Комната для гостей

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

* * *

Оливия Говард Данбар

Комната для гостей

The Long Chamber by Olivia Howard Dunbar (1914)

Перевод — Александр Зайцев, Елена Курылева, Ольга Бойцова, Яна Саравайская

Редактура — Светлана Арестова, Игорь Мокин

Перевод выполнен по изданию: The Shell of Sense. Collected Ghost Stories of Olivia Howard Dunbar (1997)

Иллюстрации — Венди Уиз

 * * *

На исходе душного августовского дня, когда запоздалая телеграмма принесла известие о скором приезде Беатрис Веспер, меня охватило смутное, возможно, беспричинное, но все нарастающее беспокойство.

Ко мне едет Беатрис Веспер, и к тому же одна, — новость странная, самая что ни на есть невероятная! Тем не менее причин волноваться всерьез у меня не было. Она без труда найдет экипаж, в котором быстро преодолеет три мили по крутой дороге от станции к нашей живописной полузаброшенной деревушке, отрезанной от современного мира. Кроме того, как напомнили мне остальные, пустующая громада Берли-хауса не просто привлекала непривычных гостей, а прямо-таки отыскивала их и заманивала; а в то утро мы как раз добавили последние штрихи к убранству Длинной комнаты (это был предмет нашей особой гордости), и теперь она воплощала самое радушное гостеприимство, какое мы только могли предложить. Беатрис, конечно же, обрадуется возрождению Берли-хауса и непременно станет ему самым подходящим украшением. А все связанное с украшением дома мы с Дэвидом воспринимали чрезвычайно серьезно. Как щедро, как страстно мы вкладывали душу и силы в драгоценный особняк с тех пор, как он неожиданно достался нам, — но в конце концов чуть ли не в отчаянии признали, что его величественные интерьеры всегда будут выглядеть пустыми, как бы мы ни старались убедить друг друга, что освоились здесь. Эти зияющие пространства не давали себя заполнить, и наша веселая беспечность казалась в доме неуместной. Воссозданная нами декорация требовала роскошной жизни, а наше прозаическое существование протекало на таком грандиозном фоне почти незаметно. Дело в том, что душой мы здесь не прижились и чувствовали себя посторонними. И пусть я тогда даже не догадывалась, какие неведомые путы прошлого обовьют Беатрис Веспер, я знала, что наша гостья посторонней в доме не будет.

Однако при первом же взгляде на мою давнюю подругу стало ясно, что она приехала ко мне вовсе не за утешением. Беспокойство заставило меня вообразить Беатрис измученной и несчастной, поэтому ее уверенный и невозмутимый вид в то мгновение сбил меня с толку. И в самом деле, возможно ли, чтобы неумолимое быстротечное время совсем не тронуло столь нежное создание? Ее объяснения развеяли мою тревогу и даже польстили мне: оказалось, не далее как вчера доктора Веспера вызвали телеграммой в Европу, а сама она осталась редактировать научный труд мужа для публикации в начале осени и, перебрав мысленно всех друзей, временным пристанищем для этой работы выбрала наш Берли-хаус… Выходит, глупо было так пугаться. В прежние времена мы с Беатрис были ближайшими подругами. И несомненно, я переоценивала обстоятельства последних лет, о которых друзья неизменно говорили с горечью, как будто Беатрис осталась в прошлом, чуть ли не умерла.

Именно такой предстала она в моих недавних рассказах Дэвиду: единственной из всех знакомых мне женщин, чья семейная жизнь сводилась к полнейшему самоотречению. Те из нас, кто носил оковы брака с более присущим современности легкомыслием, осуждали ее смирение, по неведению принимая его за рабскую покорность. Нам так редко доводилось ее видеть, будто она и впрямь томилась в подземелье, закованная в цепи. Доктор Веспер — тиран на первый взгляд достаточно благодушный — светской жизнью не интересовался, поэтому у них с женой без преувеличения никто никогда не бывал. Ходили слухи, что он чрезвычайно страдает от расстроенного пищеварения и Беатрис посвящает большую часть времени выискиванию для него неслыханных диет. Благодаря своим знаменитым геологическим открытиям он получил долю в крупных предприятиях, и финансовые дела круглый год удерживали его в городе, а Беатрис даже в самую жаркую пору лета не покидала мужа ни на день.

Но неисправимо старомодный Дэвид ничему не удивлялся.

— А почему бы нет, если она его любит? — спросил он.

