Метабола существует

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Первое интервью из этой серии, с филологом Елизаветой Гришечкиной, см. тут, второе, с историком Дмитрием Козловым, тут.

— Не могли бы вы рассказать о том, как вы пришли к изучению неофициальной литературы?

— В школе я мало знал о том, что происходило во второй половине XX века. Знакомство произошло в университете, и это довольно смешная история. Дело в том, что я поступал в университет с четкой целью защитить в итоге кандидатскую диссертацию и заниматься наукой, потому что я поступал на школьного учителя, а у нас в Орле есть доплата кандидатам наук, которые работают в школе. В университете я начал заниматься у ныне, к сожалению, покойного Петра Александровича Ковалева декабристским романтизмом, конкретно — «Думами» Кондратия Федоровича Рылеева. У меня даже есть опубликованная статья на эту тему. Но потом оказалось, что все аспекты «Дум», которые меня интересовали, были разобраны в недавней на тот момент диссертации, и поэтому нужно было менять тему. Тогда Петр Александрович дал мне свою докторскую «Поэтический дискурс русского постмодернизма», которая посвящена позднесоветской и современной поэзии. В ней привлекается объемный материал, но в основном все сконцентрировано вокруг четырех групп: концептуалисты, метареалисты, куртуазные маньеристы и мелоимажинисты.

Петр Александрович сказал: «Почитайте — и выберите, что понравится. Будем этим заниматься». Мне понравились метареалисты, на что он сказал: «Вот смотрите, про метареалистов М. Н. Эпштейн написал, что у них есть какой-то особый троп метабола. Я в это особо не верю, давайте-ка мы с вами докажем, что никакой метаболы нет». Ну и изначально я садился за анализ метареалистов, чтобы доказать, что никакой метаболы нет, но, пока я их анализировал, оказалось, что метабола не просто есть, а что это крайне важная категория для понимания того, как работает язык метареалистов, и в конечном счете это стало темой моей кандидатской. Но одновременно с этим я начал интересоваться неподцензурным контекстом и современной поэзией. И, приехав в Москву, продолжил эти исследования.

— Чем вас привлекли метареалисты и почему концептуалисты и другие герои остались на втором плане?

— Начну с конца. Мелоимажинисты были очень быстро закончившейся группой: она быстро вспыхнула и быстро угасла, сами они мало написали, и в результате осталось не так много материала для исследований. Куртуазные маньеристы веселые, но мы знаем, что сейчас пишет Вадим Степанцов. Они прикольные, но слишком хохмили, а мне хотелось чего-то другого. Концептуалисты безусловно классные, но уже тогда по ним было написано очень много. Хотя сейчас я понимаю, какие аспекты концептуализма можно дальше разрабатывать, но тогда казалось, что сказать что-то еще о концептуализме очень сложно. А метареалисты с их метафизикой, со всеми стяжениями разных миров, мультивселенными и прочими штуками показались довольно интересными и для анализа, и для чтения. Это все-таки замечательные стихи.

— Не могли бы вы рассказать о вашей кандидатской диссертации? В чем заключалась ее основная идея и о чем вы в ней говорили?

— В теориях М. Н.Эпштейна действительно есть довольно большая проблема. Когда он объясняет, что такое метабола, то из этих объяснений не очень ясно, как она работает в языке. Он просто говорит, что это «поэтический образ, в котором нет раздвоения на „реальное“ и „иллюзорное“, „прямое“ и „переносное“, но есть непрерывность перехода от одного к другому, их подлинная взаимопричастность». И основные идеи о том, что такое метабола, у него разбросаны по другим статьям. Это первая проблема. Вторая проблема заключалась в том, что конкретно объединяет метареалистов, потому что долгое время считали и до сих пор некоторые считают, что никакого метареализма не было, а этих поэтов ничего не объединяет. Моя тема как раз посвящена тому, что такое метабола, причем в позитивно-структуралистском ключе. Для меня Ю. М. Лотман и М. Л. Гаспаров были очень важными фигурами, которые во многом помогали преодолеть типичную дескриптивную филологию, поэтому метабола рассматривается мною в первую очередь как именно языковая единица. В общем, метабола — это не уникальный новый троп, это скорее эволюция того, что начинает происходить еще в романтизме. С одной стороны, это то, что В. М. Жирмунский называет реализованной метафорой, то есть метафорой, которая начинает пониматься как нечто реально существующее внутри текста, а с другой стороны — метабола устроена довольно сложным образом. Это так называемый контаминирующий троп, то есть троп, состоящий из нескольких тропов, например метафора плюс сравнение или метафора плюс сравнение плюс метонимия. В метаболе соединяется сразу несколько тропов, но если мы будем говорить, что вот здесь сравнение, а вот здесь метафора, то образ разрушится. Так сформулировалась и идея моей диссертации: метабола — это тип контаминирующего тропа, в котором за счет механизма реализации метафоры могут возникать отношения синкретизма, синтеза и тождества разнородных явлений. При этом мне хотелось посмотреть на метаболу с разных сторон: и со стороны эволюции метафоры, и со стороны классической семиотики, и вместе с тем рассмотреть, как это все работает и в идиостилях поэтов-метареалистов. Поэтому я рассматриваю поэтику Владимира Аристова, Александра Еременко, Аркадия Драгомощенко, Ивана Жданова, Виталия Кальпиди, Ильи Кутика, Алексея Парщикова, Сергея Соловьева, Андрея Таврова и Марка Шатуновского.

