«Неофициальная литература — это гибрид»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Первое интервью из этой серии, с филологом Елизаветой Гришечкиной, см. тут; второе, с историком Дмитрием Козловым, тут; третье, с литературоведом Алексеем Масаловым, тут; четвертое, с историком искусства Георгием Соколовым, тут.

— Как вы узнали о неофициальной литературе?

— Полноценно я узнала о ней уже в университете. Конечно, в школе я знала, например, про советскую цензуру, неопубликованные при жизни тексты Мандельштама, про Бродского, но контекст представляла себе крайне плохо, скорее не представляла его вообще.

Поэтому если бы мне в это время сказали что-то про неофициальную литературу, я бы в первую очередь, наверное, подумала про «оранжевую» книжную серию «Альтернатива» издательства «АСТ», где издавали, например, Уильяма Берроуза, который привлек меня тогда своим радикальным синтаксисом. Впрочем, и о Берроузе я узнала не столько благодаря литературе, сколько из-за интереса к другим андеграундным культурным зонам: прежде всего — к альтернативной музыке США 1960–1970-х годов и клубу CBGB, который не только был местом рождения панка и нью-вейва, но и локацией, привлекавшей поэтов и писателей околобитнического склада.

Детальнее с неофициальной русскоязычной литературой я познакомилась уже в университете благодаря моим замечательным преподавателям и старшим коллегам. В ННГУ, где я тогда училась, работали Евгений Прощин (он работает там и сейчас) и Евгения Суслова. Они старались разнообразить нашу учебную программу, вовлекали студентов в разговоры о современной культуре и недостаточно исследованных явлениях ХХ века. Им удалось создать среду, в которой можно было думать о литературе максимально широко, но в то же время не в жестких рамках университетской программы, скорее на ее периферии. Например, у нас не было общего обязательного курса, который бы содержал подробную информацию о неофициальной литературе (только курс по выбору), но нас звали на презентации актуальных литературных и теоретических журналов, на вечера современных поэтов и поэтесс, у нас постоянно проходили организованные преподавателями и студентами ридинги, семинары, где часто упоминались лианозовцы, концептуалисты, Алексей Парщиков и Аркадий Драгомощенко, американская «Школа языка» и новейшая поэзия.

Поэтому до сих пор мое ощущение от исследования неофициальной литературы связано с чем-то, к чему ты пробираешься не в тяжелых латах учебных программ, а как-то более маневренно, вместе с единомышленниками и благодаря студенческо-преподавательской самоорганизации. Конечно, очень важно, чтобы о таких вещах рассказывали в школе и в университете, так как это значимая часть истории литературы, которую не стоит игнорировать и которую хорошо бы упорядочить, поэтому я радуюсь за коллег, которым удалось узнать о неофициальной литературе раньше: думаю, это отличный маршрут. Но своим непрямым путем я тоже довольна, так как чувствую в нем много свободы.

— Почему вы стали заниматься неофициальной литературой профессионально?

— Мне всегда было интересно, как меняются разные культурные парадигмы и направления — сначала, еще в школе, меня это увлекло в визуальном искусстве и музыке, а потом и в литературе. Как получается, что, допустим, сначала был определенный эстетический драйвер, например модернистский, а потом проходит время, что-то меняется — и появляется нечто совсем другое, но все-таки с осколками прежнего в себе? Мне как пишущему человеку хотелось понять, как литература пришла к тому, что сейчас есть и что последует дальше. То есть одна из причин моего интереса к неофициальной литературе XX века — желание разобраться, чем сформирована, каким прошлым опытом — в том числе теневым и неочевидным — снабжена литература сегодняшняя.

Другой аспект связан с моей исследовательской траекторией. Я писала бакалаврский диплом о современной поэтессе Нике Скандиаке (есть даже небольшая статья по его итогам). У Скандиаки многослойные тексты, работающие с разными пластами: и с современным, и с неофициальным, и с модернистским. Я исследовала, как ее тексты 2000-х существуют в цифровой среде, как фрагментарность и вариативность ее поэзии соотносится с контекстом письма на экране, как вообще меняется представление о поэтическом тексте в мире, где многое стало шумным, многоязычным и дигитальным.

