Кокон чувств

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

 * * *

Оливия Говард Данбар

Кокон чувств (1908)

The Shell of Sense by Olivia Howard Dunbar

Перевод — Екатерина Зудова, Зарина Дзарасова, Аркадий Тесленко

Редактура — Светлана Арестова, Игорь Мокин

Перевод выполнен по изданию: The Shell of Sense. Collected Ghost Stories of Olivia Howard Dunbar (1997)

Иллюстрации — Венди Уиз

  * * *

Сумрачная, тусклая комната осталась прежней, и это было невыносимо. Взгляд скользил по привычным, знакомым до боли, уютным вещицам, среди которых прошла моя земная жизнь. Каким бы далеким ни был теперь этот мир, я сразу заметила, что книги, взятые мною с полок, так и не вернулись на свои места; что нежные побеги папоротников, за которыми я ухаживала, продолжают тщетно тянуться к свету; что, подобно старенькой говорливой соседке, все так же тихо бормочут мои часы.

Комната осталась прежней — по крайней мере, на первый взгляд. Но вскоре я стала замечать незначительные перемены, и каждая жестоко меня ранила. Окна были плотно закрыты, а ведь я всегда поддерживала в доме прохладу, хоть и знала, что Тереза любит тепло. Корзинка для рукоделия пришла в беспорядок… Кто бы мог подумать, что меня это так заденет. К тому же я впервые пришла сюда тенью, и мои новые чувства сбивали с толку. Поначалу комната показалась мне такой близкой и бесконечно родной, что захотелось прильнуть щекой к стене; но в следующий же миг сладкая тоска уступила место болезненно острым ощущениям. Как можно было вынести — и неужели мне приходилось выносить ранее — безжалостный натиск стихий? Ослепительные краски и бьющий в окно свет не давали мне разглядеть движения ветра, а какофония звуков заглушала шелест распускающихся в саду роз.

Но Терезе все это, похоже, ничуть не мешало. Милое дитя, она никогда не замечала беспорядка. Она сидела за столом — за моим столом, — и нетрудно было догадаться, чем она занята. Моя методичность подсказывала, что приступить к печальной корреспонденции следовало ранее; но мне не хотелось упрекать Терезу, ведь я знала: в ее письмах, если уж она за них принималась, души было больше, чем в моих сухих посланиях. И вот к лежащей на столе кипе конвертов с черной каймой она добавила последний. Бедняжка! Лишь теперь я заметила, что глаза ее полны слез. А ведь когда мы жили бок о бок — день за днем, год за годом, — я и не догадывалась о том, какую глубокую нежность питала ко мне сестра. Любовь друг к другу мы привыкли проявлять сдержанно, и мне всегда казалось, что Терезе необыкновенно повезло: не познав моего счастья, она не познала и разрушительных страстей, жила легко и беззаботно… И лишь теперь мне довелось лицезреть ее настоящую… Неужели в душе Терезы скрывалось столько подавленных терзаний? Не стоит думать, будто горькое осознание, посетившее меня тогда, — легкая ноша; будто робкий призрак, впервые оказавшись в мире живых, не тоскует по прежним иллюзиям и обманам.

Тереза сидела, обхватив голову тонкими руками и думая обо мне, и тут я почувствовала шаги Аллана на устланной ковром лестнице. Тереза тоже их почувствовала… Но как? Из-за двери не доносилось ни звука. Она вздрогнула, отодвинула подальше траурные конверты и притворилась, будто пишет что-то в книжечке. Я больше не смотрела на нее, поглощенная мыслями об Аллане. Ведь это его я ждала. Ради него предприняла несмелую, одинокую попытку вернуться, возродиться… Я вовсе не рассчитывала, что он позволит себе ощутить мое присутствие: мне было известно, что он твердо и решительно отвергает мир нематериальный. Он всегда был таким рассудительным, таким здравомыслящим… таким слепым. Но, зная о его убежденном неприятии эфира, где обретался теперь мой дух, я надеялась, что смогу — безбоязненно, тайно — наблюдать за ним, быть с ним рядом. Он уже близко, совсем близко… Но отчего же Тереза, которая никогда не была в этой комнате хозяйкой, сочла, будто он идет к ней? Он пришел ко мне, он ищет меня!

Дверь была приотворена. Он тихо постучал.

— Тереза, ты здесь?

Так он рассчитывал найти ее в моей комнате? Я отпрянула, едва ли не страшась остаться.

— Я вот-вот закончу, — сказала Тереза.

