Соскочить с шоссе эволюции: книги недели

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу. 

Игорь Данилевский. Интеллектуалы Древней Руси. Зарождение соблазна русского мессианизма. М.: Новое литературное обозрение, 2025. Содержание. Фрагмент

Насколько приложимо слово «интеллектуал», ассоциирующееся в первую очередь с лысым Фуко в водолазке, к гипотетическим авторам древнерусских текстов, пускай и весьма ученым, вопрос спорный, но так, безусловно, сразу становится интереснее, поскольку интеллектуалы всегда предполагают не одностороннюю проповедь неких раз и навсегда утвержденных истин, а дискуссию и идейное противостояние. В этой борьбе умов историк Игорь Данилевский неожиданно обнаруживает ключевой сюжет, который мы привыкли связывать с гораздо более поздним временем, а именно зарождение и развитие русского мессианизма, причем начинает он прямо со «Слова о законе и благодати»: по мысли автора книги, задолго до «Москвы — Третьего Рима» митрополит Иларион назначил тем же самым Третьим Римом Киев. Подобного рода интерпретации, с одной стороны, наверняка вызовут немало вопросов у других специалистов по Древней Руси, а с другой — наверняка привлекут немало читателей, жаждущих постичь, когда именно эта зараза вошла в тело нашей культуры и как же нам с ней в конце концов быть. 

«Итак, в первых древнерусских летописях идея богоизбранности Руси, впервые сформулированная Иларионом, получила развернутое обоснование. В них было дано объяснение, откуда пошла Руская (говоря современным языком, православная) земля и как ее центр переместился из Царьграда в Киев. Крещение Руси завершило этот процесс. Теперь, накануне грядущего конца света, она отвечала перед Богом за спасение всех людей, обращенных в христианство. Новый стольный град подготовился к встрече Спасителя».

Адриенн Эдгар. Межэтнические браки и дружба народов. Этническое смешение в Советской Центральной Азии. СПб.: Библиороссика, 2025. Содержание. Фрагмент

В дореволюционной России под смешанным браком понимался исключительно союз между представителями разных религий. В период радикальной секуляризации большевики перепридумали это понятие, сместив акцент на национальность бракосочетающихся. Создание подобных семей всячески поощрялось и воспевалось сперва в духе классического интернационализма, а затем в рамках сталинской «дружбы народов».   

Это было важно для государственного контроля над идентичностью граждан, хотя нередко шло вразрез с реальностью. Так, советские власти не учитывали, что в некоторых республиках «смешением» считалось жениться или выйти замуж за представителя другого семейства, хотя для стороннего наблюдателя эта граница была невидима. И наоборот, представители многих исторически родственных народов (скажем, тюркских или славянских) вообще не воспринимали браки между этнически близкими людьми чем-то примечательным. 

Как бы то ни было, государственная политика по этому вопросу была утверждена, всячески продвигалась, навязывалась и, соответственно, принималась гражданами. При этом сложилась парадоксальная ситуация: пусть на официальном уровне декларировалась «дружба народов», на практике некоторые народы оказались, что называется, «равнее», а на бытовом уровне в стране процветали расизм и ксенофобия — пусть далеко не всегда осознанные (здесь вспоминается, например, относительно недавняя книга историка Джеффа Сахадео «Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве»). 

Наиболее очевидно это стало с постепенным расшатыванием советского режима, когда вдруг раскрылся секрет Полишинеля, что в провинциях социалистической империи все не так весело и гладко, как в кино: этнические сообщества не только не забыли старые обиды и предрассудки, но и успешно накопили новые. Во что это вылилось в период краха СССР, напоминать не будем. 

Историк Адриенн Эдгар провела многочисленные интервью с бывшими советскими гражданами, либо состоявшими в смешанных браках, либо родившимися в них. Результатом этой работы стало глубокое 400-страничное исследование, подробно описывающее механизмы национальной политики Советского Союза, для многих обернувшихся сложностью в принятии собственной идентичности, а нередко и к полному ее отрицанию. 

«Межэтнические браки и дружба народов» — очерк не только о личных проблемах и даже трагедиях советского человека, но и о том, как из травмы рождается пресловутая ностальгия по временам социализма, подкрепленная коллективными фантомными воспоминаниями. 