— В том и дело, что не любит, — возразила я. — Или… по крайней мере, не любила. Это муж в нее влюблен, и на редкость самозабвенно. Он опекал Беатрис с самого ее детства, так что его забота тяготила ее (пусть это и звучит не очень романтично) еще за много лет до свадьбы. Не чересчур ли — отказываться от всех и вся ради мужчины, который ей всего лишь… нравится?

Дэвид, похоже, пересказал все это без лишних подробностей Энтони Ллойду, старому другу, гостившему у нас тем летом, и потому они, наверное, ожидали встретить скучную, поглощенную исключительно домашними заботами матрону. Но когда через час после приезда гостья спустилась в темную, обшитую дубом столовую и они увидели в свете свечей ее стройную молодую фигуру в платье малинового шелка, блестящие черные волосы и лучезарную улыбку, стало ясно: Энтони и Дэвид совершенно очарованы.

Энтони, имевший обыкновение весьма настойчиво оказывать дамам знаки внимания, выражал свое восхищение чуть более явно, чем следовало. Но его ухаживания были пресечены изящно и недвусмысленно. Беатрис Веспер, как я убедилась, оставалась верной строгому классическому идеалу добропорядочной жены.

Впрочем, избежать неловкостей такого порядка не составило труда, поскольку всех непреодолимо тянуло поговорить о нашем поразительном наследстве. И вскоре Дэвид принялся рассуждать на свою излюбленную тему: если бы он был прямым наследником и мы заранее знали, что станем счастливыми владельцами особняка, мы бы относились к дому с куда меньшим трепетом.

— Мы, конечно, не кичимся своими заслугами, — признал Дэвид, — но этот дом мы спасли. Заботы последних месяцев рождали в нас именно такое чувство — будто мы стараемся вдохнуть жизнь в прекрасное, но брошенное умирать создание. В нем действительно снова теплится жизнь, вам не кажется? Жалко только, что развлекать гостей нам нечем. Видите ли, Берли-хаус был построен судьей Тимоти Берли в 1723 году, и с тех самых пор здесь постоянно кто-то жил — пока четверть века назад дом не опустел. Такие места скрывают — не могут не скрывать! — множество тайн. Однако, надо признаться, они нам неведомы!

— О, неужели вы думаете, что сможете здесь жить и ничего не знать? — вмешалась Беатрис с удивившей нас горячностью. — Тайны вы разгадаете сердцем, даже если никак иначе они вам не откроются. Семейные традиции ничем не изжить — слишком уж они долговечны!

— Но мы вот-вот утолим жажду этих таинственных знаний, — объявил Энтони. — По крайней мере, нам так кажется. Мы нашли несколько старых сундуков, набитых бумагами, и мне поручили извлечь из них все секреты. К чему я и приступлю уже утром.

— Не то чтобы нам с Молли не хотелось покопаться самим, — поспешил оправдаться Дэвид, — но времени у нас не было. Да и что тут чувствовать сердцем? Нам не на что опереться: все семейные портреты достались дальним родственникам. Для наших интерьеров это, как вы понимаете, очень серьезное упущение — мы словно появились из ниоткуда, у нас нет предков. Хотя, конечно, давным-давно нам, точнее мне, эти старые портреты увидеть довелось.

—  И кто же на них… — начала Беатрис.

— Миссис Веспер, но ведь это очевидно! — прервал ее Энтони. — Джентльмены в париках, с орлиными носами…

— И их жены с кроткими глазами, — смеясь, подхватил Дэвид. — Да, так они и выглядели, по большей части. Мужчины Берли были грозной породы, а женщины, видимо, отличались исключительной покорностью. 

— Но такова была манера живописцев колониального периода, — возразил Энтони. — Самый ранний из этих портретов, вероятно, написан без малого двести лет назад. Допустим, мода за это время изменилась. Но меняется ли человеческая природа? Так ли уж Берли прежних времен в пурпурных нарядах и тончайших рубашках отличаются от вас с Молли? Ваши прадеды с орлиными носами наверняка порой любили пошутить, а у всех этих Констанций и Пруденций с их кроткими глазами разве не было собственных чувств?

— Порой обстоятельства бывают так суровы, что чувства не находят выхода, — сказала я опрометчиво.

Энтони со свойственной ему категоричностью тут же заявил:

— Конечно, есть такие натуры, которым любить не дано. Однако всем остальным обязательно представится случай.

— Но, Энтони, — не могла не возразить я, — есть ведь и такие женщины, которым никогда не узнать, на что они способны; они остаются неискушенными, нераскрывшимися…

— Лишь до назначенного им часа, — торжественно продолжал Энтони.