Разбираясь с этой темой, я в какой-то момент поняла, что мне необходимо погрузиться в контекст второй половины XX века, потому что как раз в нем устанавливались довольно специфические отношения между письмом и информационно-технической средой. Здесь и идеологический компонент, связанный с утверждением научно-технического прогресса в официальной культуре, и эстетический — какие мутации языка может вызывать изменившаяся информационная реальность.

— Какой вы видите эту связь между неофициальной литературой и современным литературным процессом сегодня?

— Есть прямая связь через людей, институции, издания и события, из которой может вырастать и поэтический диалог. Например, проект «Вавилон» объединял как неофициальных поэтов второй половины века, так и более молодых авторов, дебютировавших в 1990-е и позже. Аркадий Драгомощенко вплоть до своей смерти вел семинар «Иные логики письма» в Петербурге, который посещали в том числе начинающие поэты. Потом долгое время существовала премия его имени для молодых авторов. Ольга Седакова преподает до сих пор. Наконец, многие новые поэтические журналы посвящают свои номера кому-то из поэтов неофициального круга. Издаются собрания сочинений неофициальных авторов и переиздаются их книги: вот совсем недавно вышло собрание сочинений Генриха Сапгира, готовится к выходу сборник Александра Кондратова, недавно «НЛО» выпустило переиздание легендарных «Заметок о чаепитии и землетрясениях» Леона Богданова. Публикуются и сборники текстов о неофициальных поэтах — например, сборник статей об Алексее Парщикове, сборник статей о Лианозовской школе и так далее, скорее всего, я что-то упустила. Это все оказывается узнано и прочитано прежде всего теми, кто интересуется поэзией XX-XXI веков, многие из них сами пишут и включены в современный литературный процесс.

— В сентябре 2024 года вы защитили кандидатскую диссертацию «Техническое воображение в русскоязычной неподцензурной поэзии второй половины двадцатого века». Не могли бы вы чуть подробнее рассказать о своем исследовании?

— Я писала про то, как неофициальная поэзия соприкасалась с темой научно-технического прогресса. Вообще, эта концептуальная область, область техники, крайне важна для XX века. Философия техники полноценно развернулась именно в XX веке, появилась и развивалась медиатеория, которая тоже имеет дело с техническими объектами, но уже как со средствами передачи информации. В кино, музыке, литературе и публичной сфере тоже был период вдохновения техническим прогрессом, «зарядки» от него. Можно вспомнить исторический авангард с его технофилией, индустриально-преобразовательный пафос периода «Великих строек», гонку вооружений и космическую гонку, спор о «физиках и лириках» — дискуссию о балансе между научно-техническим знанием и гуманитарной сферой — и так далее.

Многие знают фразу Сталина про то, что писатели — это «инженеры человеческих душ». Действительно, для советской официальной и полуофициальной, компромиссной литературы технопозитивизм долгое время был значимым и идеологически, и эстетически. Тут можно вспомнить и производственный роман, и, например, поэму Евгения Евтушенко о строительстве Братской ГЭС, и технометафоры Андрея Вознесенского, и советскую научную фантастику — список далеко не полный. Меня очень удивило, что при этом всем крайне мало написано об отношении к научно-техническому прогрессу в не публиковавшейся официально литературе, хотя как будто это само собой напрашивается.

Я исследовала, какие акценты отдельные неофициальные авторы могли поставить в этой актуальной и по разным причинам болезненной для XX века теме. Есть ли какие-то смыслы, которые неофициальная поэзия, грубо говоря, контрабандой могла сохранить и передать? Насколько они отличались от ракурсов на прогресс, которые предлагала литература, заточенная на публикацию в советских издательствах? Как это все сочеталось с языком, стилем, поэтикой в каждом конкретном случае? Здесь мне очень помогло участие двух замечательных исследователей — моего научного руководителя Михаила Павловца и неофициального соруководителя Ильи Кукулина. Обоим я крайне благодарна, потому что совмещение их ракурсов позволило мне собрать воедино методологию, релевантную теме, привлечь важные для меня контексты философии XX-XXI веков (от Беньямина и Хайдеггера до Лучианы Паризи и Рози Брайдотти), но при этом удерживать во внимании как сами тексты с их генеалогией, так и социальные трансформации вокруг них.