Аллан вошел и опустился в кресло. Тем, кто живет в бренном теле, не понять моей боли: Аллан сидел так близко, что хотелось к нему прикоснуться. Меня охватило непреодолимое желание подать ему знак, что я рядом. Но я тут же осознала, что мое откровенное присутствие его отпугнет — о жалкие, нелепые человеческие страхи! Не так давно я и сама слепо, необъяснимо робела. И потому я приблизилась, но коснуться не посмела. Я лишь склонилась к нему и с невероятной нежностью прошептала его имя. Все еще во власти чар жизни, противостоять этому соблазну я была не в силах.

Но ему это не доставило ни утешения, ни радости.

— Тереза! — Голос его исказила тревога.

В этот самый миг пала последняя завеса, и в отчаянии и неверии я прозрела все то, что было между ними.

Она обратила на него ласковый взгляд.

— Прости меня, — хрипло сказал он. — Меня вдруг посетило такое необъяснимое чувство… Не открыты ли окна? До чего здесь… зябко.

— Все окна закрыты, — заверила его Тереза. — Я стараюсь не впускать холод. Ты нездоров, Аллан!

— Может, и так, — он не стал возражать. — Однако я не ощущаю никакого недомогания, лишь скверное чувство, словно… словно… Тереза, скажи мне, это плод моей фантазии? Или ты тоже заметила что-то… странное?

— Так и есть, — она чуть не рыдала. — Теперь мне всегда будет здесь не по себе.

— Боже правый, дитя, я не это имел в виду! — Он встал и огляделся. — Я знаю о твоих взглядах и отношусь к ним с уважением, но ведь и тебе прекрасно известно, что я их не разделяю! И потому… не будем воображать необъяснимого.

Я держалась рядом — неосязаемо, неуловимо. Он отрекался от меня, а я, даже несчастная и опустошенная, не могла его оставить.

— Я имею в виду, — продолжал он ясным, тихим голосом, — этот ни на что не похожий, почти зловещий холод. Клянусь, Тереза… — Он помедлил. — Будь я в плену суеверий, будь я женщиной, то, вероятно, измыслил бы некое… незримое присутствие!

Последние слова он произнес едва слышно, но Тереза ​​все равно отшатнулась.

— Не говори так, Аллан! — воскликнула она. — Прошу, гони эти мысли прочь! Я и сама гоню их изо всех сил… и ты должен помочь мне. Ты ведь знаешь: только смятенные, неупокоенные души бродят по грешной земле. С сестрой все совсем иначе. Она всегда была так счастлива. Должно быть, счастлива и теперь.

Я в оцепенении слушала слова Терезы: какая наивность! Откуда только эта ребяческая уверенность? Сколь плотно окутал и ее, и Аллана дым иллюзий!

Аллан нахмурился.

— Тереза, прошу, не надо понимать мои слова буквально, — сказал он; а я, еще мгновение назад тянувшаяся к нему, теперь отстранилась и слушала его с неведомой прежде жалостью. — Я не о тех сущностях… которых ты зовешь духами. Это что-то гораздо более ужасное, — он уронил голову на грудь. — Можно подумать, будто меня мучает вина или терзают угрызения совести, вот только я уверен, что никогда не доставлял ей огорчений… Тереза, ты, вероятно, знаешь лучше меня. Она в самом деле была счастлива? Она верила в мою любовь?

— Верила в твою любовь? Она же знала, какой ты прекрасный! Ты же души в ней не чаял!

— Она так думала? Она говорила тебе об этом? Но, боже мой, что тогда меня так мучит? Разве что… А вдруг ты права, Тереза, и бедняжка теперь знает то, о чем прежде не подозревала, и не одобряет…

— Не одобряет чего? О чем ты, Аллан?

У меня было преимущество, пусть и несправедливое: я видела с предельной ясностью, что он не хотел открыться Терезе, и, несмотря на укол ревности, высоко оценила его благородство. Если бы я не терзала его близким своим присутствием, он ничего не сказал бы. Но миг настал, чувства нахлынули, и он сбивчиво, пылко во всем признался. Всю нашу совместную жизнь Аллан берег меня, облекал в белоснежную мантию безукоризненной верности. Было бы милосерднее, с горечью думала я, если бы он, подобно многим мужьям, нашел, кому втайне поведать историю, изливавшуюся теперь из его уст, а я бы оставалась в неведении. Но он всегда был верен и добр — и молчал, пока я, безгласная и смиренная, не стала невольным свидетелем его признания. Так хорошо, казалось, я его знала, так была уверена, будто он всецело принадлежит мне, — что я все прочла по глазам, уловила в голосе еще прежде, чем прозвучали слова. Однако меня все равно захлестнуло нестерпимое унижение: я, его жена, не ведала, как сильно он может любить.