— Так говорят только наивные девицы, которые до сих пор верят, что возлюбленного посылает судьба. — проворчал Дэвид. —  А теперь расскажи еще, что будет, если суженый скончается!

— Он воскреснет и откроет ей тайны любви! — Но эти слова уже потонули в хохоте, и все согласились, что беседа зашла слишком далеко.

Почти сразу после ужина Беатрис пожаловалась на усталость, и я, смущенно взяв со столика в холле свечу в простом оловянном подсвечнике, пошла проводить ее наверх. Я хотела пожелать ей спокойной ночи и уйти, но не удержалась и с гордостью хозяйки принялась показывать сокровища Длинной комнаты: старинные дубовые сундуки и еще более старинный туалетный столик, кровать резного дерева, гобеленовое покрывало и большое, чуть потемневшее от времени зеркало, в котором, согласно преданию, Энн Берли, юная супруга первого хозяина дома, некогда созерцала свое прекрасное лицо и высокую прическу.

— Значит, оно до сих пор хранит ее образ. — Беатрис, улыбаясь, смотрела в зеркало, и казалось, ее взгляд с легкостью проникал сквозь тонкую пелену, затуманившую стекло за два столетия. — Она ко мне привыкнет, и я непременно ее увижу. Интересно, это и была ее комната?

— Как знать… для нас в доме столько загадок, — вздохнула я. — Но вполне вероятно. Нам кажется, это самая лучшая комната Берли-хауса. Наверняка судья отвел ее для своей молодой красавицы жены.

— Разве не бессердечно хранить какую-то ничтожную мебель, а память о ее владелице растерять? — укорила меня Беатрис. — Во что бы то ни стало надо собрать воедино все, что известно об Энн.

Я рассмеялась:

— Вряд ли будет так трудно воссоздать ее образ. По-моему, в ней не было ничего особенного.

По заведенному в нашем доме обыкновению каждый завтракал у себя, и потом большую часть дня все занимались своими делами. Но Беатрис и вечера нередко проводила над несметным числом бумаг и документов, кипа которых безнадежно вырастала каждую пару дней с прибытием экспресс-почты. Я вдруг подумала, что, если бы Беатрис передала мне часть своей самой простой, механической работы, мы смогли бы какое-то время проводить вместе и хоть немного болтать, как прежде. Но в ответ на мою просьбу она посмотрела на меня так, словно я предложила языческой жрице священнодействовать вместо нее. Верность Беатрис унылому культу чернил, бумаг и химических символов была непоколебима. И на мой взгляд, неразумна, потому что от свежести, которой моя подруга сияла в первые дни после приезда, не осталось и следа. По ее изменившемуся лицу было ясно, что работа ее сжигает. Неожиданно я поняла: Беатрис гостит у нас уже две недели, а мы до сих пор так и не поговорили по душам. Что, в конце концов, я знаю про эту новую Беатрис? Что она украшает своим присутствием наши пышные, но пустые залы? Что, изнуряя себя работой, вот-вот заболеет? Как ни странно, она отказывалась именно от того, за чем, по ее словам, приехала: от покоя и общества друзей. Помнится, я даже призналась себе, что в глубине души меня ранят и затворничество Беатрис, и ее уклончивые отговорки в ответ на всякое предложение час-другой побездельничать с нами за чаем на лужайке под сенью дуба. И в отсутствие нашей таинственной гостьи речь неизбежно заходила о ней.

Как-то раз Энтони задумчиво спросил:

— Не меня ли миссис Веспер так старательно избегает? Каюсь, по ее приезде я не распознал, с кем имею дело, но теперь я это понял. Проведи она с нами хоть немного времени, она бы увидела, что я человек строгих правил. Жаль, что она не любит теннис и конные прогулки!

— Милый Энтони, — уверила я его, — думаю, о твоем существовании она вспоминает, только когда видит тебя за ужином. Она полностью во власти своего бесчеловечного мужа, который, даже уехав за океан, не дает ей ни минуты покоя, а нас лишает ее общества.

— Ты уверена, что истощение Беатрис — от излишних трудов? — допытывался Дэвид. — Быть может, у нее начинается тиф? Согласись, она выглядит совершенно больной. Лично я бы послал за доктором. Вдруг это дом всему виной, вдруг мы так и не избавили его от какой-нибудь заразы, которая сидит здесь с восемнадцатого века?

