Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Габриэле Педулла. Никколо Макиавелли. Стяжать власть, не стяжать славу. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2024. Содержание
Никколо́ Макьявелли (1469–1527) известен отечественному читателю как Никколо Макиавелли, а также слывет другом тиранов и эффективных менеджеров, апологетом беспринципности и цинизма, который развел нравственность и прагматическую целесообразность по разные стороны баррикад. Такие мнения бытуют среди людей, даже не открывавших его книг, но и специалистам его сочинения вот уже которое столетие неизменно предоставляют плодородную почву для дебатов о связи между моралью и политикой. Макиавелли не просто не устаревает, но с каждым годом словно раскрывается с новой стороны. Его многогранное наследие довольно трудно однозначно провести по разряду того или иного жанра. Философия ли это? Или зачаточная форма современной политологии? Историк ли он, идеолог или искусный ритор, чьи трактаты были всего лишь еще одним орудием политического действия? А что же делать с его драматургией? Выступал ли он в своих сочинениях вполне искренне или зашифровал между строк какое-то тайное учение для тех, кто способен его воспринять? Подобным вопросам нет конца.
Уже в глазах современников Макиавелли был в высшей степени спорной фигурой. С тех пор мало что изменилось. Научная литература о нем необозрима, и даже по-русски то и дело выходят новые исследования местных и зарубежных авторов. Еще более объемна литература популярная. Полки магазинов по всему миру буквально ломятся от «макиавеллистских» пособий по успеху во всех представимых областях, от фондовых рынков, менеджмента и политического лоббизма до пикапа, воспитания детей и библиотечного дела. Где-то между этими царствами располагается мир научно-популярных введений. Самые разнообразные книги данного жанра объединяет набор устойчивых риторических приемов: всякий раз они начинаются с утверждений вроде «у каждого свой Макиавелли», продолжаются развенчанием расхожих мифов и настойчиво подчеркивают тот факт, что идеи флорентийца намертво привязаны к историческому контексту и обстоятельствам жизни, в отрыве от которых понять их совершенно невозможно. Все это чистая правда. Впрочем, несмотря на все усилия порой весьма авторитетных ученых, меньше мифов, недоразумений и разночтений как будто бы не становится. Макиавелли остается у каждого своим.
Отчасти это справедливо в отношении всех классиков. Даже если неожиданно складывается широкий консенсус по поводу их творчества в целом, всегда остается пространство для несогласия в тех или иных важных деталях. Менее очевидно то, что и реконструкция исторического контекста оказывается у всякого исследователя в чем-то своей. Из одного многообразия фактов, а особенно фактов духовной жизни, не вытекают необходимые способы их связи. История — наука понимающая, она не обнаруживает естественных законов в готовом виде. Именно поэтому — и скорее к счастью, чем к сожалению — она до сих пор не завершила свой трудный путь к «настоящей» научности по образцу математики или физики. Особое положение Макиавелли среди других исторических фигур заключается в том, что его сочинения не просто историчны, но в значительной мере посвящены самой историчности, конкретности всяких политических идей и действий.
На демонстрации этого занимательного свойства идей флорентийца построил свою книгу итальянский профессор сравнительного литературоведения Габриэле Педулла́ (род. 1972). В целом перед нами очередное популярное «введение в тему». Автор начинает с дежурных замечаний о бесчисленных мифах, окружающих фигуру его героя. В очередной раз, хотя и без лишних подробностей, развенчивается миф о «макиавеллизме» как циничном прагматизме и беспринципности в достижении поставленных целей. Ну и конечно, Педулла неустанно подчеркивает, что новаторство мыслителя можно оценить лишь в историческом контексте, различив традиционное и революционное, а потому довольно много внимания уделяет первоисточникам некоторых идей Макиавелли, рассматривая в том числе и несколько экзотические для широкой публики сюжеты, связанные с влиянием Полибия, Лукреция и Дионисия Галикарнасского. В итоге ему удается представить довольно оригинальный взгляд, несомненно являющийся плодом долгих исследований. Книга не отягощена ссылочным аппаратом и слишком сложной терминологией, но специалисты смогут оценить осведомленность автора в современном состоянии литературы по теме. С другой стороны, эта вполне популярная книга написана доступным, но не примитивным языком. Автор не собирается убеждать читателя, что идеи Макиавелли непременно изменят его жизнь к лучшему или помогут достичь успеха. На страницах ему повстречаются незнакомые имена и понятия, а кое-где придется и поразмыслить, однако на помощь придут карты и схемы. И разумеется, на протяжении всей книги его будет сопровождать устойчивый соблазн проведения исторических аналогий, который уже несколько столетий без перебоя провоцируют неизменно актуальные сочинения Макиавелли — вопреки всем усилиям профессиональных историков в их борьбе с анахронизмами.
