Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Ханна Арендт. Люди в темные времена. М.: Ад Маргинем Пресс, 2024. Перевод с немецкого и английского Г. Дашевского, Б. Дубина. Содержание
Едва ли хоть какая-то эпоха кажется самой себе вполне ясной и безоблачной. Как правило, относительно счастливыми воспринимаются небольшие по историческим меркам отрезки времени, протекающего сугубо на ограниченной территории. Если где-то ненадолго и установилась Belle Époque, то все равно за рекой или ближайшим горным хребтом обязательно гремят орудия, царит голод и бесчинствуют тираны. И все же некоторые времена ощущаются трудными и темными особенно остро. Потом, с дистанции минувших лет, а тем более на приправленном чувством ностальгии контрасте с настоящим, они могут оказаться сносными и даже счастливыми. Однако их переживание от этого не становится легче. В таких условиях всегда хочется найти какой-то ориентир. Как ни странно, богатым источником путеводного света служит человеческая история. В ней, правда, полно всякой дряни, не заслуживающей воспоминаний, но даже в самые страшные века человечество совершало много славного, и мы, как правило, помним именно его. Среди множества других мы выбираем отдельных славных людей, чтобы отыскать в их судьбах пример для подражания и образец жизни в тяжелое время. Ханна Арендт, несомненно, достойна служить таким примером, но сегодня мы поговорим о ее книге, специально посвященной такого рода воспоминанию.
Вера в то, что даже в самые темные времена мы вправе ждать какого-то освещения и что это освещение приходит не столько от теорий и понятий, сколько от неверного, мерцающего и часто слабого света, который некоторые люди, в своей жизни и в своих трудах, зажигают почти при любых обстоятельствах и которым освещают отведенный им на земле срок, — вера эта служит безмолвным фоном для предлагаемого ряда портретов.
На первый взгляд, «Люди в темные времена» — необязательный сборник очерков, написанных преимущественно по случаю. Прежде всего Арендт стремится воздать причитающиеся почести поэтам, писателям, мыслителям и политическим деятелям, в том числе незаслуженно забытым и дорогим ей лично. Подобная работа, безусловно, имеет ценность, но довольно ограниченную. Однако здесь же ее важнейшие философские размышления как будто бы воплощаются в биографиях конкретных людей. В конце концов, книга о людях не может не быть принципиальной для автора фундаментального труда о «человеческом уделе». Что это за люди? Все они по-своему выдающиеся личности, но дело не только в этом. Кроме Готхольда Лессинга, формально это старшие современники Арендт. Только некоторые из них — ее непосредственные знакомые, как, например, Вальдемар Гуриан. Особое место, конечно, здесь занимает учитель и друг Карл Ясперс, удостоенный целых двух текстов. Рядом мы находим очерки о литераторах Бертольте Брехте и Германе Брохе, писательнице Исак Динесен и Анджело Джузеппе Ронкалли, более известном как папа Иоанн XXIII. Объединяет их, как подчеркивает Арендт, в первую очередь то, что никто из них не был ни продуктом, ни зеркалом своей эпохи. Эти люди жили вопреки разрушительным тенденциям современности, и потому судьбы их часто бывали в разной степени трагичными. Политик Роза Люксембург, философ Вальтер Беньямин, поэт Рендэл Джеррел, можно сказать, пали жертвами своего века. И все же «темнота» его заключалась не в принесенных бедах, а в постепенной утрате человеком света публичности.
Темные времена то и дело повторяются в самых разных обстоятельствах, в том числе и в XX веке, отмеченном ужасающей новизной своих катастроф. Ничто не удерживает человечество от того, чтобы в любой момент погрузиться в тьму безмолвия и невежества. Ведь жизнь каждого человека по отдельности хрупка и чаще всего довольно неприглядна. Даже полное спокойствие и благополучие повседневного быта не гарантируют никакой осмысленности существованию, которое может резко и бесславно завершиться в любой момент. Одинокий человек постоянно приближается к неизбежной смерти. В себе самом он находит единственную зацепку — собственную человечность, заведомо более прочную, чем жизнь индивида. Люди жили задолго до него и, скорее всего, будут жить еще какое-то время после. Стало быть, именно человеческое общение, обретая более-менее устойчивые формы, обеспеченные теми или иными правилами, способно хранить человечность как таковую. Это значит среди прочего, что в обществе каждому отдельному человеку дается шанс на своеобразную посмертную жизнь, прежде всего — в памяти других людей.
