«Товарищ, подари мне нож»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Фёдор Кандыба. Я был убит под Вязьмой: роман-дневник. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2026. Подготовка к публикации, комментарии А. Б. Воронина. Содержание

Теперь я помнил и знал одно: надо как можно скорее вырваться из колонны пленных. Надо это сделать, пока нас не посадили на поезд и не повезли в Германию. Я брел, опираясь на палку, и напрасно искал случая, который помог бы мне освободиться.

Потом я забывал и об этом и старался нагнать товарищей, чтобы не угодить снова под палку конвоира. Потом забывал и о конвоире и вдруг возвращался сердцем в свое детство. Остатки сил иссякали, сознание туманилось. Еще час-два, и я упаду, чтобы больше не подняться.

В ушах звенели и пели звуковые галлюцинации. Я слышал наш старый граммофон в маленькой квартире матери в Харькове. Он играл знакомые с детства пластинки: седьмой шопеновский вальс, «Песню без слов» Чайковского, «Как полосыньку я жала, золоты снопы вязала…». Шумел самовар, мяукала кошка, которую я вертел до обморока на граммофонном диске, громко пел горластый петух, которого называли полковником…

Это было грустно и хорошо. В этом был уже покой и удовлетворение: вот сейчас упаду — и конец, не надо больше мучиться, надеяться на неосуществимое.

Потом я снова страстно и отчаянно думал, как вырваться из колонны. Тогда я вкладывал все остатки жизненных сил в свои израненные ноги. Вся жизнь была в том, чтобы дойти, вон до того столба, вон до этого лесочка или оврага.

Я умру, и ладно, думал я, но все-таки дойду до самого края своей жизни. Буду идти, сколько несут ноги. Умереть на ходу лучше…

Я уже твердо знал, что мне осталось идти полчаса-час, не больше. Я был в самом хвосте колонны и, несмотря на палочные удары конвоиров, не мог ни на шаг нагнать идущих впереди товарищей, а до привала еще оставалось добрых двадцать километров. Шансов добраться до него не было уже никаких. Казалось, все кончено…

Я остановился у края дороги. Неподалеку стоял грузовик конвоя. Он застрял в грязи, задние колеса его буксовали. Сидевшие в кузове солдаты ругались, но сойти в грязь не хотели.

— Эй, человек, иди сюда. Подталкивай машину, живо! — махнул мне рукой немец, сидевший рядом с шофером.

— Я один ничего не сделаю, — ответил я, взявшись за кузов.

К удивлению, немец понял меня. Оказалось, что я ответил ему по-немецки. Немецкий язык я забыл много лет назад, но вдруг вспомнил в эту минуту.

— А ну, иди-ка сюда, — свистнул немец, посмотрев на меня с любопытством. — Так ты говоришь по-немецки?

— Я очень ослабел… — повторил я, ожидая, что он на меня набросится за нерасторопность.

— Это меня не интересует. Ты говоришь по-немецки — ты нам нужен. Лезь в машину. Быстро.

Я попытался влезть в кузов. Подошедшие пленные подсадили меня, один из солдат втащил наверх за шиворот. Пленные подтолкнули машину, и она двинулась в путь.

Отдышавшись, я поднялся и увидел, что грузовик едет по той же дороге, обгоняя нашу колонну. Мои товарищи, согбенные, ведущие друг друга под руки, шатающиеся, брели к Ельне. Только с автомобиля я увидал, какое это было печальное зрелище.

Мы обогнали колонну. Меня привезли в деревню, где в одной из изб расположился немецкий лейтенант, конвойный начальник. Меня ввели к нему. Это был низкий, коренастый брюнет. Он сидел под образами и пил кофе, закусывая его шоколадом.

— Ваши люди умирают от голода. Мы не можем их кормить, у нас самих с едой неважно, — сказал он, продолжая жевать. — Так вот, поезжайте с автомобилем вперед в деревню и расспросите крестьян, где есть поле с невыкопанной картошкой. Кроме того, спросите, есть ли там непригодные для работы лошади. Привал мы устроим на этом поле, а лошадей пусть пригонят туда же. Скажите, что я так приказал. Солдатам скажете, что вас послал лейтенант Крамер. Поняли меня? Езжайте.

Я вновь залез на грузовик и поехал с двумя солдатами в следующую деревню. Неубранное картофельное поле я нашел легко. Едва я сказал, что это для пленных, как женщины сразу указали, где оно. Война проходила здесь осенью: собирать урожай было некому и не для кого.

Солдаты отметили место для лагеря. Затем один уехал на автомобиле обратно, а другой пошел со мной в деревню искать лошадей. Мы зашли в одну из хат отдохнуть и обогреться. Солдат потребовал молока. Мне хозяйка налила полную миску щей, отрезала большой кусок хлеба и навалила целую тарелку картошки.

Впервые за много дней я сидел в теплом уютном человеческом жилье и передо мной дымилась горячая еда. Мне хотелось наброситься на нее и сразу проглотить все, что было на столе. Но я пересилил себя и сначала помылся, а затем достал из вещевого мешка сохранившуюся у меня бритву и побрился.

