Живой демократический бог

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Антонио Негри. Учреждающая власть. Трактат об альтернативах Нового времени. СПб.: Владимир Даль, 2025. Перевод с итальянского С. Ермакова

Антонио Негри (1933–2023) — а для друзей и соратников просто Тони — был философом трудной судьбы. Согласно древней итальянской традиции, он не ограничивался отвлеченными размышлениями об устройстве мира и общества, но активно вовлекался в их переустройство. И разумеется, по все той же традиции неизбежно столкнулся с ответом мира и общества на эти устремления в виде политического преследования, тюремного заключения и даже кратковременного изгнания из родной страны. Конечно, такое случалось везде и всегда, но в Италии подобная участь постигла очень уж длинный ряд фигур, ведущий от Антонио Грамши и Карло Леви через Никколо Макиавелли и Джордано Бруно прямиком к Данте, Овидию и Цицерону.

Притом что Негри строил нормальную академическую карьеру, был знатоком истории политико-правовой мысли и написал диссертацию о немецком историзме, зов современности никогда не был для него пустым звуком. С юности он не только словом, но и делом участвовал в самой что ни на есть уличной политике рабочих и студенческих движений. Все это вылилось в процесс 7 апреля 1979 года, когда профессору Негри были предъявлены среди прочих обвинения в подготовке государственного переворота, а также в организации и «теоретическом оправдании» самого громкого события «свинцовых лет» — похищения и убийства боевиками «Красных бригад» Альдо Моро, бывшего премьер-министра и видного деятеля христианско-демократической партии.

На пятом году предварительного заключения Негри умудрился избраться в парламент. Воспользовавшись депутатской неприкосновенностью, он смог покинуть страну, и с тех пор 14 лет скрывался во Франции, где продолжал академическую карьеру. В 1997 году он все-таки вернулся в Италию и отсидел положенный срок, благодаря апелляциям сокращенный по сравнению с изначальными 30 годами. Наиболее тяжелые обвинения были с него сняты, а настоящие убийцы Моро найдены, однако слава «интеллектуала в балаклаве» и мыслителя-экстремиста тянется за Негри до сих пор. В известном смысле это справедливо, хотя бы потому, что преследовали его в первую очередь за радикальные идеи, да и балаклаву он, по собственному признанию, не раз на себя натягивал. (Дополнительно интересующимся этим сюжетом следует обратить внимание на редкую, но кое-где пока доступную книгу издательства V-A-C press «Судебный процесс. Антонио Негри и „дело 7 апреля“», состоящую из расшифровок стенограмм судебных заседаний.)

Как бы то ни было, сознание не определяется бытием до конца и даже самые материалистические идеи существуют по собственным, нематериальным законам. На русскоязычную публику идеи Негри начали воздействовать примерно 20 лет назад. Как раз в середине нулевых весьма оперативно были переведены две его самые знаменитые работы, «Империя» (2000) и «Множество» (2004), написанные по-английски в соавторстве с Майклом Хардтом. Обе книги обсуждались в России, но не приобрели, как на Западе, статус политико-философских бестселлеров. С тех пор Негри успел высказаться по некоторым вопросам российской политической жизни и даже несколько раз приехать в гости. Он вообще довольно активно ездил по всему свету и, кроме очевидных западных государств, в свое время посещал СССР, Югославию или, например, Иран.

Теперь же перед нами его монография, написанная на родном итальянском языке в 1992 году. Есть подозрение, что широкой популярности не получит и этот увесистый том красного цвета, которым впору бросаться в жандармов или складывать в баррикады. Дело не только в объеме, изрядной темноте авторского стиля, бережно воспроизведенной переводчиком, и весьма тонкой природе обсуждаемых здесь материй, но также и в достаточно высокой розничной цене издания. Тем не менее следует всячески приветствовать появление ценного и по-своему уникального плода европейской учености на русском языке. В нескольких словах не получится со всех сторон осветить этот столь же захватывающий, сколь и зубодробительный текст. Поэтому сегодня мы попробуем вкратце и в как можно более популярной форме познакомиться с некоторыми его аспектами, особенно важными для любого, кто интересуется устройством политического общения.