Речь идет не просто о тщеславии, но об экзистенциальной озабоченности, о глубокой тревоге, которую в человеке вызывает жажда смысла. Общение способно дать ему надежду на то, что после физической смерти он не сгинет в темных водах реки забвения. Именно такая мотивация, по убеждению Арендт, стоит за некоторыми человеческими действиями, и прежде всего политическими. Это значит, что публичное общение, то есть обсуждение общего блага, является человеческим занятием по преимуществу. Публичность или общий интерес — это пространство, в котором человек может быть увиден и услышан в своей человечности. В публичном общении жизнь обретает смысл, поскольку лишь в его свете можно оценить значимость идей и поступков индивида. Лишенный общения человек остается один на один с окружающей тьмой. Тогда он естественным образом стремится убежать от враждебных обстоятельств, окончательно замкнувшись на себе и в лучшем случае на круге ближайших ему людей, то есть на семье в прямом или переносном смысле. Однако тем самым он теряет то, что и делало его человеком.
В наше время, говорит Арендт, нет ничего более сомнительного и менее самоочевидного, чем принадлежность человека к публичной сфере. Сегодня, спустя несколько десятилетий, кажется, что эта проблема лишь обострилась. Едва ли не всякий современный человек круглые сутки находится на всеобщем обозрении в социальных сетях. Наша личная жизнь полностью прозрачна для всевидящих структур полицейского надзора, а «общественные пространства» больших городов не просто хорошо освещены, но, как говорят экологи, «загрязнены» излишним количеством света. Несмотря на все это, сама возможность какого бы то ни было общего блага, а тем более общение о нем, сегодня как никогда находится под вопросом. Поле когда-то публичного диалога разрывается между многочисленными партиями и движениями, сектантство и радикальность которых, вероятно, будут только усиливаться, поскольку все более усугубляется разрыв между ними. Почвы для общения остается все меньше. Если сегодня и заходит речь о человечности, то лишь о человечности «наших», окруженных «нелюдями» со всех сторон. Арендт приложила много усилий, чтобы показать абсурд такого понимания человечности, но ей самой было вполне очевидно, к чему все идет.
Мир расположен между людьми, и это «между» — в гораздо большей мере, чем люди или даже человек как таковой, — сегодня предмет самой сильной тревоги и самого очевидного кризиса почти во всех странах планеты. Даже там, где мир еще остается — или поддерживается — наполовину в порядке, публичная сфера утратила силу освещать, которая изначально была частью самой ее природы. Все больше и больше людей в странах западного мира, который — начиная с заката античности — рассматривал свободу от политики как одну из основных свобод, пользуются этой свободой и уходят от мира и своих обязательств в нем. Этот уход от мира не обязательно вредит самому индивиду; возможно, он даже разовьет его талант до уровня гениальности и таким образом — окольно — снова послужит миру. Но с каждым таким уходом мир несет почти доказуемую утрату; а утрачивается конкретное и обычно невосполнимое «между», которое образовалось бы между этим индивидом и его ближними.
Люди, сформированные темными временами, склонны игнорировать и даже презирать этот мир «между». Общим местом для них являются эзотерические и параноидальные представления об устройстве политики: кто-то наверху «решает вопросы», исходя из тайных резонов, заведомо превосходящих понимание отдельного человека. Настоящая политика от нас скрыта, и лучше в эти грязные дела не лезть. Человеку не остается ничего, кроме как заботиться об индивидуальном выживании и комфорте, подчас в ущерб другим. В такой ситуации могут иметь место самые разные стратегии, начиная от эскапизма и заканчивая «гностическим» содействием полному разрушению остатков мира. При том что все из них можно понять и даже по-своему оправдать с точки зрения выживания, в конечном счете это разрушительные для человеческого духа установки. Однако в некоторых случаях — почти что чудом — в темные времена может развиваться и особый вид человечности. Речь идет о братской привязанности друг к другу, проистекающей из разделяемой ненависти к миру, в котором с людьми обращаются бесчеловечно. Арендт говорит в первую очередь о народах, ставших париями, каковыми были евреи на протяжении большей части своей истории. Все больше кажется, что сегодня в таком состоянии может оказаться любой народ, а то и человечество вообще. В ситуации, когда люди противопоставлены миру как чему-то внешнему и враждебному, может возникнуть особая теплота человеческих отношений, несвойственная им в нормальных условиях. Благодаря этому теплу лишенные мира и человечности люди могут почти что на ощупь заново найти друг друга в темноте времен.