Появился шанс выжить. Чтобы не потерять его, нужно было выглядеть получше. Руки у меня тряслись, я порезался, но кровь не шла — вероятно, ее оставалось немного.

Потом я сел за стол, взял в руки хлеб и ложку и начал есть. Я чувствовал себя перенесенным из пещерного века в наше время и остро ощущал, какой удобной и приятной сумели сделать люди жизнь на протяжении тысячелетий. Как хорошо сидеть на скамье за столом, а не на земле, есть наваристые густые щи, а не холодные горькие корешки, которые я иной раз вырывал на ходу из земли. Какое замечательное изобретение — деревянная ложка, насколько она удобнее пригоршни или шапки-пилотки, которой я зачерпывал воду.

Ложка прыгала в руках, но я заставлял себя есть медленно и спокойно. Тепло разливалось по телу после каждого глотка.

После еды я опьянел и, свалившись на солому у печки, сразу уснул. Проснулся я от тошноты и острой боли в животе. Я отвык есть и съел сразу слишком много. Десять дней голодовки не прошли даром. Мой пир окончился печально.

Вечером, когда я пришел в себя, хозяйка дала мне кислого молока, и я глотал его с чайной ложечки. Потом мною овладела жажда, я выпил стаканов десять воды и снова свалился на солому, благо солдаты, занятые ужином, забыли о моем существовании. Шумевший, дымившийся кострами лагерь был неподалеку, на склоне горы над рекой, мерцающие огни его костров были видны в окно избы, и, когда открывали дверь, всякий раз доносились крики товарищей, зовущих друг друга.

Наутро мне пришлось раздирать глаза руками. Они отекли и не открывались. Счастье мое, что лег спать в сапогах, иначе бы мне их больше не надеть.

Это были голодные отеки, которые пришли, когда я напился вволю. Я посмотрел в зеркало и не узнал себя: лицо было как подушка, пальцы на руках раздулись как сосиски.

Но я снова влез на грузовик, снова поехал с солдатами за тридцать километров вперед, снова искал и снова нашел неубранное картофельное поле. И снова ел, страдая из-за того, что отвык от еды.

Солдат, ездивший со мной, рассказывал по дороге, что лейтенант Крамер — не кадровый офицер, а мобилизованный учитель из Вены.

— Это ваше счастье, что вы попали к нему. Кадровый офицер показал бы вам настоящий порядок. А этот жалеет пленных, с ним жить можно, — сказал солдат.

— Какое же счастье? Люди умирают один за другим, — возразил я.

— Ну вы, русские, вообще легко умираете. Я думаю, что до Смоленска, откуда вас повезут в Германию, дойдет меньше половины, — сказал солдат с тоном превосходства.

Я смолчал, зная, что очередь легко умирать дойдет и до немцев. Война его убедит лучше, чем я.

В Ельне пленным выдали по две кружки сырой пшеницы на человека. Это была первая еда, которую они получили за две недели. От Ельни колонна направилась к Починку, и я снова поехал вперед искать картошку.

Шли дожди, дорогу развезло, автомобили буксовали в грязи. Колонна двигалась все медленнее. Конвойные злились и нервничали: им все больше надоедало возиться с пленными.

Солдаты проклинали Россию и пленных всякий раз, когда приходилось вылезать и вытаскивать машину из грязи. Мне приходилось бросать ветки и солому под колеса. После розысков картошки это стало моей второй специальностью. Солдаты уже не обращали на меня внимания. Я ничем не показывал, что все мои помыслы сосредоточены на том, как бы поскорей убежать.

В одной из деревень я по обыкновению нашел картошку, но оказалось, что она не понадобится. Комендант сказал солдатам, что из-за грязи колонна пошла другой дорогой и нам нужно на следующий день догонять ее по шоссе Рославль — Смоленск, проходящему неподалеку.

Солдаты обрадовались отдыху и пошли устраиваться на ночлег. Один встретил земляка, у которого был шнапс, и они направились к земляку, забыв обо мне.

Я пошел по деревне. За мной не следили. Я потихоньку вышел на окраину, перешел через ручей, пробрался на соседний хутор и наконец быстро юркнул в первую попавшуюся избу.

— Бабушка, спрячь меня! Я ушел от немцев, — сказал я встретившей меня удивленной старухе.

Старуха сразу поняла меня и указала на печь. Я залез туда. Хозяйка завалила меня мешками с каким-то тряпьем. Через минуту она снова сидела и шила. Никто бы не подумал, что она только что рискнула жизнью, спрятав бежавшего пленного.

На печи было жарко. Лежал тихо, удивленный происшедшим. Как просто мне удалось освободиться. Я свернул с дороги смерти, но она еще крепко держала меня. Жить мне не хотелось. Оставалось одно желание — пробраться к своим, но как это сделать: ведь я в глубоком немецком тылу! Неважно как — лишь бы перейти через фронт. А там можно и умереть… Я уснул, вдыхая горячий запах сухих трав и не думая о том, что немцы могут меня найти: не было сил думать.