Так, начиная с конца бакалавриата и до окончания аспирантуры и защиты кандидатской, я писал статьи либо по структуре метаболы, либо по каким-то смысловым вещам, связанным с ней. И пока я занимался этим исследованием, я очень интересовался современной философией: плоскими онтологиями, объектно-ориентированным материализмом, акторно-сетевой теорией. И метареализм стал для меня похож на то, что делают эти философы. Потом Данила Давыдов (за что я ему очень благодарен) мне подсказал, что у Иена Богоста в книжке «Чужая феноменология» цитируется Иван Жданов. Там Богост говорит, что саму метафору можно использовать как способ, позволяющий понять восприятие чуждыми объектами друг друга. С его точки зрения, метафоризм создает иной по отношению к феноменологии метод, позволяющий — скорее посредством самой метафоры, нежели описания эффектов взаимодействия объектов — ухватить то, как объекты метафорически наслаждаются «метами» друг друга. Об этом писал Андрей Левкин, и я в рамках диссертации тоже об этом говорю, добавляя, что метареализм отличается от ленинградской метафизики Виктора Кривулина или Елены Шварц и других тем, что если у последних более платоническая метафизика, то у метареалистов она действительно более плоская, более объектная, более материальная. У меня как раз недавно вышла статья про образный язык метареализма и плоские онтологии. И монография, которую я готовлю по материалам кандидатской, будет структурироваться вокруг двух проблем: как метареализм изобретает языки плоских онтологий и какую роль в этом играет такая единица поэтического языка, как метабола.

— Вы упомянули, что в начале своего пути вы ориентировались на Лотмана и Гаспарова, а сегодня вас уже интересуют методологические подходы, связанные с современной философией. Правильно ли я понимаю, что сама поэзия метареалистов потребовала от вас как от ученого обновления методологического подхода и что одним Гаспаровым и Лотманом при всей важности и значимости этих фигур вам бы не удалось удовлетвориться?

— Да, так и есть. Метареализм — это зубодробительные стихи, в которых еще поди разбери, что сказано. Структуралистское развертывание такой поэзии можно сравнить с тем, как мы можем разорвать листик бумаги на несколько кусков, а вот собрать его обратно уже тяжеловато. Из-за этого возникла необходимость посмотреть на постструктуральные методологии, в частности Делеза, но в первую очередь Грэма Хармана и Иена Богоста, а также Бруно Латура с акторно-сетевой теорией, в которой исследуется, как взаимодействуют человеческие и нечеловеческие акторы, концептуальные и материальные миры.

— Есть ли, на ваш взгляд, принципиальная разница между официальной и неофициальной литературой позднего СССР?

— Я начну со своей темы. С метареалистами все не очень просто, потому что в официальном поле их легитимировал К. К. Кедров: у них были публикации в официальных журналах, у Ивана Жданова вышла книга в советском издательстве. С другой стороны, их же легитимировали и в неофициальном поле: они публиковались неофициально, некоторые получили премию Андрея Белого. Так что существование такой группы уже говорило о том, что поля официального и неофициального вступают между собой в некую конвергенцию, которая особенно активно происходила в перестройку, когда в альманахах «День поэзии» и «Молодая поэзия» публиковались все подряд. Но при этом, несмотря на манифестации Кедрова, кажется, что метареалисты являются скорее уникальным случаем выхода неофициальных авторов в официальную литературу. Есть даже предположение, что их публиковали просто потому, что не понимали, о чем они пишут. По воспоминаниям Рафаэля Левчина, обиженного на метареалистов, когда он пытался опубликоваться, ему говорили, что Парщикова публикуют, потому что у него ничего не понятно, а его не публикуют, потому что у него только половина непонятна, а из второй половины понятно, что это публиковать нельзя. Так что, возвращаясь к тому, чем официальная литература отличалась от неофициальной, можно сказать, что официальная была просто беззубой. Если сравнить «Бабий Яр» Евтушенко и «Я Мойша з Бердычева» Сатуновского, то на лицо совершенно разный уровень, и Евтушенко со своим романтическим героем явно проигрывает.