Один из главных вопросов, по которым до сих пор нет согласия среди исследователей, касается отношения между двумя самыми знаменитыми трактатами: Il principe (известным у нас преимущественно как «Государь», хотя и тут ученые спорят), в котором Макиавелли предстает любителем «сильной руки» единоличного правителя, и «Рассуждениями о первой декаде Тита Ливия», в которых он пускается в исследование и оправдание республиканской формы правления. Некоторые настаивают, что «настоящий Макиавелли» скрыт лишь в одном из трактатов, в то время как другой написан для отвода глаз или по заказу. Иные доказывают, что он просто поменял взгляды, и перед нами фактически произведения двух разных авторов. Третьи обнаруживают единство и даже систематику во всех его трудах, включая поздние «Историю Флоренции» или «О военном искусстве» — единственное крупное сочинение, опубликованное при жизни автора. Разумеется, существуют промежуточные и более нюансированные позиции по этому вопросу, а также маргинальные теории, рассматривающие, например, пьесу «Мандрагора» как его самый важный труд. В целом Педулла последовательно придерживается тезиса о единстве творческого наследия Макиавелли, что можно считать наиболее верным ходом для популярного введения.
Историко-филологическим характером книги объясняются многие из ее достоинств, но отсюда же следуют и некоторые недостатки. Например, остается несколько туманным, чем же именно обеспечивается единство творчества Макиавелли. При не слишком сосредоточенном чтении можно упустить из виду, какие именно понятия являются ключевыми и кочуют между его сочинениями — и поэтому можно посоветовать всем заинтересованным не ограничиваться книгой Педуллы, но параллельно заглядывать и в первоисточники. Российский издатель в этом отношении не захотел помочь читателю, по не вполне ясным причинам озаглавив перевод «Стяжать власть, не стяжать славу». В оригинале книга носит название «Узы политики», что гораздо точнее отражает суть взглядов флорентийца, отсылая к одному из его ключевых понятий necessità, «необходимость».
Автор не увлекается методом истории понятий и больше акцентирует постоянство тем и мотивов в творчестве Макиавелли-писателя, нежели стройность его политико-философского учения. Впрочем, и эта особенность его метода оборачивается своеобразным достоинством, поскольку так автор избавляет себя от необходимости окончательно занять ту или иную позицию в интерпретации. Слишком строгая аналитическая реконструкция создала бы ложное впечатление стабильности словаря Макиавелли, в действительности чрезвычайно зыбкого и подвижного. К его чести, Педулла показывает не только контекст возникновения трудов Макиавелли, но также теоретическую родословную и сжатую историю их рецепции вплоть до наших дней. Это позволяет увидеть Макиавелли как цельную и вполне классическую, но вместе с тем многостороннюю фигуру, оценивать которую можно по-разному в каждую новую эпоху. Вообще, последнюю главу с перечнем наиболее устойчивых линий интерпретации Макиавелли можно назвать одной из главных удач книги. Помимо этого, работа снабжена хронологией основных событий и списком литературы для дальнейшего чтения — разумеется, неисчерпывающим, но весьма любопытным. В итоге у читателя должно сложиться широкое, но не обязательно стройное представление об идеях флорентийца. Быть может, книга не предлагает слишком много готовых ответов, зато побуждает любознательную публику ставить собственные вопросы и погружаться в тему глубже. Как представляется, это уместный ход. Ведь если Макиавелли и был последователен, то как интеллектуальный Протей, постоянный прежде всего в изменчивости и подвижности своих аргументов.
