Постфордистское одиночество

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

7 ноября 2025 года в возрасте 73 лет скончался Паоло Ви́рно — итальянский философ, политический деятель, университетский профессор, участник рабочего движения 1970-х, осужденный (и оправданный) по тому же «процессу 7 апреля», что и его соратник Тони Негри. На русском языке в 2015 году выходила его самая известная книга — «Грамматика множества: к анализу форм современной жизни» (2001). В остальном достаточно многогранное наследие Вирно у нас пока не освоено. Быть может, траурный повод подтолкнет отечественных издателей и исследователей на какие-то новые подвижки в этом деле. По крайней мере, вполне достойна допечатки «Грамматика множества», о которой хочется сегодня вспомнить.

Начнем с «множества». Речь идет о любимом понятии итальянских левых теоретиков moltitudine (лат. multitudo), которое в европейской политической мысли традиционно противопоставляется народу, popolo (лат. populus). Разница между ними очевидна. Народ, испокон веков считавшийся главным действующим лицом политической жизни, мыслился как единая и более-менее однородная общность людей, связанных некоторыми устоями. Множество — это всего лишь отсутствие единства, состояние, в котором пребывают разрозненные индивиды, не связанные никакими постоянными обязательствами. Единству соответствует гражданское состояние, правовой порядок, мир и спокойствие, множество — это характеристика «естественного состояния» войны, бесправия и, строго говоря, дополитического, т. е. не вполне человеческого существования.

На этом очевидности заканчиваются и начинается бездна политико-философских спекуляций. Прежде всего, что такое единый гомогенный народ? Далеко не впервые в истории, но оттого не менее справедливо Вирно сходу отмечает эфемерный характер этого понятия. Очень редко ему соответствует хоть какое-то явление в действительности. Правда, подвох в том, что так и задумано. Единый народ — это логическая конструкция, некий идеальный предел, к которому может и, по мнению теоретиков суверенитета XVII века, должна стремиться здоровая политическая общность. Вся история современного государства фактически была попыткой реально добиться такого единства внутри своих границ. Базовая проблема этой идеи заключается в том, что народ никогда не возникает на пустом месте.

Единство — не данность, а цель, к которой ведет «центростремительное» движение от состояния множества. Хорошо известно, что исторически это движение выглядело гораздо сложнее. Предпосланное народному единству множество никогда не было просто совокупностью разрозненных индивидов. На его месте столетиями существовало традиционное общество со своим укладом, весьма изощренные политические устои были у республик Средневековья и Ренессанса, не говоря уже о сословных, конфессиональных, корпоративных и других общностях феодальной эпохи. Существовало широкое разнообразие форм коллективного поведения, внутри которых люди уже были связаны понятным им этосом. Суверенному государству, по чьему-то меткому выражению, понадобилось пройтись асфальтовым катком по всей этой цветущей социальной сложности, чтобы унифицировать ее. Людей нужно было разделить, чтобы заново собрать из них единый народ.

Внушительные успехи государства на этом поприще не были ни слишком скорыми, ни слишком длительными. Понятия народа и государства вместе с соответствующими явлениями довольно быстро начинают размываться, однако сразу им не находится внятной замены, способной купировать нарастающие проблемы. Так постепенно складывалась кризисная ситуация, с которой мы в общем-то имеем дело и сегодня. Этот затяжной кризис все настойчивее требует творческого решения, выбора той или иной дороги на исторической развилке. Впрочем, необходимость выбирать очевидна далеко не всем, и чаще нам хочется верить, что все как-нибудь само собой вернется в привычное русло.

Тем же, кто сознает ситуацию как тупиковую, нужны другие выходы. Один из напрашивающихся вариантов — это «возвращение Левиафана»: апелляция к старым понятиям народного единства в попытке вернуть государству его суверенную мощь и роль гаранта безопасности в эпоху распавшихся связей, размытых границ и пренебрежения международными обязательствами. Многие полагают, что именно к этому сегодня склоняется весь мир. Вирно ясно видит такой вариант, но распознает его как опасность и решительно выступает против. Его книга является попыткой помыслить коллективность без того, чтобы придавать общности черты гомогенного народа. На самом деле, полагает автор, в нынешних условиях это едва ли возможно. Разделенное, множественное состояние современного общества является следствием другого, центробежного движения от бывшего некогда единства. Но это единство не народа или государства, а глобального общества эпохи трансграничного постиндустриального капитализма, структуру и способы производства которой Вирно характеризует как «постфордизм».