В процессе работы я обращалась к материалам представителей трех разных неофициальных литературных объединений. Понятное дело, что авторов, которые с этой темой работали, намного больше, но я была вынуждена как-то ограничить их круг, чтобы исследование не разрослось до невообразимых масштабов. Я остановилась на трех пробах: тексты нескольких авторов Лианозовской школы (Евгений Кропивницкий, Генрих Сапгир, Игорь Холин), представителей Филологической школы в Ленинграде (Михаил Еремин, Александр Кондратов) и метареалистов (особенно — Алексей Парщиков), которые были уже лишь отчасти неофициальны из-за переходности самого периода их творчества.

Мой выбор был обусловлен тем, что эти поэты довольно артикулированно и последовательно обращались к мотивам, связанным с прогрессом и техникой. У Сапгира и Холина, например, индустриальная образность была совершенно отдельной зоной поэтической работы, постоянно возникающим лейтмотивом, связанным с дисфункцией, нарушением гармонии и с автоматизмом, рутинностью повседневного насилия, будь то в сценах из «Голосов» Сапгира или в откровенно сатирических «Космических» стихотворениях Холина, которые формировались на фоне разочарования как в лирическом пафосе, оккупированном оттепельной риторикой, так и в прогрессе, который в 1950–1960-х вновь стал одним из важнейших элементов официального дискурса.

Михаил Еремин и Александр Кондратов же последовательно работали с советским кибернетическим языком, пусть и разными методами. У Еремина техническая метафорика сливается с религиозно-ботанической, а лингвистические игры оборачиваются экфрасисом. Для Кондратова (кстати, одного из первых популяризаторов кибернетики в СССР) это что-то иное, скорее методологическое, чем образное: инженерный, техницистский подход к созданию его комбинаторного поэтического проекта. Однако есть то, что объединяет обоих авторов: и для Еремина, и для Кондратова важно наследование историческому авангарду и проектное отношение к творчеству, в рамках которого могут сосуществовать тенденции, отражающие противоречия в отношении к информационным технологиям в 1960-е годы.

У метареалистов уже другой взгляд, поскольку их тексты были созданы в период, когда проблема прогресса и техники не была такой острой, да и граница между официальной и неофициальной литературой тоже стала размываться. В их случае приметы научно-технического прогресса начинают переозначиваться, становятся источниками новой индивидуальной оптики, способом передать ощущения от динамически меняющегося сложного мира.

Обращаясь к материалам всех этих авторов, я пришла к выводу, что на самом деле нет какого-то единственно верного оценочного маркера, определяющего текст как неофициальный по его отношению к технике. Можно быть скептиком, можно — с любопытством смотреть в сторону прогресса, это не так важно: примеры и того, и другого поведения есть по обе стороны условной границы. Однако тексты рассмотренных мной неофициальных поэтов оказываются довольно чуткими к смешению природы, культуры, техники и ментальных процессов. Судя по всему, они меньше опираются на бинарные оппозиции, в отличие от официальных и компромиссных советских поэтов. Это уже достаточно современный подход, благодаря ему в моем исследовании открылись новые перспективы — например, выход к экопроблематике в литературе, потому что тема техники и прогресса, то есть преобразования природы, очень тесно связана с темой энвайронментализма. Сейчас я плотно работаю с этой проблематикой не только как исследовательница, но и как соредакторка медиа «гало», посвященного как раз природе и пространству в литературе.

— Если авторы официальной литературы смотрят на проблему техники через бинарную призму либо «за», либо «против», а неподцензурные авторы в этом вопросе выходят за рамки бинарного противопоставления, то можно ли в целом сказать, что неофициальная литература будет отличаться от официальной тем, что она изысканнее и сложнее?

— Это не совсем так. Да, безусловно, на неофициальную литературную страту влияло отсутствие необходимости обязательно быть опубликованной, это давало некоторую тематическую, оценочную, стилистическую и языковую свободу. Но все-таки были, во-первых, довольно сложные и «изысканные» тексты, которые публиковались вполне официально. Виктор Соснора, например, публиковался, а его тексты совершенно точно нельзя назвать примитивными. Есть и пограничные ситуации, когда авторы меняли модальность своего высказывания в разные периоды времени или в разных средах. Например, Геннадий Гор как неподцензурный блокадный поэт и Геннадий Гор как советский писатель для меня все-таки не что-то радикально противоположное, хотя некоторые исследователи со мной бы поспорили. А во-вторых, для разных периодов XX века «неофициальность» значит довольно разное, потому что политический климат менялся, менялась социолитературная карта.