«В Таджикистане, где издавна существовало женское затворничество, а честь семьи была тесно связана с поведением женщин (в частности, с их целомудрием до брака), некоторые русские жены прилагали большие усилия, чтобы доказать, что они достойны своих мужей. Восточная женщина была скромной и непорочной, а не сексуально распущенной, в чем подозревали русских женщин. Татьяна Салибаева, русская женщина, родившаяся в Таджикистане в 1953 году, влюбилась в молодого таджика из высокопоставленной семьи, связанной с КГБ республики. Ее будущие родственники, несмотря на свои высокие позиции в советской системе, были категорически против брака их сына с русской женщиной. Татьяна прикладывала много сил, чтобы показать себя скромной и добродетельной невестой, она даже продемонстрировала родственникам мужа материальное доказательство своей девственности после первой брачной ночи.

«Ну у нас была брачная ночь. <…> Вот мы три года встречались, но мы друг друга держали на расстоянии. Я не знала, что, чем закончится, раньше же все это было строго, это сейчас… И потом он позвонил и сказал: „Пусть мама придет“. <…> Ну они с сестрой пришли, и вот мы им показали, значит, простынь, что вот все было честно, настоящее. Она, конечно, очень удивилась, мои родители тоже удивились»».

Зигфрид Кракауэр. Перед лицом времени. Эссе о фотографии. М.: Ад Маргинем Пресс, 2025. Перевод с французского, немецкого, английского Анны Кацуры, Ольги Улыбышевой и др. Содержание

Фотография как медиум обласкан философами: Беньямин, Зонтаг, Барт, Бодрияр, Флюссер, Ляруэль — список можно продолжать (и продолжать). Теперь в ряду доступных русскоязычному читателю изданий на тему «письма светом» появился тонкий сборник эссе Зигфрида Кракауэра, сколотившего свой интеллектуальный капитал в дни Веймарской республики. Хотя многие соображения сейчас кажутся не такими уж релевантными или даже самоочевидными (например, о том, что мы живем в мире, который погребен под утратившими всякую связь с действительностью фотодокументами), множество идей философа сохраняет актуальность. В числе прочего — рассуждения о том, что фотография, несмотря на иллюзию реалистичности, скорее скрывает вещи, затрудняют их понимание, или рассуждение о конкурентных отношениях памяти и фото, глубокая связь снимков с категорией призрачного и т. д. Завершается сборник серией фотографий Кракауэра для проекта «Curriculum Vitae в фотографиях».

«Односторонность точки зрения Пруста очевидна. Однако из контекста ясно, что он прежде всего хотел описать психологическое состояние, в котором нас настолько переполняют непроизвольные воспоминания, что мы не в состоянии в полной мере воспринимать то, что нас окружает. Возможно, именно желание противопоставить это состояние подходу фотографа и побудило Пруста встать на позицию наивных реалистов, утверждающих, что фотограф подносит зеркало к природе.

В действительности никакого зеркала не существует».

Екатерина Бобринская. Русский авангард: принципы нового творчества. М.: АСТ, 2025. Содержание

Формально говоря, перед нами не совсем новая книга. Это сборник текстов известной специалистки по русскому авангарду, в который вошли материалы, написанные и опубликованные в разное время (1990–2020) и так или иначе связанные с изучением «принципов нового творчества» в русском искусстве начала ХХ столетия. Однако автор пересобрала изложение тематически, вокруг проблемных полей, интересовавших ее на протяжении разных этапов карьеры. Как указывает сама Бобринская, расположение текстов в сборнике следует принципу от общего к частному: от вопросов верхнего уровня, таких как «мифология истории», мифология толп, тема нового человека или трансформация традиционных границ искусства, к проблемам индивидуальных интерпретаций «принципов нового творчества» у Елены Гуро, Ильи Зданевича, Александра Крученых. Периодически разговор выбирается с сугубо российской территории и захватывает феномены, повлиявшие на отечественных классиков, — например, итальянский футуризм и лично Филиппо Маринетти. В общем, если вы искали издание, которое помогло бы прояснить и поместить в контекст фасеточное многообразие художественных исканий двух первых десятилетий XX века, резорнирующее с миром до сих пор, то присмотритесь к этой книге Бобринской.