Мы все на минуту задумались о том, чем грозит подобное развитие событий.

— А не поможет ли, если чем-то ее развлечь? — спросил Энтони. — Тут я к вашим услугам. — Он торжествующе похлопал себя по нагрудному карману. — За последние дни изрядная часть историй Берли-хауса сложилась у меня в довольно связное целое. Я пока не собирался вам ни о чем рассказывать, но молчание меня угнетает.

— Так рассказывай свои истории по одной, — лениво предложил Дэвид, разомлевший от тяжелого августовского зноя. — Откроем сезон ночей — не беда, если на тысячу и одну не хватит. И начни непременно сегодня. Найдется у тебя что-нибудь из времен судьи Берли?

— Найдется, если хотите начать с этого. Правда, я не собирался…

— Значит, решено, — перебила я.

Мы все уже давно сгорали от нетерпения услышать рассказы о тайнах дома, и по такому случаю я сочла вполне уместным немедля оторвать Беатрис от ее трудов. К тому же догадки Дэвида всколыхнули мою затаенную тревогу. Напрасно я до сих пор ничего не предпринимала — надо было раньше вызвать ее на откровенность. В душу снова закрались неясные страхи, владевшие мной в день ее приезда.

Когда я вошла в Длинную комнату, Беатрис убирала со стола дневную работу. Хрупкая, поникшая, с дрожащими листами в руках, она обратила ко мне терпеливо-вежливое лицо, лишенное теплоты и сердечности, которых в последнее время мне так от нее не хватало. Пожалуй, следовало начать осторожно и издалека, но мое беспокойство о ней вдруг хлынуло потоком опрометчивых слов. Я умоляла ее признать, что она нездорова, настаивала на том, что ей нужен хороший уход. Горько сетовала, что по слабости позволила ей изнурять себя работой. Убеждала, что выход в свет книги мистера Веспера — дело не столь безотлагательное, чтобы ради него жертвовать молодостью и жизнью. Нашей давней дружбой я заклинала ее довериться моим заботам и всячески доказывала, что перед отсутствующим мужем я за нее в ответе.

— Поначалу в тебе было столько энергии, столько притягательной силы, — напомнила я. — А теперь… теперь ты так изменилась!

При этих словах она посмотрела на меня с изумлением, и слабая неопределенная улыбка дрогнула на ее губах.

— Да, он увидит, как я переменилась, — проговорила она задумчиво, но несколько отрешенно. — Но с этим мне никто не поможет.

Не прибавь она больше ни слова, я бы по-прежнему думала, что далекий доктор Веспер — чуть ли не Синяя Борода. И вправду, на ее чистом лице я впервые заметила мрачную тень тайны и испуга, словно у той несчастной жены, которая отворила запретную дверь, и теперь ее мучает ужасное открытие. Неужели все-таки блеск жизни в глазах Беатрис померк не от физического страдания, а от чего-то более страшного? Она нервно прошлась по комнате, и стало ясно, что она будет рада, если я уйду. Но не в силах больше выносить разделявшее нас молчание я сделала безумную попытку разрушить его стену и принудить подругу к откровенности; с пылающими щеками, дрожащим голосом, запинаясь, я выпалила что-то бессвязное и банальное о мужчинах, которые зачастую не умеют понять женщин… о том, с каким смирением нам приходится переносить их нрав… о том, как…

— Вот, оказывается, что ты думаешь! — оборвала она меня звенящим голосом. — Думаешь, я страдаю из-за мужа? Молли, как можно! Ты же знаешь, и все знают, какой это исключительно благородный, какой безукоризненно порядочный человек. Это я, да-да, это я его недостойна. — Она нежно взяла меня за руку. — Только не уходи, я должна рассказать тебе всю правду.

И мы сели поближе друг к другу.

Многое я, конечно, уже знала, но в устах Беатрис эта история прозвучала иначе: в девятнадцать лет она вышла замуж за Эдварда Веспера, беспечно, без трепета перед святостью брака, легкомысленно полагая (хотя тут я была с ней согласна), что с ее стороны великое благодеяние — стать женой человека, к которому она испытывает лишь детскую привязанность. Только после свадьбы ей стало известно, что на этом браке настаивала, торопя дело, ее бедная, отчаявшаяся матушка, которая с четырьмя младшими детьми на руках была доведена уже до крайности; с тех пор все они жили на средства доктора Веспера…