В центре внимания здесь — проблема учреждающей (или учредительной) власти. Как и все в европейской культуре, в пределе эта проблема восходит к античным грекам, но сам термин, по-видимому, впервые появляется в работах американских отцов-основателей. Как явление современной политики она была опознана уже в трактатах Жан-Жака Руссо, а описана у аббата Сийеса, автора знаменитого памфлета «Что такое третье сословие?», чье значение для политической философии оценивается в исследовательской литературе с каждым годом все выше. Конечно, и Негри не обходит эти фигуры вниманием, однако в то же время он стремится показать, что корни идеи учреждающей власти лежат гораздо глубже в истории, и начинать ее исследование нужно не с двух революций, а с Ренессанса и Реформации.

Элементарное определение учреждающей власти — способность создать конституцию. Легко увидеть, что первоочередным предметом дебатов здесь будет вопрос о том, кто может реально обладать такой властью. Как правило, о ней говорят в противопоставлении власти учрежденной, то есть установленной, подчиненной конституции, осуществляемой в закономерном порядке политической повседневности. Важно, что под конституцией в данном случае понимается не то, что мы привыкли под ней понимать: некоторый документ, служащий «основным законом государства». Настоящее понятие конституции, восходящее к Античности и единственно заслуживающее серьезного внимания, по смыслу гораздо ближе «конституции» в физиологическом смысле. Иными словами, это конкретная форма некоторого политического порядка, отражающая реально сложившийся в нем баланс сил. Такая политическая морфология может быть или не быть закреплена юридическими документами, и даже они далеко не обязательно озаглавлены «Конституция государства Х». При этом она, разумеется, служит действительным источником законности повседневно осуществляемой власти и потому все-таки может рассматриваться как своего рода «основной закон», но не в юридическом, а скорее в естественно-научном смысле. С этой точки зрения, конституцией обладают все без исключения политические общности, даже не имеющие того, что мы называем «писаной конституцией».

Негри особенно настаивает на приоритете такой «материальной» конституции над чисто формальным, юридическим ее понятием, которое с течением истории постепенно вытеснило учреждающую власть из политической теории и практики. В результате она оказалась не основанием и условием права, а правовой фикцией, которая задним числом определяет и закрепляет некоторое положение вещей. Иными словами, учреждающая власть стала мыслиться не как живой исток всякой установленной власти, но как ее гипотетическая предпосылка. Возможность перемен и обновления, которую должна приносить учреждающая власть, перекрывается задачей поддержания status quo. Современному читателю эта ситуация хорошо знакома, достаточно вспомнить, когда в последний раз какие бы то ни было выступления граждан с требованиями конституционных изменений в любой стране мира воспринимались действующей властью как легитимные, а тем более законные.

Можно сказать, что именно отсюда вытекает едва ли не главная, по мнению Негри, трагедия современного политического мышления — расхождение и взаимное противопоставление конституционализма и демократии. Из позитивного и творческого принципа абсолютного народовластия верховенство конституции превратилось в набор формальных ограничений свободы, пусть даже на бумаге и оправдывающих демократию. В свою очередь, демократия в единственно достойном этого слова понимании означает «всестороннее выражение людского множества, радикальную имманентность могущества, исключение каких-либо признаков внешнего определения, будь оно трансцендентным или трансцендентальным, в любом случае находящегося вне этой радикальной и абсолютной почвы имманентности». Такая демократия — это полная противоположность современному конституционализму, будто нависающему железным небом над живой силой человеческого общения. Отсюда же и неприятие итальянским философом противопоставления политического и социального как автономных сфер, оформившегося после Французской революции из реакционного стремления лишить стихийное сотрудничество людей его политической природы.