В этой любви или дружбе проявляет себя человеческий дух, не желающий сдаваться перед лицом окружающей дикости. Поскольку речь идет о человеческом общении по преимуществу, из всего лишь личного, частного отношения дружба становится делом политическим, на чем Арендт настаивает вслед за античными философами. Ведь еще Аристотель утверждал, что человек — это животное политическое, то есть нуждающееся в общении. Вопреки естественному порыву скрыться от мира в уютной среде привычного обитания, человек выходит навстречу другому. Так общество учреждается заново и по крупицам восстанавливается мир. Дружба всегда занимает сторону мира, но противоречит беспристрастной объективности чистого познания. Если Спиноза, стоически переживавший изгнание из общины и политические катаклизмы, призывал «не плакать, не смеяться, но понимать», то Лессинг, превозносимый Ханной Арендт, «познавал мир в гневе и смехе» и ставил дружбу выше истины.
Конечно, лишенный свободы в публичном отношении человек вынужден искать ее внутри собственного Я, но задача состоит в том, чтобы вернуться с автономно обретенными познаниями к другим людям. В конечном счете даже мысли, чтобы оставаться живой, необходима известная свобода движения, а ее не существует вне общения. Одинокое мышление лишь предвосхищает диалог с другими, и только так оно способно преодолевать одиночество и несвободу. Между прочим, именно поэтому наука существует преимущественно как социальный институт — не обязательно в лабораториях или душных аудиториях академий, но больше в неформальных переписках, в курилках и на фуршетах после конференций. В противном случае мы имеем дело с бесчисленным множеством «самостоятельных мыслителей» и платных учителей мудрости, которых не связывает никакая общая истина. В таких условиях невозможно ни знание, ни общение, ни по-настоящему свободное мышление. Поэтому не знание, не принуждение, но вот эта политическая дружба служит последней надеждой на мир. Свет человечности в темные времена несут те, чье мышление и творчество служат сохранению верности друзьям вопреки тотальности вражды.
Если функция публичной сферы в том, чтобы проливать свет на человеческие дела, обеспечивая пространство яви, в котором люди — делом или словом, к лучшему или к худшему — могут показать, кто они такие и что могут сделать, то, значит, наступает тьма, если этот свет гасят «кризис доверия» и «закулисное правительство», речь, не раскрывающая, а заметающая под ковер то, что есть, и призывы, моральные и прочие, под предлогом защиты старых истин всякую истину низводящие до бессмысленного трюизма.
В процессе разрушения привычного мира стихийно возникают призывы к реставрации, к воплощению призрачных образов прошлого, когда все было просто и знакомо. Хорошо известно, к каким катастрофам способен приводить такой исторический утопизм. На место отсутствующих общих истин он ставит самые страшные заблуждения и предрассудки, спешно объявляя новорожденные химеры своего помраченного разума исконной правдой и нерушимой традицией. Однако даже самый вменяемый и прагматичный консерватизм, говорит Арендт, в лучшем случае может быть временной вынужденной мерой защиты от окончательного разрушения, но никак не обещанием нового начала и основания будущей человечности. С каждым следующим крушением последних опор публичного порядка становится все более очевидной их неисправимая хрупкость. Сохранять уже почти нечего. В конечном счете не остается ничего, кроме «известнейших истин», вроде самой человечности, в которые вряд ли кто-то еще верит в глубине души. Ни о каком «позитивном образе будущего» в этой ситуации не может идти речь — только о полном уничтожении слишком тесного мира вместе со всеми, кто не разделяет узкого набора партийных «ценностей».
Разными способами все герои книги Арендт восстанавливали мир между людьми, стремясь предотвратить такой исход событий. По правде говоря, все они потерпели поражение. Однако дело заключается не в том, чтобы подражать им в конкретных повседневных решениях. Главное помнить об их славных усилиях в поддержании мира и сохранении почвы для его возобновления за горизонтом катастрофы. Ведь речь прежде всего идет не о конце всего сущего, но о конце мира, который может случиться и на ограниченной территории, и в масштабах планеты. Человеческий дух живет вопреки природной силе тяжести. Он гибнет, когда мир общего интереса, мир как пространство между людьми без остатка превращается в естественную среду выживания, в которой человек человеку волк. Великий джазовый композитор Телониус Монк говорил: It’s always night, or we wouldn’t need light. Тьма — естественное состояние вселенной, именно поэтому нам нужен свет. Ханна Арендт напоминает, что безрассудно ожидать явления света человечности откуда-то извне. Ее книга, пожалуй, не внушает оптимизма и не вселяет беспочвенных надежд, но, по крайней мере, дает утешение. Человек живет не зря, пока он человечен. Только поэтому во тьме сможет стать свет.