Так, значит, Тереза — маленькая тихая обманщица — тоже была к нему неравнодушна! Куда подевалась ее твердость? — стонала моя надломленная душа. Где же ее верность? Стоило Аллану позвать ее, как она потянулась к нему, словно цветок к солнцу, и мои сомнения окончательно рассеялись. Это было невыносимо; и тем не менее в следующий миг, запоздало подумав обо мне, она его отвергла. Аллан принадлежал Терезе, и все же она оттолкнула его, а мне оставалось лишь наблюдать.

Вдруг, все еще пребывая в невыносимых муках, моя неискушенная стесненная душа вспомнила о своем Великом Прибежище. Больше не было нужды терпеть земные страдания, удерживать себя в этом мире. Пронзительная боль притупилась, яркий свет и звуки пропали, образы влюбленных растворились, а меня вновь подхватило и унесло в тусклые бесконечные дали.

* * * 

Сколько прошло времени, точно не знаю, но я все еще не могла одолеть трудный головокружительный путь к освобождению. Ревность прочно привязала меня к земле. И хотя два самых дорогих мне человека отказались друг от друга, я все же не могла им доверять: подобное исключительное благородство выглядело напускным. Сохранят ли они великодушие, если невидимый страж не будет терзать их тягостными воспоминаниями и страхами? Я неистово ликовала от пробудившейся во мне новой силы, ибо не сомневалась: стоит мне захотеть — и они будут в моей власти. Мои неустанные осторожные опыты показали, как с помощью касаний и дуновений, внушений и шепотов управлять Алланом и не подпускать его к Терезе. Я могла являться незаметно и мимолетно как мысль. Могла промелькнуть в его измученном сознании как тень раскрывающегося листа. И я знала, что мое смутное присутствие он воспринимает как неизбежную расплату. Он уверился, что все эти годы грешил, позволяя себе тайно любить Терезу, а я мстила ему, укрепляя его в этой мысли и подталкивая к ней снова и снова.

Однако порой я была настроена иначе. Когда Аллан и Тереза оказывались на безопасном расстоянии друг от друга и в достаточной мере страдали, я любила их как прежде, если не сильнее. Свободная от тела, я не могла не заметить, что оба они совершеннее, чем я воображала. Долгие годы они отказывали себе в чувствах с таким бескорыстием, которое мне было недоступно и которым я даже теперь могу лишь восхищаться. Пока я жила для себя, эти возвышенные создания жили ради меня одной. Они пожертвовали всем, не требуя ничего взамен. И хотя я этого не заслуживала, они превратили свою жизнь в бесконечное, мучительное самоотречение — и ни единым взглядом, брошенным друг на друга, не пытались смягчить свою боль. Бывали удивительные мгновения, когда душа моя, познавшая истину, жалела их: бедные создания, лишенные высшего утешения, которое мне открылось, оставались запертыми

в коконе чувств,
коконе хрупком и уязвимом*.

Да, они все еще были в нем, хотя проявляли столь возвышенные добродетели, что казались вне его пределов. Однако робкая, мимолетная жалость, зародившаяся в моей душе, не могла победить прежнюю земную страсть. Два чувства боролись друг с другом, и казалось, эта битва не закончится никогда; Аллан и Тереза будут жить год за годом, а мне предстоит рядом с ними влачить мучительное, постыдное, подневольное существование, вдали от необозримых высей.

 * * *  

Полагаю, невозможно в точности объяснить, как мы, бесплотные души, воспринимаем связь между живыми. Когда исчезает чувственное восприятие, дар пророчества, хотя и вызывает удивление, больше не представляется загадкой. Незамутненный страстями взгляд сразу уловит силу привязанности двух людей и отведенный ей срок. Если на ниточке висит тяжелый груз, нетрудно догадаться безо всякой магии, что через короткое время нить порвется; вот в чем, если принимать такую аналогию, дар пророчества и предсказания. Так и я могла видеть, что будет между Терезой и Алланом. Мне было совершенно ясно, что им не хватит сил и далее хранить безразличие, в котором они так упорствовали не без моей помощи. Им придется расстаться. Моя сестра, обладая более тонкой натурой, первой это осознала. Я могла теперь следить за ними постоянно, без больших усилий, и наблюдала, как бедняжка Тереза готовится к отъезду. Я видела, с какой неохотой она собирается в дорогу. Видела ее глаза, утомленные тягостными раздумьями, слышала ее шаги, робкие от необъяснимого страха, проникала в самое сердце и ощущала его горестное неровное биение. Но все-таки я не вмешивалась.