С конца XVIII века проблема учреждающей власти и того, кто ею на самом деле обладает, обсуждалась относительно широко, однако новый стимул ее изучению придал в своей «Диктатуре» (1921) немецкий теоретик права Карл Шмитт. В значительной мере ключевые рассуждения Негри направлены именно против его идей (хотя, конечно, достается здесь и многим оппонентам Шмитта, от Ханса Кельзена до Ханны Арендт). Правда, внимательные читатели сочинений обоих авторов увидят между ними гораздо больше сходств и перекличек, нежели принципиальных расхождений. И даже непосредственные враги у них, кажется, одни и те же, известные под презренным ныне клеймом либералов.

Тем не менее именно Шмитт выступает здесь не только защитником, но и своеобразным олицетворением интеллектуальной традиции сугубо юридического понимания политического общения. Ближайший смысл этого подхода заключается в том, что суверенное государство полагается политической единицей по преимуществу. Фактически оно исчерпывает собой всю политическую реальность. Законом его организации объявляется право, а на откуп живому человеческому взаимодействию отдается автономная реальность социального взаимодействия. Однако этот подход, утверждает Негри, не объясняет принцип самого порядка удовлетворительным образом. Речь не только о механизме происхождения государства. На самом деле государство и его власть вторичны по отношению к превосходящему и служащему их истоком могуществу человеческого общения, в кипящей стихии которого политическое и социальное неразличимы. Стало быть, коллективная жизнь может быть устроена иначе — а, согласно Негри, не только может, но и должна. Люди обладают не просто правом или даже обязанностью, но силой, позволяющей разрушить старый порядок и учредить новый. Вслед за не менее радикальным человеком и философом Луи Альтюссером, автор сочетает в своем подходе своеобразные прочтения Макиавелли, марксизма и учения Спинозы. Так он стремится найти онтологические основания учреждающей власти, бытие которой тем самым оказалось бы не только желательным, но необходимым и детерминированным.

Итак, привычная для западной мысли траектория исследований учреждающей власти является апологией юридического мышления. Вопреки этой хорошо знакомой ему традиции, которая связывает установление порядка с учреждением суверенного государства, важнейшие вехи развития положительной и по-настоящему свободной идеи учреждающей власти Негри находит в иных, подчас неочевидных местах. Все начинается с Макиавелли, в котором он видит апологета радикальной демократии, оболганного и извращенного «макиавеллистами» последующих эпох. Затем он обращает пристальное внимание на незаслуженно забытого английского республиканца Джеймса Харрингтона, также пострадавшего за свои подрывные идеи. Следующей важной вехой оказываются теории деятелей Американской революции, в особенности Томаса Джефферсона, Александра Гамильтона и Джеймса Мэдисона. По мнению Негри, при всем величии замысла и вопреки воле авторов, их вклад оказался двусмысленным и в конечном счете скорее вредным для истории учреждающей власти. Примерно то же относится и к учреждающим идеям Французской революции: «конституции, последовавшие за конституцией 1793 года, все без исключения смоделированы не на основе принципа конститутивности, но на основе принципа контрреволюции».

Вместо них попутчиками и даже союзниками борцов за первенство учреждающей власти неожиданно становятся Эдмунд Бёрк и Алексис де Токвиль, традиционно проводимые по разряду либеральных консерваторов. Как выясняется, эти выдающиеся авторы подошли гораздо ближе к опознанию подлинной сущности учреждающей власти, чем большинство радикальных революционеров. Больше того, Негри охотно соглашается с мнением Маркса, будто «иногда полезно учиться у реакционеров», и обнаруживает оригинальную модель учреждающей власти у Джона Кэлхуна, знаменитого американского теоретика и лоббиста интересов рабовладельцев Юга. У того «вновь возникает учреждающая власть в ее изначальной форме. Но, возразят нам, она оказывается на службе у рабовладельческого порядка. Смехотворное и лицемерное возражение. Разве вся американская конституция не была основана на рабовладельческом порядке? Разве не предназначалась она для того, чтобы скрыть или заставить исчезнуть саму проблему?» Парадоксальным образом, именно идеи в духе Кэлхуна «позволят затем афроамериканскому народу завоевать не формальную свободу, но экономическую и политическую способность занять свое место среди народов Федерации». Впрочем, обнадеживает Негри, несмотря на все искажения замысла отцов-основателей, «американская учреждающая власть по-прежнему жива. Возможно, следующая американская революция не остановится на полпути».