Таковыми были не только его воззрения — всю ту эпоху можно назвать переходной сразу в нескольких отношениях. Во-первых, на его молодость выпал переход от относительного мира и спокойствия во Флоренции и на всем полуострове к почти безостановочным волнениям, интригам и войнам. Во-вторых, Европа в целом переживает в это время постепенный переход от позднесредневекового и ренессансного мировоззрения к современному, или, как уточняют в исследовательской литературе, «раннемодерному». Среди прочего, при жизни и непосредственном участии Макиавелли начинает складываться современное и знакомое нам сегодня понятие государства. Этим объясняется многозначный, не вполне устойчивый словарь политических трактатов тех лет: авторам часто приходилось приспосабливать старые понятия под новую реальность, а также творить и совершенно новые концепты для реальности, которой пока еще не существовало. Собственно, в-третьих, такое переходное состояние в жизни некоторого политического организма и является предметом самого пристального интереса Макиавелли.
Скажем, в «Государе» он фактически пишет о состоянии при учреждении политического единства, когда старого порядка уже нет, а новый еще не оформлен. Как полагает Педулла, именно поэтому Макиавелли, формулируя свое видение правильного политического устройства, до предела расширяет классические аргументы римского права в пользу диктатуры и других чрезвычайных мер. Быть может, где-то здесь и кроется самая глубокая причина любви к «Государю» не слишком грамотных менеджеров, трейдеров и всех тех, чья рабочая повседневность протекает в сфере высокой неопределенности, где риск и кризис являются правилом, а не исключением. Среди политических теоретиков Макиавелли едва ли не первым объявил о «повороте к действительности» со всей ее текучестью. Парадоксальным образом, «вечными истинами» его идеи делает их историчность, прагматичность, ограниченность и озабоченность текущими обстоятельствами. Сама суть нашей современности такова, и чем дальше, тем сильнее. Со временем всего лишь расширяются до невиданных пределов горизонты «текущего контекста», куда включается теперь весь мир со всей его предшествующей историей. И в первую очередь это касается политической жизни, что совсем не трудно увидеть, наугад почитав свежие новости.
Усилия Макиавелли все еще направлены на обуздание текучей действительности, но уже не так, как это было в античные времена. Тогда на вершине политических принципов были право и добродетель, ведомые истиной, красотой и благом. Окружающий мир считался по видимости беспорядочным, но, в сущности, пригодным для разумного и добродетельного поведения в соответствии с вечными и неизменными идеалами. Хотя Макиавелли, как утверждает Педулла, смотрел не на поверхность, но вглубь вещей, он на самом деле перевернул старый взгляд на мир. В результате этого переворота политика и окажется, согласно знаменитому афоризму, искусством возможного. Теперь важна не истинная сущность вещей в их сообразности вечным идеям, но то, каковы они в конкретной исторической действительности. Тайный смысл политических действий скрыт не во всеобщих принципах, но в скрытых от глаз обывателей закономерностях. Если угодно, Макиавелли настаивает на автономии политического мира. Он устроен по совершенно иным законам, нежели жизнь отдельного человека или его семьи. Политический порядок может и должен быть организован разумно, но в согласии с собственно политической рациональностью, которая превосходит целеполагание индивида и доступные ему соображения нравственности.
Педулла стремится показать, что дело здесь не в примитивном цинизме и даже не в аналитической беспристрастности. Напротив, Макиавелли был чрезвычайно «идейным» и ангажированным автором. Не просто так через все его работы проходит озабоченность состоянием армии итальянских городов. Флорентиец не уставал предлагать читателю — и в первую очередь читателю, облеченному властью — свой новаторский проект народной милиции, который можно рассматривать как прообраз призывной армии тогда еще не существовавшего национального государства. Макиавелли ведом не оппортунизмом, он учит правителей не просто «добиваться своего» в поисках их покровительства, но стремится научить их добиваться должного, того, что правильно для политического порядка, а не с точки зрения чьих бы то ни было индивидуальных интересов. Совсем не удивительно, что влиятельные носители этих самых интересов не простили Макиавелли такой дерзости и обрекли его на остракизм. Как раз среди владык того времени автор «Государя» не пользовался большой популярностью, поскольку считался и до сих пор считается некоторыми противником самодержавия, защитником народного правления и апологетом революции.