Поэтому я бы не стала утверждать, что у всей неофициальной литературы есть свои эссенциальные, связанные с некой ее внутренней природой качества. Неофициальная литература — это гибрид. Поэтому, конечно, мне бы хотелось в своих исследованиях смотреть на ее артефакты как-то более нюансированно. Не знаю, насколько это получилось сделать в моей диссертации, но стремление такое у меня было и остается до сих пор.

— Будучи молодым специалистом, какие нерешенные проблемы вы видите в поле исследований неофициальной культуры?

— Во-первых, уже обозначенная мной в предыдущем ответе проблема. Довольно часто исследования неофициальной литературы сваливаются в бинарность: якобы неофициальная литература за все хорошее, свободное, эстетически изощренное, а официальная литература просто серость. Начинающим исследователям легко попасть в эту ловушку, и я тоже не сразу увидела всю комплексность ситуации. Поэтому кажется важным постоянно уточнять этот момент, рассматривая частные случаи, трансферы, диалоги. Здесь много перспектив у социологии литературы и компаративных исследований, я думаю.

Во-вторых, существует проблема доступа к материалам. Далеко не всегда к архивам неофициальных авторов легко пробраться: часто архивы разрознены, разбросаны по разным городам и странам, далеко не всегда оцифрованы. Поэтому есть риск, что начинающие исследователи станут изучать только то, что уже хорошо репрезентировано, игнорируя вольно или невольно более труднодоступные тексты.

Отчасти из этого вытекает и третья проблема — нехватка исследований региональных сообществ и авторов. Такая проблема есть даже с намного более изученной литературой, а с неофициальной она вообще критическая. К счастью, все больше коллег начинают заниматься регионами — например, исследовать трансфутуристов, «Уктусскую школу», но на этом список региональной нонконформистской литературы не заканчивается. То же самое, только в еще большей степени, касается неофициальной литературы коренных народов. Про нее вообще мало информации, и это, безусловно, нужно исправлять. Ну и недостаточная репрезентированность женской неофициальной литературы тоже пока не полностью устранена. Хотя в неофициальной культуре было довольно много женщин, не все они становились хоть как-то видимыми по ряду причин. Хочется больше исследований о Кари Унксовой, Нине Искренко, Анне Альчук и многих других.

Еще один важный момент: как поместить неофициальную литературу в более широкий контекст; как учесть не только локальные процессы, но и глобальные тенденции в науке и культуре XX века, с которыми неофициальная литература безусловно соотносится. Здесь не подходят прямые аналогии и буквальные проекции, нужна более тонкая работа с разбором множества деталей: круги чтения отдельных авторов, их знакомство с зарубежным контекстом, что и когда могло быть издано и прочитано из западной теории и литературы. Есть и множество других белых пятен, так что нам точно есть чем заняться.

— Как вам кажется, может ли неофициальная литература быть интересной сегодняшнему читателю? И если да, то чем стихи, написанные во второй половине XX века и существовавшие в неподцензурной среде, могут захватить сегодняшнего читателя?

— Я думаю, что точно могут, даже с точки зрения индивидуальных читательских предпочтений можно найти довольно много всего. И неомодернизм, и препарирование языковых клише, и осмысление гендерных ролей, и тексты, сплетенные из множества культурных отсылок, и яркие аффектирующие тексты, и протоэкопоэтика, и то, что позже назовут вирд-фикшн. В этом разнообразии каждый может что-то для себя найти.

Кроме того, читателя может заинтересовать неофициальная литература, потому что она долгое время не была настолько доступна и видна, как официальная, которая появлялась на полках в магазинах и книжных шкафах у наших бабушек-дедушек и родителей. А то, что долгое время было скрытым, может вызывать как минимум любопытство.

Еще, поскольку я преподаю в университете, я вижу, что есть довольно много студенток и студентов, которые увлечены современной литературой. И это еще один выход к неофициальному литературному полю второй половины XX века, потому что люди, которые интересуется современной литературой, рано или поздно могут задать вопрос о том, что было до. Так что в этом смысле у меня нет переживаний за неофициальную литературу, поскольку интерес к ней, кажется, с каждым годом понемножку растет, ведь она может быть действительно очень вдохновляющей. Такая литература показывает, что жизнь, мышление и воображение так или иначе прорастают и длятся даже в не самом благоприятном для этого климате.