Конечно, история революционных идей не обходится без анализа сочинений Карла Маркса. Вообще Негри можно считать таким марксистом, которым, вероятно, согласился бы назваться и сам Маркс. В своих смелых интерпретациях он стремится следовать не букве, но духу философии Маркса, а потому адаптирует ее положения под коренным образом изменившиеся исторические условия. Точно так же вдохновленные им движения операизма и автономизма в Италии 1960–1970-х творчески преображали марксистские принципы, не сдерживаясь ни сектантским догматизмом, ни устоявшимися идеологическими рамками. Фактически же Маркса можно назвать центральной фигурой во всей книге, а его учение — манифестацией подлинного смысла учреждающей власти. По словам Негри, во всех своих исторических превращениях учреждающая власть сохраняла сущностное единство, оставаясь не чем иным, как коммунизмом. Последний в данном случае трактуется не как общественный строй или некая программа его достижения, а как коллективная практика, само движение человечества вперед в его творческом желании общности.

При этом Негри не склонен рассуждать с точки зрения универсальной теории о вечных законах общественного развития. Он изображает учреждающую власть исторично, то есть согласно специфике ее проявлений в ту или иную эпоху. Следовательно, задачи сил сопротивления государственному угнетению всякий раз должны заново формулироваться в терминах, сообразных ситуации и положению учреждающей власти в некоторый период. Нет смысла равняться на сколь угодно революционные теории Макиавелли или Маркса напрямую, не адаптируя их старого аппарата к новым условиям. Важна живая спонтанность коллективных устремлений к творчеству, исток которых Негри усматривает в неизбывном человеческом «желании общения».

Следует помнить, что речь здесь идет о родовой сущности человека — если угодно, о его природной склонности к общению. Под творчеством же понимается прежде всего коллективный труд, связанный с материальным производством, который и превращает множество людей в политический субъект и носитель учреждающей власти. В этот момент перед глазами Негри наверняка стоят не теории конституционалистов, а конкретный исторический опыт стачек и выступлений на итальянских фабриках. Реальность заводского цеха такова, что всякое вышестоящее начальство видится искусственно навязанным аппаратом принуждения, в то время как живое сотрудничество и общение происходит у станков, среди равных в своем бесправии рабочих. Конечно, всякие рассуждения о творчестве духовном покажутся в этом контексте в лучшем случае абстракцией, если не реакционной аберрацией. Сотрудничество — это и есть инновация, творчество и «единственная форма воспроизводства жизни». Сотрудничество есть сама жизнь, поскольку оно воспроизводит себя, а свою рациональность, свои резоны обнаруживает в могуществе. Онтологически, настаивает Негри, сотрудничество предшествует повиновению, как равенство предшествует привилегиям, а учреждающий порыв множества людей — реакции со стороны хранителей сложившегося закона.

Здесь и всюду автор активно оперирует понятием множества (лат. multitudo). Множество традиционно противопоставляется народу как гражданскому единству, который полагается настоящим субъектом политических отношений. Однако для Негри такое неприятие множества в пользу единства является попыткой лишить людей их учреждающего могущества. Множество постоянно редуцируется установленной властью и ее философией до «толпы» или «черни», до пассивного объекта управления, но никак не политического субъекта. В действительности же никакое объединение, даже самая абсолютная из монархий, не существует без множества. «Страх перед людским множеством является могуществом инструментальной рациональности». Всеми силами Негри пытается помыслить чисто коллективную субъектность, которая не лишала бы демократию ее принципиальной множественности. Мысль буксует, язык сопротивляется — не просто так западная культура веками находилась «в плену» идеи о примате единого над многим. Она же, по мнению Негри, в итоге и породила тоталитаризм как искаженную реакцию на тотальность учреждающей власти. Множественность как таковая трудно уловима в положительных понятиях, выработанных интеллектуальной традицией. Значит, говорит Негри, стоит целиком отменить всю эту традицию тотализующего политического разума от Гоббса до Гегеля, отменить проект модерна, который всего лишь мнил себя «Новым временем», в действительности избегая подлинной, радикальной новизны в ее самоценности.