Так его пресловутая прагматичность оказывается продуктом своеобразного морального беспокойства. Ведь даже если законы политики действительно напоминают законы природы, то от их знания или незнания зависит благополучие многих людей, и самого Макиавелли в том числе. Значит, разумная организация политической жизни — не отвлеченная научная проблема, но самый насущный вопрос для всех. История рассказывает нам о бесконечных трагедиях и крушениях, предлагая лишь единичные случаи временного успеха политических порядков, в конечном счете все равно обреченных на неизбежную гибель. Поэтому Макиавелли не считал историю сборником примеров для подражания. Его интерес как историка всегда был в том, чтобы найти и понять закономерные причины победы одних и поражения других. Он рассматривал прошлое как поле возможностей, в котором одерживает верх лишь один из множества вариантов исхода событий. В этом смысле ситуация учреждения порядка — это модель условий неопределенности и рискованности, в которых и принимались все ключевые политические решения прошлого. В какой-то из кризисных ситуаций правители принимали неверные, недальновидные решения, ошибки накапливались, и в результате существовавший доселе порядок распадался. Вот одна из нитей, связывающая «Государя» и «Рассуждения» в общий текст «единственного» Макиавелли.
Он одобряет ситуативное использование диктатуры лишь постольку, поскольку чрезвычайная ситуация становится все большей обыденностью, а времена — турбулентными по умолчанию. Институт диктатуры пользовался дурной славой уже во времена Макиавелли, но по происхождению был республиканским, о чем сегодня мало кто помнит. Впоследствии некоторые усилия в исторической реабилитации понятия, а отчасти и самого явления диктатуры приложил в одноименной книге другой автор, неоднократно выражавший почтение великому флорентийцу и в чем-то даже подражавший ему. При этом сам Макиавелли, в отличие от подражателей, не считал, что политический организм должен быть полностью спокоен, вплоть до остановки внутри него какой бы то ни было политической жизни. Напротив, утверждал он, для жизни республики спокойствие и единство губительны и политическая жизнь должна кипеть. По крайней мере, в ограниченных, неопасных формах социальное противостояние полезно и продуктивно. Так происходит контролируемый сброс напряжения, и народная энергия выплескивается без нанесения вреда политическому организму в целом.
Однако это означает, что условия для распада текущего порядка постоянно присутствуют в качестве фона политической жизни. Ни один порядок не вечен перед неумолимым ходом истории. Ключ к устойчивости лежит в подвижности и адаптивности. Мудрость политиков заключается в том, чтобы обезвредить социальные противоречия, а не пытаться уничтожить их без остатка. Стало быть, диктатура — это не синоним тирании, нелегитимного и насильственного правления, но вызванный естественной необходимостью правовой механизм преодоления чрезвычайной ситуации, грозящей погубить политический организм целиком. Неслучайно чрезвычайные механизмы в том или ином виде включены в конституции большинства государств мира и сегодня, включая самые либеральные страны, где введение диктатуры, строго говоря, не предусмотрено законом. Разумеется, никто не застрахован от злоупотреблений, чрезвычайные меры могут использоваться не только для сохранения, но и для разрушения, а неудача в обуздании социального конфликта может стоить жизни и величия даже самым устойчивым политическим объединениям, как это случилось с Римской республикой — наиболее достойным, по мнению Макиавелли, режимом в истории.
Преимущество Рима заключалось как раз в его смешанной конституции, его открытости в вопросах гражданства и участия, его терпимости ко внутренним конфликтам. Простые режимы, описанные еще Аристотелем, обречены на порочный круг превращения друг в друга, и даже правильные формы правления неизбежно вырождаются в неправильные. Только республиканская, смешанная конституция, сочетающая в себе элементы «чистых» правильных форм, достаточно устойчива в своей внутренней подвижности, чтобы противостоять естественной коррупции в ходе истории. Задача правительства в таких режимах сводится к тому, чтобы не допускать ошибок. Попросту говоря, политический организм занят выживанием. К сожалению, никто не застрахован от воли случая, и даже Рим не избежал падения. Но, в отличие от аристократических республик вроде Спарты или современной Макиавелли Венеции, Рим имел в себе и демократическое начало. Поэтому республика была открыта внешнему миру и рекрутировала в армию широкие слои населения, а не узкую прослойку граждан, достойных носить оружие в качестве привилегии. Именно война, эта наиболее интенсивная форма изменчивости и беспорядка, в конечном счете оказывается решающим фактором политического долгожительства.