— Позднее я осознала всю низость своего поступка, — чуть помедлив, продолжала Беатрис, и я видела, чего ей стоило это признание. — Доктор Веспер любил меня со всей искренностью, а я просто заключила выгодную партию. Но, по крайней мере, я совершила это по глупому неведению. И тогда я поняла, что отныне должна отдавать взамен намного больше, чем могла себе представить. И что если я не могу подарить мужу ту же удивительно нежную любовь, какую дарит мне он, то должна дать ему хотя бы самое добросовестное ее подобие. Что малейшее пренебрежение этим долгом станет предательством… Такова была моя жизнь, и до сих пор я твердо знала, что никакая другая женщина не сделала бы больше…

В порыве откровенности она бы продолжала, но тут вошла искавшая меня служанка и позвала нас к ужину. И вот через десять минут, спешно переодевшись, мы с Беатрис спустились в столовую, где ждали остальные. Признание, пролившее столь яркий свет на этот загадочный брак, на время будто бы освободило ее от мучительной скованности. Беатрис вела любезную, оживленную беседу, перебрасываясь шутками с невозмутимым Энтони, к которому, по-видимому, прониклась искренней симпатией; похоже, она наконец чувствовала себя как дома, а не пыталась уйти от невидимой погони, как нам казалось раньше.

После ужина Беатрис, так часто проводившая вечера в одиночестве, села, точно это было в порядке вещей, за старинный спинет и, положив руки на клавиши, взяла несколько глухих призрачных аккордов.

— А вот и прелюдия к твоему рассказу, Энтони, — заметил Дэвид, когда Беатрис остановилась.

— И превосходная! — заявил Энтони. — Несомненно, под такое музыкальное сопровождение Энн Берли и коротала свои унылые дни.

В его голосе я уловила нечто, внушившее мне трепет.

— Энн Берли… так вот о ком твой рассказ! Тогда, конечно, это будет невеселая повесть. Почему-то именно о ней, а не о ком-то другом у нас всегда смутно болела душа.

— Невеселая? А как же иначе! — решительно отозвался Энтони. — Разве вы хотите слушать о незатейливых подробностях серых домашних будней? Такие истории не накладывают отпечаток на весь род… и не оставляют след в истории фамильных особняков. Нет, я расскажу совсем о другом!

В ответ на наши настойчивые просьбы поскорее начать рассказ Энтони с серьезным видом обернулся к Дэвиду.

— Должен предупредить, — уже другим тоном сказал он, — что я обошелся с историей семейства Берли весьма вольно… То, что я сочинил и что сейчас перескажу вам, по сути, во многом… мои догадки, а ни в коем случае не достоверная история. Но эти догадки кажутся мне весьма обоснованными, а в этих стенах, как ни странно, еще и правдоподобными… Так что, простите меня, если вы предпочитаете, чтобы я оставил их при себе.

Никто из нас не проронил ни слова; я даже выпустила из рук шитье.

— Как вы знаете, — начал Энтони, — судья Тимоти Берли женился на Энн Стил, когда ей было семнадцать. Через пару лет навестить семью в их новом, прекрасном доме — Берли-хаусе — приехала сестра молодой жены, София Стил. В дневнике, который мне невероятно посчастливилось обнаружить, эта барышня среди множества прочих подробностей записывает свое впечатление о сестре: «жена столь выдающегося мужа и хозяйка столь великолепного дома, она нисколько не изменилась со времен своего девичества». Но я не стану зачитывать вам ее неразборчивые письмена — потом вы и сами их прочтете; я лишь постараюсь поведать связную историю…

Судья Берли мало походил на пылкого влюбленного, но София слышала, как он хвалил молодую супругу за покорность и говорил, что это — главная женская добродетель. Я полагал, что в те дни у дам было множество обременительных обязанностей, но миссис Берли не могла пожаловаться на недостаток досуга — она была избавлена от забот, то ли благодаря привилегиям удачного брака, то ли в силу своей молодости. Она часами напролет музицировала или играла с младенцем…

— Этот младенец, конечно же, Джонатан, будущий полковник, — вставил Дэвид, питавший слабость к фактам. — У Энн Берли был только один ребенок.