Что одному неудержимая свобода творчества, то другому перманентная революция, но Негри не пугают подобные возражения. Действительно, учреждающая власть «являет себя как власть перманентной революции. Она не исключает процесса институционализации; она исключает его окоченелость; напротив, своим врагом она полагает невозможность сделать тотальность институтов объектом своей критики. Если учреждающую власть хотят постичь в ее понятии, то это возможно именно здесь — в ее неукротимости, в невозможности ее сдержать. Либерализм играет с огнем, когда допускает легитимность учреждающего процесса, но хочет замкнуть его — в более или менее динамичных формах — в системе легальности. Тем самым конституция исключает учреждающую власть, если только она надлежащим образом не преобразована внутри нее в практику „имплицитных властей“ и в судебную деятельность. Но это бледное и лишенное какой-либо мощи повторение не может избежать того, что перед конституцией вновь возникает учреждающая власть как развернувшееся враждебное могущество».

Крушение конституций «многих политических миров на Западе и Востоке» от истощения в них учреждающей власти неизбежно. Революция нормальна и необходима, и нас обязательно ждет история освобождения, заверяет Негри, «неостановимая и столь же болезненная, сколь и конструктивная». Но конструктивность учреждающей власти, как мы уже поняли, в каждый исторический момент предстает чисто негативной, поскольку единственное, что остается после ее неотъемлемо кризисной истории, — это череда неудач, череда неотвратимых и, согласно самому понятию учреждающей власти, заведомо провальных столкновений творческого порыва с новым «термидором». Рассказанная таким образом история обещает нам лишь краткий миг свободы, который обернется реакцией столь же чудовищно интенсивной, сколь сладким будет это мгновение настоящего творческого сотрудничества множества людей, явленного в своем полном могуществе.

При всех сопутствующих ей ярких попытках радикальной эмансипации, история учреждающей власти — это история ее постепенного обуздания и фактического порабощения государственно-правовым мышлением, направленным на сохранение стабильности, консервацию и недопущение социального конфликта. Это история драматическая и, если вдуматься, сулящая мало хорошего. Кажется, что с каждым новым ее витком шанс на возвращение обществу его учреждающей власти в том радикально демократическом виде, которого требует Негри, становится все меньше. Используя терминологию Макиавелли, от все менее вооруженного народа требуется все больше, чтобы он мог вернуть себе власть.

С развитием государства принуждение учрежденной власти приобретает все более изощренные, непрямые формы, становясь все более «гуманным». За постепенной «цивилизацией» и видимым «смягчением нравов» теряется подлинная политическая свобода и даже возможность за нее по-настоящему бороться. С каждым днем требуется все больше усилий, чтобы вернуться к самой сути проблемы, минуя блестящую мишуру изощренных философско-юридических концепций, которая лишь сбивает с толку и отвлекает от настоящей борьбы. Значит, требуются все более интенсивные и насильственные формы сопротивления, вплоть до коренного слома общественно-политического порядка во всех его проявлениях, включая разрушение повседневных, самых обыденных форм социального взаимодействия. Бессмысленно контратаковать государство его собственным оружием и пытаться заменить «плохой» режим «хорошим». Даже различение политического и социального не имеет практического смысла для достижения настоящей демократии, поскольку оно само является следствием медленного, но верного порабощения учрежденной властью творческих потенций человеческого множества.

И все же Негри призывает бороться за свободу, творчество и безусловную ценность новизны в политическом мышлении и действии. Его книга полна интересных и плодотворных идей, относящихся не только к интерпретациям классиков, но к размышлениям о текущей действительности и вечным вопросам о природе человеческого общения. Часто это весьма смелые, порой спорные, подчас и вовсе завиральные идеи. Хотя в книге неоднократно говорится о «понятии учреждающей власти», чаще всего речь идет именно о ее идее, а не о терминологическом понятии, которого, строго говоря, нет у большинства из обсуждаемых авторов. В некоторых же случаях повествование напрямую зависит от критикуемой традиции, а иногда грешит известной произвольностью — в чем автор, впрочем, признается и сам, поскольку его история развития учреждающей власти представляет собой скорее конструкцию из разрозненных сюжетов, нежели непрерывную традицию. С другой стороны, как ни удивительно, именно исторический аргумент и апелляция к «контртрадиции» освободительной мысли играет главную роль в трактате, столь пламенно защищающем легитимирующую силу чистого новаторства.