Большинство старых философских понятий и различений в этой ситуации оказались перевернуты и утратили релевантность. То, что раньше проходило по разряду частной жизни, теперь насквозь политично. Труд, связанный с коммуникацией и речью, оборачивается бесконечным перфомансом, и в этом смысле публичен. Напротив, то, что по привычке называется публичной сферой, постоянно пытаются приватизировать те или иные силы. Раньше государство играло на человеческом страхе насилия и в ответ на повиновение предлагало подданному защиту от чрезвычайных ситуаций внутри более-менее привычной рутины. Сегодня вся наша «нормальная» повседневность принципиально непредсказуема, а потому пронизана тревогой и экзистенциальным ужасом. В самую — во всяком случае, по некоторым данным — безопасную и благополучную в истории эпоху мир полон болезненно одиноких людей, никто из которых не чувствует себя как дома.

«Сегодня кажется, что общественное время сорвалось с петель, потому что нет больше ничего, что отличает труд от остальных видов человеческой деятельности. Таким образом, по причине того, что труд больше не является особой и отдельной практикой, внутри которой работают специальные критерии и процедуры, абсолютно отличающиеся от критериев и процедур, регулирующих нерабочее время, больше не существует четкой, хорошо различимой границы, отделяющей время труда от внетрудового времени. Грамши считал, что в фордизме интеллект остается вне производства. Только по окончании работы рабочий читает газету, идет в партийную ячейку, думает, общается. Однако, поскольку в постфордизме „жизнь разума“ полностью включена в пространство-время производства, здесь превалирует существенная однородность.

„Труд“ и „не труд“ развивают одинаковую производительность, основывающуюся на использовании основных человеческих способностей: языка, памяти, социальности, на этических и эстетических наклонностях, абстрактном мышлении и способности к обучению. С точки зрения того, „что“ делается и „как“ делается, нет никакой существенной разницы между занятостью и безработицей. Можно сказать, что безработица — это неоплачиваемая работа, а работа, в свою очередь, оплачиваемая безработица. Можно утверждать с одинаковой основательностью, что сегодня человек никогда не прекращает работать, равно как и то, что он работает все меньше и меньше. Эти парадоксальные, взаимно исключающие формулировки свидетельствуют в общей сложности о том, что социальное время сошло со своей оси. Древнее разделение между „работой“ и „не работой“ разрешается в разделении между оплачиваемой жизнью и неоплачиваемой. Граница между ними производна, изменчива, подчинена политическим решениям».

Парадоксальным образом, сегодня как никогда образованное, интеллектуально развитое человечество склонно оперировать самыми простыми категориями, «общими местами» (к слову, так назывался организованный Вирно журнал, Luogo comune). В эпоху крайнего индивидуализма, «информационных пузырей» и прочей социальной геттоизации все более тонкие и конкретные основания для настоящей общности людей оказались размыты. Нет места классовой солидарности или национальному единству, поскольку в конечном счете даже самые непохожие друг на друга личности находятся в одних и тех же условиях. Человечество теперь объединяют одни родовые черты, едва ли не исчерпывающиеся его животными характеристиками как биологического вида. Только самый примитивный язык общих мест, аффектов и болтовни сегодня остается понятным для всех.

«...что бросается в глаза, — это в первую очередь интеллект вообще или же наиболее общие способности разума: языковые способности, предрасположенность к обучению, память, умение абстрактно мыслить и устанавливать взаимосвязи, склонность к саморефлексии. Массовая интеллектуальность связана не с произведениями мышления (книги, алгебраические формулы и т. п.), но с простой способностью мыслить и говорить. Язык (как интеллект и память) — это то, что распространено более и „специализировано“ менее, чем кажется. Не ученый, но простой говорящий — вот хороший пример массовой интеллектуальности. У этой последней нет ничего общего с новой „рабочей аристократией“, она располагается как раз на уровне ее антиподов. Если хорошо присмотреться, то можно заметить, что массовая интеллектуальность впервые полностью делает истинным уже упомянутое определение Маркса: рабочая сила — „совокупность всех физических и духовных способностей, которыми обладает организм, живая личность человека“».

Выходит, множество — это не синоним хаоса и анархии, как полагали теоретики XVII века. Изощренному, неслыханно сложному и запутанному порядку эпохи постфордизма не требуется единство гомогенного народа для стабильного функционирования (пускай его «стабильность» и нуждается в периодических встрясках разного рода). Значит, у понятия множества есть собственное позитивное содержание, которое не сводится к отрицанию единства. В этом смысле Вирно на самом деле не просто выступает за множество против народа в споре с мертвыми классиками или своего рода политической программе. Он очерчивает «грамматику» кризисного, местами упадочного, но пока что достаточно устойчивого, а в некоторых аспектах даже прогрессирующего состояния современности, которое ближе к множеству, чем к единству, а затем предлагает найти в нем продуктивные потенции для преобразований в лучшую сторону.

