Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Вахштайном Виктором Семеновичем либо касается деятельности иностранного агента Вахштайна Виктора Семеновича.
Виктор Вахштайн. Воображая город: Введение в теорию концептуализации. М.: Новое литературное обозрение, 2022. Содержание. Фрагмент
Это рецензия на книгу автора, которого неисповедимыми путями Минюст РФ признал иностранным агентом. Обычно такое предуведомление пишут капсом, но мы предпочитаем верить, что режим «пиши ALL CAPS» приложим только к рэперу MF DOOM, которому автор книги, Виктор Вахштайн, предпочитает рэпера Оксимирона. Но рэпу мы предпочтем Беккета и поговорим не о перевороте игры, а о ее конце.
В беккетовской пьесе «Конец игры» мир так разрушился, что к нему не прикладываются слова. Руины непознаваемы, и, как бы точна ни была фраза, она не схватывает положение вещей. Ими перебрасываются Хамм, укрытый старой простыней, и Клов, у которого красное лицо. Бесцветными голосами они шелестят друг другу о прошедшем. Хамм просит Клова принести ему два велосипедных колеса. Клов бросает: «Велосипедных колес больше не осталось».
Разговор, начавшийся с конкретной просьбы, затухает на том, что велосипеда у Клова вообще никогда не было, и нечего об этом говорить. Что-то, в явленности чего говорящие не сомневались, оказалось несущественным и несуществовавшим.
Схожий разговор читатель заводит с Виктором Вахштайном. Оборот «Воображая город» можно принять за приглашение на пленэр: вот мы садимся в кружок с автором и беремся писать величественный собор, в существовании которого не сомневаемся. Но вместо пленэра читателя ждет реконструкция шанинского семинара по медленному чтению, к концу которого участники расходятся не с набросками собора, но с куском руины, у каждого — своим. К концу предисловия читатель понимает, что города не осталось, поскольку «у <города> нет никакой скрытой внутренней сущности, которая являла бы себя в метафорах его описания».
К счастью, это замечание поджидает в самом начале текста, что позволяет озадаченному читателю вовремя отложить книгу. Тем же, кто решит двигаться дальше, и в особенности тем читателям, кто не связан с социальными науками, предстоит смириться с тем, что, по мнению автора, уютные словосочетания «городские практики», «городские сообщества» лишены смысла.
Город в этой книге никогда не полон и никогда не существует. Он воссоздается ситуативно, вновь и вновь, и часто через конфликтующие теоретические описания.
Например, безобидное слово «публичный», которым и активисты, и застройщики, и городские администрации бескрайней России заколдовывали рощу, лесок, пруд или набережную, меняет смысл в зависимости от рамки, в которую слово встроено.
Вахштайн формулирует конфликты вокруг «публичного», противопоставляя два публичных пространства, принадлежащие разным языкам описания: агору и лифт.
Агора — городская площадь, которая собирает неравнодушных горожан, в спорах своих обретающих политическую субъектность. Это публичное пространство согласно Ханне Арендт, для которой условием публичности является становление гражданина, заявление его прав и возможностей в пространстве политического. Примерами «публичного по Арендт» становятся Химкинский лес и, например, стояния у Театра драмы в Екатеринбурге: то есть пространства, где горожане и власти вступают в схватку, пытаясь учредить новые правила сосуществования.
Лифт — неуютная гудящая коробочка, пассажиры которой проводят вместе пару минут, старательно не замечая друг друга. Это публичность согласно Ирвингу Гофману, и вместо политических прав она предлагает горожанину «право на гражданское невнимание». В одном из треков Хаски замечает: «быть невидимым — это медиа для любителя», но в логике Гофмана — это право для каждого. В обоих случаях (и площади, и лифта) звучит «публичное», но в обоих случаях понятие принадлежит разным языкам описания.
Вахштайн обнаруживает, что за непротиворечивым описанием города в текстах сладкоголосых популярных урбанистов громоздятся языковые конфликты. Для таких авторов социолог рад уготовить отдельный котел в аду, где «черти непрерывно подкладывают в огонь стратегические документы городского развития, а из глоток грешников вырываются публичные высказывания». Но это скорее побочный эффект. В первую очередь Вахштайн показывает, какие языки можно использовать, чтобы описать тот или иной городской «объект» или событие; и из каких теорий эти языки можно достать, отделяя их от предмета и пропуская через них тот или иной городской феномен.
В этом смысле «Воображая город» — и мультитул для терпеливых, и инструкция по его использованию. Вахштайн не просто хочет расправиться с урбанистическими клише. Ни много ни мало, он хочет вернуть смысл словам, зашитым в этих клише. Это вечное возвращение оправдывает вергилический трип по социологическим утопиям. Двигаясь слева направо, читатель проезжает несколько идеально-типических городов: Бурдьеполис, Этномето-сити, Фреймбург, Латурвилль, Лейбницштадт, и Сьюдад Деланда, — так названы главки, в которых можно надолго остановиться. В каждой Вахштайн начинает с драматического сюжета, вытянутого из работ упоминаемого автора, вычленяет метафору, с которой к сюжету подступался исследователь, а потом рисует карту основных понятий, которые позволяют охватить упомянутый сюжет. «Города»-главки меняются, но базовый принцип сборки глав остается прежним и удобным для читателя. Четыре «города», как видно, названы в честь теоретиков, чьими языками описания можно заговаривать разные объекты (сколько сил хватит), два из них — в честь конкретных методологий (этнометодология и фрейм-анализ). В каждом можно получить «премию за гражданство», которая, впрочем, потребует работы.