Но не в филологической точности и не в систематической стройности заключается сила «Учреждающей власти», а в революционной широте горизонтов и в смелости обещания продуктивных способов преодоления несвободы. Не просто так книга носит подзаголовок «Трактат об альтернативах Нового времени». Придирки апологетов старого мира не волнуют того, кто выступает за мир иной. Аргументация Негри буквально пропитана конкретными политическими требованиями. Несмотря на бесспорную эрудицию и ученость, книгу невозможно, да и попросту не нужно воспринимать как строго академическое исследование или как ценностно-нейтральное, взвешенное философское рассуждение. Уместно привести такое красноречивое замечание об авторитетном специалисте по интеллектуальной истории Дж. Г. А. Пококе: «его работа является филологически безупречной, но может быть оспорена политически». Негри в гораздо большей степени заботит политическая безупречность, нежели точность интерпретаций классиков.

Перед нами трактат по политической философии в очень узком смысле этого выражения. Это не просто отвлеченные размышления о природе политического общения, но размышления, имеющие политический характер. Это мысль, остро заточенная для самой настоящей борьбы за истину. Или, точнее, за правду. Достигнуть победы здесь можно, по мнению Негри, лишь при помощи не вполне существующей «политической онтологии». Иначе говоря, автор вооружен идеей о политике, укорененной в самом бытии, а не во мнениях и предписаниях. Разумеется, никто в здравом уме никогда и не отрицал действительное существование политики, но для Негри как для марксиста и одновременно последователя Спинозы чрезвычайно важно подчеркнуть, если угодно, ее субстанциальный характер.

Объективно существует творческая сила, настаивает он, почти что осязаемая стихия общения, могущая и должная преобразовать положение дел, поскольку лишь она и является онтологическим основанием всякого права. Народовластие обладает неоспоримым, по сути, естественным характером закона политического бытия. Речь идет не просто о стихии праведного возмущения, которая разрушает сковывающий ее несправедливый порядок, как, например, у Жоржа Сореля. Речь также не идет о солидарности гражданского общества, которое уравновешивает чрезмерные притязания государства и заставляет его «соблюдать собственную конституцию», как, например, писал об этом Вацлав Гавел. Негри пытается помыслить учреждающую власть, первичную и не ограниченную никакой учрежденной властью, но помыслить ее конструктивно и материалистически: как укорененное в объективной реальности бытие, продуктивное и устремленное прежде всего к собственному расширению. К тому, что называется производством прибавки бытия, к настоящей онтологической новизне, которую только человеческое сотрудничество и способно привнести в мир, будучи источником движения политики вперед.

Вопрос о природе учреждающей власти — это вопрос о том, каким образом складывается человеческое общение. Откуда берется политический порядок? Есть ли некая сила, руководящая общением людей? Наконец, коренится ли эта сила по ту сторону самого порядка или же всегда присутствует внутри него? Ответ Негри, как мы уже видели, решительно и радикально имманентен. В борьбе против юридической и теологической мысли он отстаивает предельно человеческий, творческий исток политического общения, чья сила не сводится ни к установленным законам, ни к божественному авторитету, но заключается в собственно человеческом стремлении к общению и творчеству.

И все-таки даже он не избегает определенных спиритуалистических, а подчас и вовсе теологических образов и характеристик. «Только в людском множестве, поскольку оно способно выразить живой труд, пребывает истина конституции. Демократия — реальная демократия, где есть и право, и присвоение, равное распределение богатства и равное участие в производстве, — становится, следовательно, живым богом; в нем отождествляются субъект и структура, могущество и людское множество». Демократия — это и есть «проект людского множества как творящая сила, как живой бог», «живой демократический бог». В значительной степени это связано со спинозизмом Негри. Как бы ни спорил он со «святошами», но затруднения пантеизма Спинозы дают о себе знать, и человеческое сотрудничество описывается то сродни естественному воспроизводству биологического рода, то как теофания. Собственно человеческое в его специфике здесь как будто бы размывается. А ведь именно нужда в общении с себе подобными, согласно Аристотелю, отличает человека и от бога, и от зверя.

