизму. Тем не менее в обоих — много надежды, прощения и готовности слышать других.
Рорти, говоря об американской войне во Вьетнаме, отказывается признавать ее первородным грехом страны, отказывается перечеркивать ей всю историю левого движения и использовать ее, чтобы парализовать политическое и гражданское действие. В этом он обращается к Джону Дьюи, и эти слова я ношу у сердца весь этот год: «[Дьюи] считает необходимым скорее оставаться агентом, чем идти на самоубийство или превратиться в запуганного наблюдателя своего собственного прошлого. Ненависть к самому себе он рассматривает как непозволительную роскошь для нравственных агентов — будь то индивиды или нации». И если и есть в моей голове место для образа будущего, то он явно подобен тому, о чем Рорти говорит коротко: «Америка — это не страна нравственной непорочности. Такой страны никогда не было и не будет. Точно так же ни в одной стране не будет нравственно чистого и гомогенного левого движения», — и эти слова, продолжающиеся разговором о политических альянсах, прощении, ограниченной ситуативной солидарности, отзываются во мне и, уверен, не окажутся лишними в году грядущем.
2022 год я встретила настороженно, поскольку он застал меня во второй трети «Мифогенной любви каст» Пепперштейна и Ануфриева, так что к концу февраля сложилось впечатление, что сюжет, достигнув зловещего апогея, просто выплеснулся в окружающую действительность. Теперь я воспринимаю прочитанное скорее как предвосхищение и инструкцию к выживанию, нежели мятежно-пубертатное сновидение постсоветского человека. После февраля рука потянулась к Жирару и подаренной мне ее переводчиком на русский, Алексеем Зыгмонтом, «Завершить Клаузевица». Это чтение мне не далось, но дало понять, что я хочу держаться подальше от милитаризма и совершенно не могу философствовать в промежутках между новостями из Украины.
Следующая книга — намеренный побег в американский городишко 80-х, где одна трудная девочка пытается разобраться в драматических семейных событиях. «Маленький друг» Донны Тарт, на мой вкус, не уступает по магнетизму ни «Щеглу», ни «Тайной истории», при том в каждом романе все по-новому. Писательница рассказывает историю «других» с терпеливой любовью к каждому персонажу, что примиряет внутренние конфликты читателя да и, кажется, главной героини. Летом я обратилась к более близкому по языку и будто бы далекому в сюжете Леониду Юзефовичу: сборник «Песчаные всадники» сработал для меня как перевернутый бинокль, который позволил немного соотнести события настоящего с многовековой людской враждой за символы и величие. Чуть обрести равновесие мне также помогало чтение «Критики и оснований справедливости» Люка Болтански и Лорана Тевено. Это глубоко укорененная в политической философии работа, новаторство которой оценимо лишь с оглядкой на Аристотеля, так что читать приходится медленно и местами вслух — отличный выбор для читательского семинара, поддерживает моральный дух, без шуток. В одиночестве, но тоже вслух в этом году я читала «Работу горя» Веры Полозковой, сборник, начатый ею еще в 2013-м; он напоминает, что душа всегда при деле, даже когда ничего не поделать.
Благодаря годоваловому сыну я переоткрываю Крылова и Пушкина — спасаюсь детством, а испытываю себя «Волшебной горой» Томаса Манна в оригинале. Признаю, что приступала к задаче формально, для галочки, но в процессе решительно покорилась авторскому стилю. Тягучее описание санаторных будней поглощает, как будто забирая в особый плен, и в какой-то момент я поняла, что отчасти отождествляю себя главным героем — а это явно большее, чем просто сочувствие.
В этом году я читал больше, чем ожидал, исходя из опыта предыдущих лет. Сейчас, перебирая в уме список прочитанного, заметил, что среди освоенных книг достаточно много автобиографий и научных изданий, построенных на автобиографических материалах. Для меня автобиография — это то, как видит себя человек глазами другого. Среди тех, кому мне довелось составить компанию в самосозерцании в этом году, совершенно разные люди. Читал я тоже с разными целями.
Из прочитанного «для себя» — «Сколько стоит человек» Евфросинии Керсновской, прошедшей через 20 лет сталинских лагерей, однако сохранившей не только жизнь, но и личную свободу. Воспитанная в старомодных, даже для ее времени, дворянских традициях, Керсновская высоко ценила понятие чести, перед которым она благоговела с донкихотским упорством. Ее рассказ о собственной принципиальности и бесстрашном противостоянии жуткой репрессивной машине государства не вызывает сомнений в искренности. Несмотря на мытарства, подробно описанные в книге, Керсновская демонстрирует удивительный пиетет к тому, что она именует Родиной (с большой буквы), отождествляя ее с большевистской Россией, лишившей ее семьи, имущества, здоровья и двадцати лет жизни.