Напротив, я упивалась этим восхитительным, почти демоническим ощущением власти, способностью подчинять события своей эгоистической воле. В любую минуту я могла положить конец их страданиям, вернуть им счастье и покой. Но, стыдно признаться, я испытывала чудовищное наслаждение от того, что Тереза была уверена, будто покидает Аллана по собственной воле, а на самом деле это я все замышляла, подстраивала, нашептывала… И все же она мучительно ощущала мое присутствие — у меня не было в том сомнений.

За несколько дней до намеченного отъезда сестра сказала Аллану, что после ужина хочет с ним поговорить. В центре нашего красивого старинного дома располагался овальный зал с двумя распашными дверьми друг напротив друга. Летом, по вечерам, мы обычно выходили через дальнюю дверь в сад. Вот и сейчас Тереза направилась туда; Аллан последовал за ней. Яркий дневной свет, для меня теперь почти невыносимый, потускнел. Вечерний ветерок, ласковый и переменчивый, игриво кружил среди томно перешептывающихся листьев. В сумерках очаровательные бледные цветы напоминали вереницу крошечных лун, а воздух полнился ароматом резеды. Это был наш с Алланом райский уголок. Меня огорчило и даже немного рассердило, что теперь они пришли сюда вдвоем.

Некоторое время они прогуливались, беседуя о повседневных пустяках. Но вдруг Тереза не выдержала:

— Я уезжаю, Аллан. Я задержалась, чтобы привести дела в порядок. Дальше о тебе позаботится твоя мать, а мне пора.

Он остановился и удивленно посмотрел на нее. Тереза жила тут так давно, что без нее он не представлял себе этот дом. Невысокая, хрупкая, темноволосая, она так естественно смотрелась всюду: в старинном зале, на парадной лестнице, в саду, — что во мне вскипала ревность. Жизнь без Терезы, пусть даже недоступной, потерянной навсегда, казалась ему невозможной, не укладывалась в сознании.

— Подожди, — сказал он, усаживая ее рядом с собой на скамейку. — Объясни, что все это значит, почему ты уезжаешь? Неужели я тебя чем-то обидел?

Она помедлила. Осмелится ли она объяснить ему? — гадала я. Тереза отвернулась и долго смотрела вдаль.

Тусклые звезды постепенно занимали места, отведенные им на небосклоне. Шепот листьев почти затих. Тереза и Аллан сидели неподвижно, и воздух вокруг них был темным и сладостным. Линия горизонта стерлась, и в вечернем свете мир выглядел безграничным. В такой волшебный миг кажется, что все возможно и нет ничего невероятного. Я парила над ними, наблюдала, слушала, и вдруг мной овладело страшное дерзновенное желание. А что, если на короткий миг Тереза не только почувствует, но и увидит меня? Осмелится ли она тогда все ему рассказать?

В одно мгновение, длившееся бесконечно долго, я собрала все свои слабые, неверные силы. Казалось, переход произошел вне меня, как если бы я сидела в поезде, а за окном проплывали пейзажи. Затем — ослепительная, страшная вспышка! — мне удалось, я стала зримой. Дрожащая, неосязаемая, но явственно видимая, я предстала перед ними. И в тот же миг заглянула Терезе прямо в душу.

Она вскрикнула. И я увидела, что наделала, поддавшись глупому жестокому капризу. Я лишь ускорила то, что так стремилась предотвратить: испугавшись за Терезу, Аллан заключил ее в объятия.

Впервые они оказались так близко, и навстречу друг другу их толкнула я.

Шепотом он спросил ее, что случилось.

— Фрэнсис была здесь, — ответила она. — Неужели ты не видел — вон там, у куста сирени, с бесстрастным лицом?

— О дорогая, дорогая моя! — только и смог произнести Аллан.

Я так долго незримо находилась рядом с ними, что он знал: Тереза права.

— Полагаю, ты понимаешь, что это значит? — спросила она ровным голосом.

— Милая Тереза, — медленно проговорил он, — положим, мы уедем куда-нибудь, разве нам не удастся сбежать от этого наваждения? И поедешь ли ты со мной?

— Расстояние для нее не помеха, — с уверенностью возразила сестра и тихо добавила: — Ты не думал, как ей должно быть одиноко и страшно, ведь она покинула этот мир совсем недавно? Пожалей ее, Аллан. Нам, чьи сердца еще бьются, следует ее пожалеть. Она по-прежнему любит тебя — вот что все это значит. Любит и хочет, чтобы мы поняли: поэтому мы и не можем быть вместе. О, как ясно я прочла это на ее бледном лице! И ты в самом деле ее не видел?