«Метаморфоза западных социальных систем восьмидесятых и девяностых может быть обобщена наиболее точным образом с помощью выражения коммунизм капитала. Это означает, что капиталистическая инициатива ради своей выгоды создает именно такие материальные и культурные условия, которые могли бы гарантировать коммунистической перспективе безмятежный реализм».

Как старое понятие множества было одновременно обещанием государственного единства и его страшным сном, современное множество не только подпитывает, но и подтачивает нынешний порядок. У этого множества есть реальные формы своеобразного единства, которые не сводятся к старым, но сулят нечто новое. Конечно, они глубоко проблематичны и двусмысленны, но точно такова была и конструкция гомогенного народа. Достаточно вспомнить историю ХХ века, чтобы убедиться в этом. Вирно же полагает, что мы живем в своего рода новом XVII веке. Иначе говоря, в эпоху, когда привычных понятий не хватает, чтобы помыслить грядущие формы общения и совместного творчества. Как раз такое изобретение политического мышления заново пытались осуществить философы того времени. Вслед за ними нечто подобное хочет проделать и наш автор, полагая, что в этом и заключается острая актуальность «старых» идей.

Вот почему дежурные указания в скобках на латинские слова, с которых начался наш разговор, — не прихоть, а необходимость. Дело в том, что существующие переводы на русский многих классических трактатов по политической философии далеко не всегда передают единство их словоупотребления, и «множество» в них оказывается то «толпой», то «массами», то еще каким-то анахроническим и, строго говоря, неверным термином. Об этом важно помнить, поскольку Вирно широко опирается на историю политической мысли, от Аристотеля и Макиавелли до Гоббса и Спинозы.

Особенно ценит он, как и все современные левые, немецкую интеллектуальную традицию: кроме Канта, Гегеля и Маркса, это Макс Вебер, Карл Шмитт, Арнольд Гелен (вообще немецкая философская антропология), Ханна Арендт, Людвиг Витгенштейн, Мартин Хайдеггер, а также Вальтер Беньямин, Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер. Куда меньшую, но все-таки важную роль играют здесь франкоязычные лингвисты и философы Фердинанд де Соссюр, Эмиль Бенвенист, Морис Мерло-Понти, Жиль Делёз, Мишель Фуко, Ги Дебор, Жильбер Симондон и другие.

Впрочем, концепция Вирно вполне оригинальна и заслуживает дальнейшего знакомства с ней заинтересованных читателей, несмотря на эклектичность поднимаемых тем и широкий круг привлекаемых авторов. Идеи классиков он чаще использует инструментально, так что подчас некоторые их интерпретации могут вызывать сомнение. Пожалуй, настоящий философ и не склонен к филологической строгости, а продолжает и развивает сделанное до него сообразно собственным задачам и вызовам современности. В этом смысле наш автор вполне последователен, и упрекать его не за что. Сам он очерчивает свой метод четырьмя рубриками: невозможно при анализе современности обойтись без понятий политической философии, этики, эпистемологии и философии языка.

Отчасти поэтому читать «Грамматику множества» бывает достаточно трудно без должной теоретической подготовки в сразу нескольких областях. Не помогают и традиционно свойственные левым некоторый гностицизм и эзотеричность терминологии, а также склонность к порой излишнему наукообразию высказывания, которое сразу очаровывало бы «своих» и оставляло за бортом тех, кто не находится на одной волне с передовыми силами прогресса. Правда, перед нами все-таки не «Манифест коммунистической партии» и не катехизис Энгельса. Это куда более специальное, теоретическое исследование, пусть и не скрывающее своего критического, даже активистского задора. Его главная задача и главная трудность — изобрести новый язык для новой ситуации, предложить новые формы человеческой солидарности, которые обещали бы свободу и справедливость, а не рабство и тиранию.

Сложно судить, насколько это удалось Паоло Вирно. Пожалуй, для этого должно пройти еще некоторое время. Во всяком случае, своей книгой он предлагает нам потратить это время с умом. Он помогает приложить все наши умственные усилия не только к пониманию действительности, но и того, что в ней правильно и дóлжно, а что — не очень. Иначе говоря, в очередной раз задуматься, как же все-таки многим жить вместе, будь то в единстве или множестве. И как раз вот этим вечным идеям сегодня актуальности не занимать.