По работе мне часто доводится читать архивные документы. Особенно приятно бывает прикоснуться к тому, что избирательная культурная память намеренно задвинула в глубину пыльных архивных полок. Один из таких текстов, который произвел на меня глубокое впечатление, это часть неопубликованных материалов следственного дела игумена Троицкого Селенгинского монастыря Израиля (Федорова). Впечатлившись идеями христианского мистицизма, игумен создал собственное религиозное движение, а себя провозгласил духовным Христом, вновь пришедшим на землю дать людям избавление. Его исповедальная автобиография, написанная в 1840-е, это своего рода метапроза, в которой основным произведением выступает сам автор, в буквальном смысле выстраивающий и описывающий собственную реальную жизнь по образу и подобию доступных ему и его среде литературных произведений.
Пожалуй, в этом же ряду старая, но до этого ускользавшая от моего внимания книга Лоры Энгельштейн «Скопцы и Царство Небесное», во многом построенная на автобиографических письмах сектантов, адресованных Владимиру Бонч-Бруевичу. Остро воспринимавшие свою чуждость «норме», но тянувшиеся к «образованному обществу», представители позднего скопчества могли рассчитывать лишь на снисхождение к ним, как к угнетаемому царским правительством меньшинству. Страдание — физическое, от оскопления, моральное, от невозможности изменить собственную судьбу, — соседствует в их письмах с попытками доказать правоту пути, избранного зачастую даже не ими самими.
В этом году я читал примечательно мало, поскольку мне (как и многим знакомым мне людям) невротическое потребление новостей вытеснило большую часть интереса к вымышленному контенту, но про несколько книг все-таки расскажу.
Еще в начале года я записался на ридинг-группу по эзотериологии, которую делает аспирант РГХА Семен Петрухин, дабы читать и обсуждать академическую литературу по истории и современности западного эзотеризма. И хотя посещал группу я через пень-колоду, одну книжку все-таки осилил — и это «Эзотеризм и академия. Отвергнутое знание в западной культуре» голландского профессора Воутера Ханеграафа.
Автор рассказывает о том, как восходящий к неоплатонизму комплекс верований и практик, который принято характеризовать как «эзотерика», «оккультизм», «герметизм», «маргинальная религиозность» и т. д., поначалу исследуется флорентийскими гуманистами, увидевшими в нем подлинный смысл учения Христа; вычищается церковными авторами как поразительно живучий атавизм язычества; в XVII веке воспринимается как квинтэссенция человеческой глупости; заметается под ковер в надежде, что если на эти идеи не обращать внимания, то они сами исчезнут; переоткрывается во второй трети XX века как сакральное знание интеллектуалами группы «Эранос» (о которых исследователь резко отзывается) — и так далее, до тех пор, пока уже исследователями поколения самого Ханеграафа не начинает восприниматься как нейтральное явление человеческой культуры, не вызывающее ни безудержного восторга, ни осуждения.
Совершенно монументальная вещь в жанре интеллектуальной истории с колоссальным справочным аппаратом. А еще и чрезвычайно увлекательная, если учесть, что автор повествует о таких вещах, как прибытие на Ферраро-Флорентийский собор философа-неоплатоника и криптоязычника Плифона, составление делла Мирандолой «900 тезисов», создание учеником Агриппы Иоганном Вейером «Псевдомонархии демонов», вызывание Элифасом Леви духа Аполлония Тианского, а также о деятельности германских месмеристов.
Из старого художественного читал собрания сочинений Гессе, Грина, Гофмана. Из сравнительно нового отечественного дочитал наконец «Антиравинагар» Романа Михайлова (не уверен, что многое в этой книге понял, но любопытно) и прочитал «Коку» Михаила Гиголашвили. Это забавный авантюрный роман из жизни молодого наркопотребителя, который имеет ключевых общих персонажей с более ранним «Чертовым колесом» и соотносится с ним как комедия с драмой. Часть действия «Коки» происходит в Грузии, которую теперь населили столь многие соотечественники и которую я тоже нежно люблю. Из сравнительно нового переводного прочел «Чудесам здесь не место» Роберта Ирвина: галлюцинаторную фантазию на материале Войны Алой и Белой розы от написавшего великий «Арабский кошмар» британского медиевиста с рассуждениями на тему неотвратимости судьбы и мифологизации подвигов.
Сейчас почитываю «Повесть о доме Тайра» — очень забористое средневековое японское фэнтези про гражданскую войну между самураями, а на новогодних праздниках собираюсь изучить подаренное мне другом восьмитомное собрание сочинений классика русской трэш-лавкрафтианы Юрия Петухова (если учесть, что в этом издании есть бумажная версия легендарного «Классификатора пришельцев», можно представить себе, насколько это роскошный предновогодний подарок!). В прошлый раз, когда я на первом курсе университета подбирался к его эпопее «Звездная месть», меня хватило где-то на пару сотен страниц из первого тома: посмотрим, сколько я вытерплю в этот раз.