Утром хозяйка сказала, что солдаты уехали, ничем не обнаружив интереса к моему исчезновению.

— Где фронт? — спросил я.

— Не знаю, немцы, говорят, за Москвой. Ты иди в Починок, он здесь в десяти километрах. Там много разного народа: узнаешь все, что тебе надо. Только не выходи на Смоленское шоссе: там вашего брата ловят и стреляют. Иди полем, а как придешь, пробирайся задворками.

Она вывела меня за околицу, и я пошел по указанной тропинке.

В Починке я увидел переводчика-военнопленного, разговаривавшего на улице с немцами. Он был в русской военной форме с белой повязкой на руке. Лицо у него было желтое, и вид голодный. Он не был похож на самодовольного и угодливого немецкого приспешника. Что-то в его облике говорило мне, что это человек наш. Я выждал, пока немцы ушли, и подошел к нему, решив поговорить напрямик.

— Скажи мне откровенно, как дела на фронте? —спросил я.

— Плохо, — окинул он меня взглядом. — Наши отходят все дальше на восток, неизвестно, где остановятся. Немцы пишут, что Красная армия разгромлена, Москва накануне падения, и война уже ими выиграна.

— А где фронт?

— Не знаю — наверное, уже за Москвой: ведь они ее окружили. Гитлер хочет окончить войну к Новому году и подбрасывает сюда всё новые силы. Здесь всюду полно немцев, все дороги забиты войсками. Нет, здесь через фронт вам не перейти. Если вы не знаете здешних мест, вы до него даже не доберетесь, — закончил он, сразу поняв, к чему я завел разговор.

— Нет, я не здешний, я из Харькова.

— Харьковский? Значит, украинец — вот вам и выход! Смело говорите, что вы украинец и вас отпустили домой. А идти можете куда угодно. Я советую на юг — так вы скорее обойдете собранный здесь кулак. Немцы заходят к Москве через Орел и Тулу. На юг от Орла войск, наверное, меньше, там будет легче. Вот туда и идите — подозрений это не вызовет: ведь это по пути на Украину. Правда, в Харьков ближе идти через Навлю и Сумы, а не через фронтовую полосу. Но ничего, сойдет и так. Держитесь только поуверенней и, если будут спрашивать документы, называйте номер полевой почты, первый, какой придет в голову, и фамилию отпустившего вас офицера, какая вам понравится. Это будет звучать вполне правдоподобно. Каждый офицер поступает с пленным, как ему заблагорассудится…

Это был дельный совет. Действительно, где бы ни был фронт — за Москвой или перед ней, — здесь перейти через него я не смогу, только попаду снова в лагерь военнопленных. Пойду в обход на юг. Погибну по дороге — тем лучше: не буду больше мучиться, не выйдет там, за Орлом, пойду дальше к Харькову. Дойду туда, так хоть умру дома, все равно ни настоящего, ни будущего у меня нет… Может, встречу партизан и буду не один. Может быть, под Харьковом перебраться через фронт будет легче: там места и люди знакомые. Да, пойду, пойду напролом, прямо по шоссе, днем, нахально и открыто, как мог бы, если бы меня действительно отпустили домой. Терять мне, кроме совести, нечего: мой мир рухнул, жизнь сломана. Пойду сегодня же, пусть в меня стреляют.

Я вышел на центральную улицу с поднятой головой. Земля стала тверже под ногами: теперь у меня была цель.

У переезда через железную дорогу стояли немецкие обозы. Никто не обращал на меня внимания. На улицах было немало штатских. Шли какие-то старики, бежали гурьбой дети, пожилой железнодорожник катил перед собой бочку, ругаясь, когда она попадала в грязь, женщины с корзинками торговались с немцами, меняя яйца на табак.

Я смотрел на этих людей изумленно. Немцы не нападали на них, не стреляли: здесь был тыл. Мне было непонятно, как это кто-то солит огурцы или помидоры, когда мы умираем. Мало того, кто-то торгует с немцами, которые нас убивают и которых убиваем мы. Это казалось почти что предательством. Я привык к тому, что война — это каждый из нас и что все должны стрелять. На это было больно смотреть, хоть уже не стрелял и я.

По пути на шоссе я встретил двух девушек. У одной из них был в руках перочинный нож. Я вспомнил, что пережил из-за того, что у меня не было ножа. Я решил выпросить у девушки нож.

— Товарищ, подари мне нож, — обратился я к ней.

Девушка замялась, ей не хотелось расставаться с ножом.

— Не могу, это память, — сказала она.

— Память не в ноже, а в сердце. Подари мне нож на счастье. Я загадал: если дашь мне его, я с ним спасусь от немцев и дойду к своим. Не скупись, ведь у тебя тоже кто-то на фронте есть, ты меня должна понять.

Девушка молча протянула мне нож. Это был простенький ученический перочинный нож с оловянной ручкой. Я положил нож в карман, поцеловал мысленно девушку и зашагал на юг по направлению к Рославлю. Я знал, куда я иду. Нож был предзнаменованием доброго пути.