«И пусть не всегда обязательно выбирать путь войны, но, возможно, аристократическим государствам со смешанной формой правления придется вступить в борьбу, даже если они этого не желают. Маловероятно и то, что республика, устроенная подобно Спарте и Венеции, сможет избежать вовлечения в противостояние с соседями; в этом случае, как отмечает Макиавелли, длительный мир постепенно сделает ее неспособной к самозащите и приведет к гибели. Однако смешанный строй, подобный римскому, позволит ей — по крайней мере, в теории — отказаться от завоеваний, но при этом быть готовой к любой войне, которую против нее развяжут другие. Иначе говоря, реальной альтернативы не существует, и для Макиавелли единственной моделью, достойной подражания, остается римская».
Очевидная причина гибели Рима заключалась в нарушении и забвении республиканских принципов. Одним из ключевых факторов здесь оказалась профессионализация армии, вызванная чрезмерным расширением границ республики и увеличением продолжительности военных кампаний. Постепенно военачальники становились солдатам ближе, чем избираемые по закону магистраты. В терминах Макса Вебера, который жил и работал в очень похожих обстоятельствах межвоенной Веймарской республики, это можно было бы назвать конфликтом легальной и харизматической легитимности. Доверие к законам, избирательному процессу и традиционным институтам, доселе верно хранившим спокойствие и благополучие, теперь было полностью утрачено. Полководцы включились во внутреннее противостояние олигархов и народа, которое до того не угрожало жизни республики, поскольку было сковано законами. Так Рим был втянут в череду гражданских войн, завершившихся тем, что первоначально воинское звание императора оказалось титулом верховного правителя. И поэтому уже не имело значения, что формально «Сенат и народ римский» оставался республикой даже в последующие времена империи.
«В тот день римской свободе пришел конец. Уже ничто не сдерживало честолюбивых полководцев, рвущихся к власти; пренебрежение, с которым относились к самим основам государственного строя, стало вопиющим; внешние враги отсутствовали — и после трех с половиной столетий относительно стабильного правления (охвативших период с конца V века до н. э., когда в Риме с введением трибуната установился смешанный строй, по 146 год до н. э., когда был разрушен Карфаген) даже эта величайшая из республик, когда-либо существовавших на земле, вступила в необратимый кризис и в конце концов погибла. Так завершился ужасный урок, который, по мнению Макиавелли, было необходимо осмыслить каждому свободному государству, пока не стало слишком поздно».
Этот урок ужасен не только для государств, стремящихся к свободе и долгожительству, но и для отдельных граждан всяких государств, свободных и особенно несвободных. Если политическая история так трагична, а политическая действительность не выказывает никаких признаков завершения истории, то, взглянув на все это, совершенно естественно будет отказаться от всякой политики и не лезть в это грязное дело, пока еще можно заботиться о своих делах, будь то личное благополучие или спасение души. Не только уже упоминавшийся Макс Вебер, но и современники Макиавелли хорошо понимали, что самым значимым резоном политического действия в некоторых ситуациях оказывается стремление к спасению. Однако его, как известно, флорентиец не считал чем-то достойным беспокойства и, вопреки своей привычной предусмотрительности, обращал внимание только на «вооруженных пророков». В «Истории Флоренции» он написал: гражданская добродетель заключается в том, чтобы ставить спасение отечества выше своих личных интересов. Судя по переписке, Макиавелли относил к таким людям и себя самого, поскольку «любил родину сильнее, чем собственную душу», да и саму религию воспринимал в первую очередь как явление социальное, своего рода гражданскую «скрепу». Если мы не пойдем на поводу наших современных представлений о политике и, таким образом, не впадем в анахронизм, то увидим здесь вполне классическое и в этом смысле очевидное отношение к совместной жизни. Залогом сохранения общего блага является именно такая позиция всех его соучастников, когда каждый заботится в первую очередь о благе остальных, а не себя самого. Целое важнее, чем его отдельные части, поскольку части наиболее благополучны как целое. Понять это соображение просто, достаточно рассуждать политически, хотя бы вслед за Макиавелли. Принять его сегодня нам может быть очень сложно — до тех пор, пока целое не начнет распадаться и на кону в борьбе за выживание политического организма не окажется жизнь каждого отдельного человека, которому не повезло быть его подданным. Пожелаем же нам всем приближаться к пониманию этого сугубо путем душеспасительного чтения классиков политической мысли!