В принципе, если мы посмотрим, что из себя представляет официальная литература, то из сегодняшнего дня она выглядит беспроблемной, выхолощенной, местами гипернаивной. Как сравнить рок «Нашего радио», абсолютно беззубый, и советский андеграундный рок Егора Летова и нынешнего иноагента Бориса Гребенщикова. Мне кажется, что аналогичным образом мы можем сравнивать подцензурную и неподцензурную литературу. Я в силу того, что читаю лекции по позднесоветской поэзии, рассказываю об обеих ветвях более-менее объективно, хотя не могу отказаться от собственного мнения. Я просто стараюсь его не навязывать. Но я считаю, что официальная литература — это просто скучно, а с той машиной пиара, которая была у шестидесятников, можно было сделать кого угодно популярным, даже какого-нибудь зубодробительного Драгомощенко.

— Чем неофициальная литература может заинтересовать читателя сегодня?

— Что касается сегодняшнего дня, мне кажется, первое, чем может быть интересна неподцензурная литература, — это то, что эта поэзия может отвечать нашим эмоциям. Например, лианозовцы, которые при всей своей аналитичности были очень резкими и эмоциональными.

Во-вторых, неподцензурная литература отвечает и интеллектуальным потребностям. Тех же вопросов о мультивселенной, которые «Марвел» сейчас активно разрабатывает, в неподцензурной литературе было полно.

В-третьих, несмотря на все кошмары, которые происходят в мире, можно не только погружаться в себя, но и, как Кари Унксова, формировать способы сопротивления всем этим властным дискурсам. Кари Унксова вообще полузабытая, к сожалению, поэтесса, хотя она по сути была предтечей всей феминистской поэзии, популярной в 2010-е годы, и при этом она довольно эмоциональная.

То есть чтение стихов может быть разное, и в этом плане как раз таки неподцензурная поэзия, на мой взгляд, больше отвечает потребностям современного читателя. Например, стихи про любовь — это замечательно и хорошо, но есть любовь, которую испытывает привилегированная дочка партийного чиновника Белла Ахмадулина, а есть чувства совершенно разных по своему социальному и жизненному положению неподцензурных поэтесс и поэтов. И грубо говоря, такой любви отчасти больше веришь, потому что она не столь формально и схематично выражена, как у Ахмадулиной.

Кроме того, неподцензурная литература куда лучше встраивается в контекст того, что происходило на Западе. Битники вроде бы дружили с шестидесятниками, но на поверку битникам оказываются ближе как раз те ребята, которые не могли с ними в первое время познакомиться. Если говорить про прозу, то у нас есть целый пласт неподцензурного антиромана от Владимира Эрля и Павла Улитина до прозы Виктора Кривулина и Аркадия Драгомощенко на рубеже веков. У нас есть замечательная писательница Тамара Корвин, которая, с одной стороны, обращалась к орнаментальной прозе линии Андрея Белого, а с другой стороны, изобретала приемы, которые практически одновременно с ней использовал Джон Фаулз в «Женщине французского лейтенанта». У нее в повести «Крысолов» есть момент, когда один персонаж убивает другого, а потом появляется автор и говорит, что нет, нам надоел вот этот персонаж, который убил, потому что он какой-то странный, потом вырубает его какой-то палкой или камнем и воскрешает того персонажа, который был убит. Это же абсолютно постмодернистский прием.

Тут можно миллион примеров интересного приводить, в отличие от того, что мы можем перечислить из официальной литературы. Интересное в официальной литературе лично мне — это то, что официально публиковалось кусками из лагерной прозы, городская проза Трифонова и братья Стругацкие. Поэтому мне кажется, что сегодняшнему читателю, особенно тому, кому нравится экспериментальная литература или просто эмоциональное и не беззубое чтение, неофициальная литература будет интереснее.

— Как вы думаете, в связи с качественным делением официального и неофициального, которое вы вводите, возможно ли было существование в официальном поле чего-то достойного и значимого?