Вероятно, автору такое возражение показалось бы поверхностным, а то и вовсе реакционным, но все-таки кажется, что даже самым материалистическим и детерминистским образом понятый человек устроен несколько тоньше, чем существо, покорное неудержимому влечению вперед. Человек не только творит, но и сохраняет. Человека отличает от иных живых существ не только воображение, но и память, без которой общения не существует. Даже обретенная на мгновение свобода ценна, но не менее важно оберегать и поддерживать то ценное, что этой свободой сотворено. Быть может, чем-то таким и объясняется история неудач учреждающей власти, революционный поток которой всякий раз разбивается о стену консерватизма и контрреволюции. Быть может, дело не в умысле злобных реакционеров, мешающих торжеству неудержимого прогресса, или не только в нем. Порою человеку просто нужен покой и понятная рутина — даже ценой компромисса между безграничными притязаниями свободы и обреченным на провал стремлением зацепиться за нечто устойчивое в этом изменчивом, тленном мире.

С точки зрения учреждающей власти памяти как непрерывной преемственности не существует, а есть лишь серия отдельных манифестаций творческих устремлений, связанных между собой чисто негативно. Равно как нет и реального единства у множества людей, на котором настаивал тот же Гоббс. Собственно, потому и невозможна настоящая философия истории учреждающей власти. Напротив, как замечал Эмиль Чоран, революции всякий раз для того и затеваются, чтобы придать истории отсутствующий в ней смысл. Будучи однажды кристаллизованной в устойчивой форме, стихия неудержимого желания творчества и общения перестает быть собой, а превращается в полную противоположность. По правде говоря, даже «собой» она до конца быть не может, обреченная на вечное становление. Лишь в исторической изменчивости учреждающая власть хранит свое настойчивое присутствие. Якоб Буркхардт говорил, что дух не преходящ, но изменчив, — вероятно, то же самое мог бы сказать Негри о материальной субстанции политического, каковой он видит людское множество.

«Если желают сохранить республику свободной, цитирует он Макиавелли, то она каждый день нуждается в новых мерах, а также о том, за какие заслуги Квинта Фабия прозвали Максимом — Величайшим». Но только ли в новизне здесь все дело? Или в том, чтобы найти равновесие между инновацией и традицией, одинаково необходимыми человеку? История учреждающей власти — это история полковника Аурелиано Буэндиа, персонажа маркесовских «Ста лет одиночества», который поднял 32 восстания и все проиграл. И если для полковника это стало наконец поводом бросить все и заняться разведением рыбок, то для Негри это всего лишь означает, что нужно биться, словно рыбка о стекло аквариума (пусть даже очень комфортного), предпринимая тридцать третью, тридцать четвертую, а затем и сто тридцать четвертую попытку его пробить. А что там, за мутным стеклом грядущего — смерть от удушья или бескрайний океан, — уже не так важно ни рыбке, ни фанатику, уверенному в собственном спасении.

Для множества простых смертных людей такая перспектива беспамятной новизны, пожалуй, слишком страшна. До тех пор, пока стенки старого, привычного мира не начнут трещать под тяжестью накопившейся в нем грязи. И тогда ничто, кроме живой творческой силы и стремления человечества к общению, не спасет его от конца всего человеческого. Вот почему следует иметь смелость пользоваться собственным разумом и не бояться убийственного очарования идей радикального профессора. Во всяком случае, смелости мыслить свободно, свежо и творчески, смелости пользоваться историческими шансами на спасение у этого «плохого учителя», как называли Тони недоброжелатели, стоит поучиться.

* Фото в начале материала: Tano D'Amico/il manifesto