«На одном из диспутов И. Зданевич в духе итальянских футуристов призывал изображать драки: „Мы живем в большом городе. Надо отражать большой город. Надо писать пощечины и уличные драки. …Это будет настоящее искусство“. Все же мифологии агрессии в духе итальянского футуризма у русских авангардистов не было. Конечно, русские художники и поэты также использовали в своих манифестах метафорику взрыва и насилия: „Мы расшатали синтаксис… Нами уничтожены знаки препинания… Нами сокрушены ритмы“; „Язык должен… если уж напоминать что-нибудь, то скорее пилу или отравленную стрелу дикаря“; „Мы уподобились воинам, напавшим тусклым утром на праздных неприятелей“. Однако в русском искусстве накануне Первой мировой войны сложилась другая версия мифа о спасении и возрождении, был предложен свой способ „соскочить с шоссе эволюции“».

Федор Кандыба. Я был убит под Вязьмой. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2026. Содержание. Фрагмент

До этого момента Федор Кандыба (1903–1948) был известен прежде всего как автор производственного научно-фантастического романа «Горячая земля», сюжет которого разворачивается на фоне грандиозной социалистической стройки электростанции, работающей от глубинной энергии нашей с вами планеты. Теперь же этот писатель, чья судьба сложилась самым несчастным образом в самое несчастное для страны время, открывается с новой стороны. 

Как пишет в предисловии к настоящему изданию Анатолий Воронин, отец соцреалиста Кандыбы был репрессирован и расстрелян в Харькове по сфабрикованному делу об участии в антисоветской польской организации. Это обстоятельство перекрыло для писателя перспективы карьерного роста, хоть сам он под сталинский каток и не попал. В июле 1941 года Кандыба, не подлежавший мобилизации, отправился добровольцем на фронт, примкнув к «Писательской роте» — ополчению творческой интеллигенции, погибшему в бою под Вязьмой и окончательно расформированному уже в ноябре того же года. 

Кандыбе удалось выйти из вяземского котла живым, однако он попал в плен. С этого момента и начинается повествование в романе-дневнике «Я был убит под Вязьмой» — впервые открытом документе человеческом и, как бы это кощунственно ни звучало в таком контексте, литературном. Из плена Кандыба бежал в оккупированный немцами Харьков — там он осознал, что прежние его злоключения были лишь подготовкой к встрече с еще более невыносимым ужасом жизни и выживания. Вот, например, такой — весьма легкий на общем фоне эпизод:  

«Сначала мне не везло, но вот и я попал на раздел конской туши. Пробившись через толпу, я схватился за лошадиные уши, а потом, обняв двумя руками голову, навалился на нее сверху. Мешка у меня с собой не было, ножа я не мог достать. Туша дергалась и тряслась: ее рубили и кромсали со всех сторон. Я ждал, пока кто-либо перерубит или перережет шею, и держал голову мертвой хваткой. 

Голова досталась мне вместе с шеей. Она была огромная. Я никогда не замечал, что у лошадей такие большие головы. Зубы были как клавиши старого рояля, как мои желтые, окровавленные пальцы. Я весь перепачкался кровью. В голове с шеей было больше двух пудов, нести ее было трудно. Мокрые от крови уши выскальзывали из моих рук, голова падала. 

Голодные люди с завистью смотрели на меня и совали деньги, предлагая продать голову. Донести ее до дома без мешка я не мог: ее бы неминуемо отняли. Я оглядывался, ища помощи. 

Мимо проезжали немецкие фуры. На одной из них я увидел пустые мешки с черными немецкими орлами. Солдат, сопровождавший фуру, шел в стороне и заболтался с товарищем; я взвалил конскую голову на плечо, спокойно подошел к фуре, взял сверху мешок, быстро положил в него добычу и, взяв снова на плечи, пошел прочь. 

Я знал, чем рискую: за покражу мешка мне грозила немедленная виселица, в лучшем случае — расстрел. Но другого выхода не было: наши совсем ослабели от голода, а жизнь мне стоила совсем недорого». 

Поразительный контраст со всем, что Кандыба писал до и после. Документальная литература в самом страшном смысле этого слова.