— Наверняка мы с вами представляем ее себе одинаково, — продолжал Энтони, — несчастной героиней Метерлинка, с которой муж обходится как с ребенком, требуя от нее полного послушания. Хотя время от времени в Берли-хаусе устраивали пышные увеселения, жизнь здесь была довольно унылой, иначе София не посвящала бы так много времени дневнику. К тому же в этой жизни было что-то странное, не то развязка не грянула бы так внезапно. В таком доме непременно должно было что-то случиться — и случилось, когда из Виргинии на север в надежде, что покровительство именитого судьи поможет ему преуспеть на юридическом поприще, прибыл молодой родственник Берли. Этого молодого человека, Брайана Калверта, пригласили погостить в Берли-хаусе. Совершенно очевидно, что София была им очарована: она в мельчайших подробностях описывает его рост, красоту и «веселый нрав» (полагаю, судья не слишком оживлял обстановку своим присутствием). Однако виргинец, по-видимому, не замечал малышки Софии; все его мысли занимала другая. Невольным горестным свидетелем, никак не осуждая и даже не вполне понимая происходящее, София со смутной и простодушной завистью наблюдала со стороны, как атмосфера в доме вдруг наполнилась чем-то непонятным и таинственным. Энн Берли, бедняжка, и сама вряд ли осознавала, что с ней приключилось. В любом случае, никто и не думал ничего скрывать. Энн с Калвертом проводили дни напролет в саду под сенью деревьев. Неизвестно, говорил ли он ей слова любви — вполне допускаю, что нет. Тем не менее эти юные невинные создания оказались во власти стихии, грозившей их уничтожить. Ими завладела та любовь, что не поддается доводам рассудка и не способна остыть или угаснуть…

— Разумеется, они были обречены на гибель, — перебила Беатрис Веспер. — Так любить и остаться в живых… просто немыслимо!..

В ее голосе слышалась мрачная таинственность. Словно она говорила о чем-то сокровенном и хорошо знакомом. Я попыталась разглядеть ее лицо, но его скрывала тень.

Энтони на миг умолк, будто и он был поражен ее внезапным восклицанием.

— Вы правы, — сказал он. — Трагедия не заставила себя долго ждать… Спустя некоторое время София описала случившееся в дневнике, хоть и весьма туманно. Возможно, ей самой оставалось лишь догадываться… Однажды Брайан Калверт заболел и весь день оставался у себя. Когда наступил вечер, Энн вызвалась отнести ему ужин. Судья напомнил ей, и крайне сурово, что это — дело прислуги… Через час она, трепеща от страха, ворвалась в спальню сестры. Впервые в жизни Энн ослушалась супруга и тайком отнесла Калверту тарелку овсяной каши, которую сварила сама. Она, несомненно, считала, что судья занят своими бумагами, но он услышал шаги и, войдя вслед за женой к Калверту, застал их в объятиях друг друга. Я уверен, что это был их первый поцелуй, но для судьи ничто не умаляло их вины. Он выставил Энн из комнаты. Из-за двери донесся звон клинков… и не только… а потом… С тех пор Брайана Калверта никто не видел. А Энн Берли вскоре заболела и спустя несколько месяцев умерла.

Мне казалось, мы услышали достаточно, однако Дэвид не понял моего многозначительного взгляда и принялся задавать вопросы, прямые и вполне закономерные.

— Ты уверен, что Калверт был убит?

— Совершенно уверен, — сухо сказал Энтони, — хотя тому нет ни малейших доказательств. Неужели вы думаете, что такому супругу, как судья Берли, не хватило бы решимости довести дело до конца?

— И что же, поединок состоялся прямо в доме? — продолжал расспросы Дэвид, имевший самые серьезные намерения во всем разобраться. — И не осталось никаких свидетельств? Но где именно? Ты, разумеется, не знаешь?

— Отчего же, знаю, — медленно произнес Энтони. — В комнате для гостей. Они называли ее Длинная комната.

— В Длинной комнате! — воскликнул Дэвид. И обратил на Беатрис полный искреннего недоумения взгляд.

Беатрис, до той минуты сидевшая неподвижно, резко встала.

— Отчего вы говорите о его смерти так, будто это трагедия? — спросила она с вызовом, но не глядя на нас. — Он бы и сам выбрал такую участь. Насколько мне известно, он желал умереть. — Голос ее, обычно спокойный, дрожал от волнения. — Однако уже поздно, — добавила она. — Я очень устала, мне следовало уйти раньше. Но мы были так увлечены рассказом.

И прежде чем я нашла слова, чтобы остановить ее, она ушла, а мы остались молча сидеть на своих местах. Первым заговорил Энтони:

— Я почувствовал это, еще не кончив рассказа. Теперь я знаю наверняка. Ей явился призрак Калверта!

— Какой вздор! — возмутился Дэвид.