— Смотря в каком году. Если мы берем перестройку, то там была уже конвергенция полей, и сложно определить, что официальное, а что неофициальное. Если мы берем доперестроечный период, то все было совершенно по-разному. Качественно могло происходить абсолютно все что угодно. Кому-то нравится, например, лирика Арсения Тарковского, и кто-то говорит, что ему просто повезло запрыгнуть в этот поезд официальной литературы, а буквально через несколько лет его бы уже не напечатали. Есть и другие фигуры, с которыми тоже все неоднозначно. С одной стороны, Ксения Некрасова никогда не была представительницей неофициального поля и всегда хотела интегрироваться в официальную литературу, стать участницей Союза писателей и опубликовать книги в официальной печати, и последнее хоть и с трудом, но удалось ей. С другой стороны, у нас есть Николай Глазков, который писал как вполне официальные стихи, так и абсолютно уморительные и при этом довольно экспериментально устроенные тексты, которые издавал в книжках, на которых было написано «Самсебяиздат».

Качественно эта ситуация всегда сложнее, и делить стоит не по принципу, что официальное — это плохо, а неофициальное — хорошо. Не стоит совсем обесценивать официальный процесс, потому что в нем люди тоже старались что-то сделать или даже, как братья Стругацкие, старались сделать еще и что-то интересное.

— Какие проблемы существуют сегодня в исследованиях, посвященных неофициальной литературе?

— Есть ряд проблем, связанных с социализацией исследователей, потому что сложно найти работу, поступить в другой город, где ты никого не знаешь. Тут спасибо моему московскому научнику Юрию Викторовичу Доманскому, который показал мне конференции от семинара «Визуальное в литературе» и всегда приглашал на конференции по рок-поэзии, где, в общем, и завязывались первые дружеские и коллегиальные связи еще до литературных тусовок и прочего. Но в целом, когда я приехал в Москву, было очень тяжело искать работу, и первые несколько лет были определенные проблемы.

Во-вторых, есть проблемы и ценностные. Для ряда филологов, воспитанных на официальной литературе, вся неподцензурка — это вообще непонятно что такое. Отсюда возникают какие-то институциональные проблемы. А что касается исследований, то у нас полно белых пятен. Лично для меня большая проблема состоит в том, что между модернизмом Серебряного века и раннесоветским модернизмом, с одной стороны, и 1960-ми годами, с другой стороны, есть дыра в исследованиях метафоры. У раннего Геннадия Айги, Виктора Сосноры, Михаила Еремина она исследована, у шестидесятников более-менее метафоры исследованы, но то, что происходило с метафорой в 1930–1950-е, пока плохо изучено, это составляло определенную проблему при написании кандидатской.

Есть проблемы, связанные с не очень понятным местом неподцензурной литературы в западноевропейском контексте, потому что какие-то вещи на первый взгляд могут казаться довольно консервативными по сравнению с тем, что происходило на Западе. Например, исследователи трансфуристов делятся ровно на две группы. Одни считают их неоавангардом, следующим традициям авангарда и реактулизующим их, а другие считают их ейским вариантом концептуализма [Ры Никонова и Сергей Сигей долгое время прожили в городе Ейск. — М. С.], который не только как авангард работает, но и становится некой метапозицией по отношению к этому авангарду.

Чтобы совсем на плохом не заканчивать, скажу, что один из плюсов исследования неподцензурной литературы заключается в том, что это, с одной стороны, довольно узкий круг, но он способен расширяться. Большая часть исследователей довольно приветливы по отношению к молодым исследователям и исследовательницам: всячески помогают, скидывают какие-то штуки. В отличие от многих научных сообществ, это — одно из наиболее экологичных, потому что есть такие научные сообщества, которые экологичными не назовешь, где есть ряд проблем с гейткиппингом, например. Еще один плюс связан с тем, что я говорил о белых пятнах. В силу того что коммуникация в среде исследователей довольно экологичная, эти белые пятна так или иначе заполняются, за чем следует и издательская практика. Вышел четырехтомник Сапгира, вышла коллективная монография по Лианозово, выходит много разных монографий, посвященных неофициальной литературе. Мы, например, с коллегами и коллежанками выпустили сборник статей «Фигуры интуиции: поэтика Алексея Парщикова» (2022), работа над которым поддерживала в трудные моменты, и сейчас его можно скачать бесплатно и почитать, что крутого он сделал для русскоязычной поэзии.