Важно, что «города» не расставлены по оси времени. Вахштайн не приглашает уважительно смотреть в рты бронзовых классиков. Каждый привлеченный автор оказывается тут потому, что какие-то из его теоретических конструктов могут быть приложены к «городскому». Кто-то — как, например, Латур — сосредотачивал внимание на малых городских объектах, кто-то говорил о совсем других вещах, но создал достаточно гибкий теоретический язык, которым можно обвязать в том числе и город (например, Бурдье). На инструментализацию классиков указывает подзаголовок книги «Введение в теорию концептуализации». Миссия Вахштайна по возвращению словам смысла не предполагает, что автор работает в одиночку. Первые разделы он посвящает реконструкции теории концептуализации, напрочь отказывая в существовании исследователям, которые желают приклеить к эмпирике пару красивых имен, но отказываются принимать теоретические и смысловые ограничения, идущие пакетным предложением вместе с каждым именем. Этим книга бесконечно полезна студентам социальных и гуманитарных наук, которые учатся работать с концептуальным инструментом.
Каждый пример, разбираемый Вахштайном, указывает на пределы производимых предположений, на ограничения, которые направляют исследователя, выбравшего ту или иную рамку. Он вновь и вновь повторяет — выберите теоретический язык, и вы обязательно упретесь в стену, за которой теснятся объекты, не схватываемые в терминах этого языка. У каждой модели есть «конец игры», в котором исследователь может узнать, что велосипедов никогда не существовало. Только если у Беккета речь идет о безжалостном предельном несуществовании, то у Вахштайна речь о непознаваемом в терминах конкретной модели. Так, он реконструирует возмущение архитекторов, берущихся читать тексты, выстроенные в бурдьевистской логике, и понимающих, что в этих текстах полностью отсутствуют здания, понимаемые как материальные объекты в физическом пространстве. Возмущение понятно: ты хочешь читать про город, который, предположительно, является точкой приложения твоих профессиональных усилий, а вместо этого читаешь о борьбе за символический капитал. Тебя и твоей практики в этом нет. Это отсутствие принципиально значимо, потому что тем самым Вахштайн показывает целый ряд теоретических оптик, которые позволяют видеть в идентично пишущихся словах, похищенных из естественного языка, принципиально разные вещи.
Примечательно и то, как социолог работает с примерами, уводя читателей от хрестоматийных сюжетов. Так, например, чтобы уничтожить «идол городского сообщества», Вахштайн обращается к не слишком известной утопии Фрэнсиса Бэкона, где, в отличии от герметичной утопии Томаса Мора, возможно появление чужаков. Бэконовская модель, где заложен разрыв внешнего/внутреннего, служит идеально-типическим примером способов обращения с «пришельцами» и конструирования их образа. Особое внимание социолог уделяет дому Чужестранцев, куда обитатели утопического острова Бенсалем упрятывают чужаков, которым неведома культура и страсть научного познания. Это здание спокойной красоты, обитатели которого всегда находятся под назаметным для них наблюдением. Сейчас, когда и в частных переписках, и в открытых медиа многие неистово возводят границы, анализ острова Бенсалем может вдохновить читателя на отстраненное, критичное прочтение узора этих границ, — если только читатель не отвлечется от чтения, чтобы поскорей броситься в социальные сети и наметить границы своими руками.
Впрочем, заявленная миссия автора не ограничивается упражнениями в дидактике, полезными для студентов младших курсов и читателей, желающих поглазеть на социолога. Устраивая читателю прогулку по Фреймбургу, которая предполагает реконструкцию приемов фрейм-анализа Ирвинга Гофмана, автор не ограничивает себя ролью экскурсовода, но становится полноценным академическим лоббистом, под шумок присоединяющим к означенному городу еще и Латурвилль.
Осуществляя «перевод» между языками фрейм-анализа и акторно-сетевой теории, Вахштайн как будто исподволь расширяет тематическое поле для своего любимого теоретического языка. Однако он намечает этот маневр пунктирно, прячет в глубине книги и не подчеркивает его, хотя он является важной смысловой ставкой книги.
Тех, кто обратится к «Воображая город», рассчитывая получить набор инструментов, ждет щедрая россыпь метафор, сюжетов и терпеливых разъяснений, в которых автор не ждет от читателя присяги на верность тому или иному теоретическому языку. Тем же, кто решит заговорить на одном из этих языков, надеюсь, удастся дойти до предела и достичь немоты. Когда слова перестанут соотноситься с вещами, и проявившийся образ города вновь станет безмолвной руиной — тогда и начнется куда более интенсивная исследовательская работа, еще больше отдаляющая пишущего от набора удобных банальностей.