— Только потому, что ты не видел его своими глазами? — спокойно спросил наш друг. — Дорогой мой Дэвид, тебе случалось ночевать в этой комнате? А если бы и случалось, о чем призраку влюбленного юноши говорить с тобой?

— А о чем ему говорить с Беатрис Веспер? — удивилась я.

Энтони пожал плечами.

— Кто знает? Конечно, будь это призрак кого-то из рода Берли, вряд ли ей хватило бы смелости встретиться с ним еще раз. А призрак Калверта, пожалуй, не внушает такого ужаса… И все же мне не по себе — не уверен, что хочу быть посвященным в эту тайну.

Дэвид не на шутку разволновался.

— Молли, ты ее знаешь. Мы — нет. Она и вправду так чудовищно скрытна? Могла ли она утаить от нас, что видела в доме призрак? Но зачем?

Мысли роились в моей голове, я чувствовала, как малейшее движение воздуха отзывается во мне дрожью. Над нами, будто грозовые облака, нависли темные тайны. Что-то случилось с Беатрис — не заметить этого мог разве что мой милый Дэвид, лишенный чуткости к подобным материям. Но если никто из нас ничего не видел и не слышал, то как же это произошло? Энтони, без сомнения, был на редкость проницателен, но в ту минуту меня мало интересовали его догадки. Он не знал Беатрис так, как я, не знал, сколь безупречна и непоколебима ее искренность.

Охваченные небывалой тревогой, мы напряженно ждали, сами не ведая чего, и, когда раздался звонок в дверь, все трое вздрогнули, будто это было некое предзнаменование. В комнату вошла служанка с конвертом в руках.

— Для миссис Веспер, — сообщила она.

— Телеграмма, — сказала я. — Я отнесу ее Беатрис.

Прошло около получаса с тех пор, как Беатрис поднялась к себе, но, когда я постучала, она открыла дверь, еще не переодетая ко сну. Увидев конверт, Беатрис попросила меня подождать, пока она прочтет послание. 

— Это от мужа, — сказала она минуту спустя. — Он сел на корабль и прибудет через неделю.

Весть об этом событии, понятном и будничном, я встретила с постыдным облегчением. По крайней мере, подумала я, его приезд разрядит мрачную атмосферу.

— Почему бы нам не послать за ним, чтобы он приехал прямо сюда? — предложила я. — Тебе непременно нужно встретить его в Нью-Йорке? Стоит такая жара, да и тебе нездоровится.

Она с нежностью коснулась моей руки, будто желая смягчить внезапное признание, которое мне предстояло услышать.

— К чему скрывать: я больше никогда его не увижу.

Это прозвучало до того безумно, что я почувствовала, как внутри все холодеет.

— Но, милая Беатрис… ведь совсем недавно в этой самой комнате… ты говорила мне…

— О его доброте, о его любви. И о чувстве долга, которое они внушили мне. Но теперь… если я не могу ответить ему взаимностью… если я не та, что была прежде…

Ее слова все еще казались мне лишенными смысла. Я попыталась возразить:

— Но ты так стойко…

— Да, я стойко держалась… всю жизнь. Однако, по милости судьбы, была слепа. Теперь же, когда я узнала…

Я вспомнила, с какой уверенностью Энтони говорил о призраке, и мои собственные смутные догадки обрели ясность.

— Что именно ты узнала, Беатрис? — настойчиво спросила я. — Что именно ты… видела?

Взгляд Беатрис скользнул по темному старинному зеркалу в резной раме — в первый вечер она так беспечно сказала мне, что непременно увидит в нем прелестное лицо Энн Берли.

— Видела? — переспросила она. — О, Молли, если бы только видела… Здесь, в этой комнате, живет нечто, о чем я знала лишь понаслышке… Я ощущаю его присутствие с той самой минуты, как вошла сюда, порой так явственно… Мне открылась такая полнота жизни, какую прежде я не могла даже вообразить…

— Беатрис, ты видела Энн Берли? — спросила я прямо.

— О нет, не она, преодолев смерть, осталась здесь навеки, — ответила Беатрис. — А тот, кто любил ее, любил так сильно, что не дорожил собственной жизнью. Любовь его была столь совершенна, что обрела земное бессмертие. Она до сих пор здесь, в этой комнате. Я и не представляла, что такое возможно. О Молли, я ведь сопротивлялась! Ты видела, как старательно я заполняла свое время и мысли работой. Я хотела избавиться от этого наваждения, гнала его прочь. Но оно объяло меня, раскрыло мне глаза, озарило ярким светом — и теперь я знаю, что такое любовь.