— Я видел лишь тебя, — печально произнес Аллан. Как не похож он был теперь на моего Аллана! — И никого другого мне не нужно.

С этими словами он вновь привлек Терезу к себе. Она отпрянула.

— Так нельзя, Аллан! — воскликнула она. — Зачем ты ей противишься? Она не хочет нашего сближения, и это ее право. Если она настаивает, пусть будет так. Я уеду, как и собиралась. Умоляю, не удерживай меня, дай мне исполнить ее волю!

Они стояли в сгустившихся сумерках, глядя друг на друга, и глубокие раны, что я нанесла им, зияли мне в укор. «Нам, чьи сердца еще бьются, следует ее пожалеть» — эти поразительные слова Терезы, страдание на ее лице и еще бо́льшая мука на лице Аллана наконец явили мне непреодолимую пропасть между мной и бренной жизнью. И мои последние земные чувства — как грубы, как низменны они были! — стремительно поглотило милосердное пламя. Холодные объятия, в которых я удерживала Аллана, ослабли, и в моей груди расцвела иная, высшая любовь.

Но теперь я встала перед новым затруднением, справиться с которым мне недоставало опыта. Как показать Аллану и Терезе, что я благословляю их союз и хочу залечить нанесенные мной раны?

Полная жалости и раскаяния, я не оставляла их ни в ту ночь, ни на следующий день. И к вечеру набралась решимости. Я знала, что должна торопиться, иначе Тереза уедет, оставив Аллана в безутешном одиночестве, и был только один способ доказать, что я не намерена препятствовать их счастью.

Следующей ночью, в самый темный и тихий час, я совершила усилие, какого от меня более никогда не потребуется. И если Аллану и Терезе случится думать обо мне, пусть помнят, что́ я тогда сделала, а тысячи моих капризных и самолюбивых поступков великодушно забудут.

И все же наутро Тереза спустилась к столу в дорожном платье. Из ее комнаты доносились звуки сборов. Во время короткого завтрака они с Алланом почти не разговаривали, а когда закончили, он сказал:

— Тереза, осталось полчаса до твоего отъезда. Пойдем со мной. Я должен непременно рассказать тебе сон, который видел нынче ночью.

— Аллан! — Тереза в испуге посмотрела на него, но все-таки пошла следом. — Тебе снилась Фрэнсис, — тихо произнесла она, когда они вошли в библиотеку.

— Я сказал, что это был сон? Однако я все видел наяву! Мне не спалось, и дважды я слышал бой часов. Так я лежал, глядя на звезды за окном, и думал — думал о тебе, Тереза. И тогда она явилась мне, встала передо мной как во плоти. Понимаешь, это был не призрак в белом саване — это была сама Фрэнсис. Необъяснимым образом я знал: она хочет мне что-то сообщить. Я ждал, всматриваясь в ее лицо, и через несколько мгновений она заговорила. Точнее, она не говорила, как мы с тобой. Во всяком случае, не издала ни звука. Но ее слова я слышал явственно: «Не отпускай Терезу. Люби ее и береги». Затем она ушла. Был ли это сон?

— Я не хотела тебе рассказывать, — горячо подхватила Тереза, — но теперь должна. Уж слишком это невероятно. Сколько раз пробили часы?

— Один.

— Да, именно тогда я и проснулась. Она была в моей комнате. Видеть ее я не могла, но почувствовала прикосновение руки и поцелуй на щеке. О, Аллан, ошибки быть не может. Я тоже слышала ее голос.

— Значит, она и тебе велела…

— Да, остаться с тобой. Как я рада, что мы открылись друг другу! — со слезами на глазах она улыбнулась и начала завязывать палантин.

— Но теперь-то ты не уедешь! — воскликнул Аллан. — Ведь она попросила тебя остаться.

— Значит, ты тоже веришь, что это была она?

— Я твердо знаю, что это была она, хотя мне этого никогда и не понять, — ответил он. — Так теперь ты останешься со мной?

* * * 

Я свободна. В моем прежнем доме не сохранится ни видимости моего присутствия, ни звука моего голоса; исчезнет последнее слабое эхо моей земной сущности. Аллан и Тереза, обретшие друг друга по моей воле, больше не нуждаются во мне. Они разделят высшую радость, доступную тем, кто не высвободился еще из кокона чувств. А меня ожидает беспредельная радость неведомых далей.