— Брайан Калверт открыл тебе тайну любви! — вырвалось у меня, и слова невольно прозвучали как упрек.

— О, если бы я могла стереть все это из памяти, — тихо произнесла Беатрис. — Забыть этот сладкий, мучительный ужас.

— Ужас видений и ночных кошмаров? Он пройдет, рассеется, милая Беатрис.

— Он прошел. Но прежде изменил меня, изменил безвозвратно. Отныне я не смогу… изображать любовь.

Я не стала больше ни о чем спрашивать в надежде, что завтра рассказ Энтони поблекнет в нашей памяти и мне удастся совладать с отчаянием подруги. Я лишь настояла на том, что ей не следует ночевать одной, и Беатрис после некоторых колебаний согласилась, чтобы мы обе легли спать в Длинной комнате. Впрочем, спать той ночью нам не пришлось. Бережно охраняя покой Беатрис, я прекрасно видела, что бедняжка тоже не смыкает глаз. И все же я решила — хотя откуда мне было знать наверняка, — что смогла избавить ее от мучительных видений. Проведя подле Беатрис всю ночь, я так и не ощутила присутствия бессмертной, всепоглощающей любви Брайана Калверта. В предрассветном сумраке я различала, что широко раскрытые глаза Беатрис неподвижно глядят на старинное зеркало Энн Берли, однако сама не видела ничего, кроме его мутной, непроницаемой глади.

Я не удивилась, когда час спустя Беатрис заявила, что должна немедленно покинуть Берли-хаус. В самом деле, что я могла сделать для нее в эту минуту отчаяния? Только отпустить, дать уехать прочь из дома, где нечто терзает ее нежную душу. Но даже теперь, когда Беатрис открыла мне свою тайну, я не подозревала, в какую черную бездну устремилась моя подруга. Я считала, будто потусторонние силы не властны надо мной, и лишь по прошествии многих лет поняла, что отголоски из мира призраков порой способны заглушать голоса живых. Что видела и чувствовала Беатрис Веспер, когда жила в Длинной комнате и тщетно пыталась противостоять тому или тем, кто обитал в полумраке старинного зеркала и мучил ее своим незримым присутствием? Я по-прежнему могу только гадать. А зная факты, упрямые и нестерпимо горькие, и вовсе предпочту, чтобы эти вопросы остались без ответа. Эдвард Веспер никогда больше не видел жену, а через месяц после отъезда Беатрис мне сообщили, что она умерла. Длинную комнату мы заперли и никогда больше не открывали.

* * *

Об авторе

Оливия Данбар родилась в Массачусетсе. Окончив Смит-колледж, один из престижных женских колледжей, за которыми позже закрепилось название «Семь сестер», она поступила на службу в газету New York World. Спустя несколько лет она оставила газетную журналистику и посвятила себя писательству и литературной критике. 

В 1914 году, уже состоявшись как автор эссе и рассказов, Данбар вышла замуж за поэта и драматурга Фредерика Риджли Торренса. Торренс не имел литературной славы, но открыл миру многих поэтов как редактор литературного раздела журнала New Republic. Торренс и Данбар дружили с Робертом и Элинор Фростами и другими фигурами литературной сцены тех времен; поддерживали борьбу за права чернокожих. Данбар также участвовала в суфражистком движении и в своем творчестве стремилась раскрывать внутренний мир и переживания женщин. Типичная героиня Данбар — сильная женщина, которая заботится о слабом мужчине, приносит себя в жертву на алтарь брака.

Данбар участвовала в возрождении готического рассказа, которое пришлось на первую треть двадцатого века. В противовес классическим историям с привидениями Монтегю Родса Джеймса и его последователей работы Данбар отличают натурализм и тонкий психологизм. В рассказах Данбар призраки одновременно реальны и метафоричны, а сверхъестественное выступает воплощением желаний, которые подавляют в себе героини. Так, в «Комнате для гостей» видения посещают молодую женщину, отказавшуюся от любви, а в «Коконе чувств» героиня сама становится призраком, не в силах отпустить земные страсти.

Литература: эссе Оливии Данбар «Упадок рассказов о привидениях» (The Decay of the Ghost in Fiction, 1905) и «Текущее состояние рассказов о привидениях» (The Present Status of the Ghost Story, 1912); эссе Джессики Салмонсон «Готические рассказы Оливии Говард Данбар» (The Ghost Stories of Olivia Howard Dunbar, 1997)