Платан

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

* * *

Оливия Говард Данбар

Платан

The Sycamore by Olivia Howard Dunbar (1910)

Перевод — Елена Шадрина, Александра Наумова, Антонина Ким, Екатерина Середа

Редактура — Игорь Мокин, Светлана Арестова

Перевод выполнен по изданию: The Shell of Sense. Collected Ghost Stories of Olivia Howard Dunbar (1997)

Иллюстрации — Венди Уиз

 * * *

Как Хайатты ухитряются выживать, для всех оставалось загадкой — впрочем, в теплое время года объяснение этому найти было легче. Когда солнце заливало горячими лучами их давно не топленный дом, а в огороде созревали овощи, о благополучии этого непостижимого семейства можно было не слишком беспокоиться. Мазер, чаще других навещавший художника и его жену, не раз — когда шутя, а когда и в отчаянии — сообщал об этом их давним друзьям, которые не могли не видеть, что́ пишет Ансель, и не могли не помнить, как выглядит Синтия. По словам Мазера, чтобы понять это семейство, нужно непременно писать слово «Природа» с заглавной буквы. Невольно верилось, что все Хайатты или, по крайней мере, Синтия и ее очаровательные птенчики — в каком-то смысле питомцы благодетельной Матери-Земли, которая решила вскормить их своей необыкновенно щедрой грудью и следить за тем, чтобы они цвели, как лесные цветы: пусть на куда более бедной почве, но так же ярко и пышно. Поскольку никакой социальной или экономической системе поддерживать существование Хайаттов было не под силу, их всепобеждающую живучесть могла объяснить только какая-нибудь фантастическая теория.

Люди здравые и практичные время от времени изобретали различные планы спасения этой семьи, а затем поручали Мазеру их воплощение. Чаще всего заботливые друзья предлагали подыскать Анселю учительское место, с квартиркой окнами на Гудзон, и Мазер даже пару раз тактично заговаривал об этом с Синтией — с самим Анселем такое прямо не обсуждалось. Подобные предложения всегда приводили Синтию в крайнее изумление: «Но зачем нам отказываться от всего, что мы так любим? Да и что Ансель будет там писать?»

Ответить на эти вопросы, не причинив обиды, было невозможно — во всяком случае, Мазер не осмелился бы дать на них ответы. Поэтому Хайатты оставались верны своей зеленой долине, перебиваясь с хлеба на воду, а Синтия все хорошела и каждые несколько лет с гордостью являла миру очередного младенца. Только Ансель, один из всего этого пышущего здоровьем семейства, все больше увядал — и продолжал  писать пейзажи, на которых неизменно возвышался древний платан.

Синтия очень любила рассказывать прелестную историю о том, как они поселились в долине; нескрываемое преклонение перед мужем, которым были проникнуты эта и все прочие ее истории, в случае других женщин казалось бы неуместным, но Синтии было к лицу. Поженились они, недолго думая, ближе к концу месяца, когда ее собственные скромные средства были уже беспечно растрачены, а доходы Анселя выглядели призрачнее, чем обычно. Поэтому в свадебное путешествие они отправились пешком: начали с Центрального парка и пару дней спустя оказались в местах, которые, как позже стало им известно, были необжитой частью Коннектикута. А тогда они осознали только то, что обрели пристанище, ниспосланное им свыше. Ветхое благородство заброшенного особняка, безмятежного, словно храм, среди своих злоключений, удивительным образом отозвалось в чутком сердце Синтии; Ансель же сразу почувствовал, что мягкие склоны раскинувшейся вокруг долины давно заждались его внимательного взгляда. Оставив мужа охранять находку, Синтия добралась до ближайшего городка, отыскала комиссионера по недвижимости и, не дав ему опомниться, привезла с собой. Они сразу подписали бумаги, и Синтия пообещала, что первая арендная плата будет внесена в течение недели; и с тех самых пор, как неизменно завершала она, Ансель не покидал этих мест.

И Синтия действительно нисколько не преувеличивала. То, что молодой художник обрел здесь, даже не утомляясь поисками, отвечало его вкусам с пугающей полнотой. Ансель гордился тем, что отвергал в пейзаже необузданную роскошь и резкие контрасты — а здесь он не встретил ни того ни другого. Его восхищала располагающая к размышлениям безыскусность местного пейзажа. Даже дымка, поднимавшаяся над лениво текущим ручьем, была необычайно легкой и тонкой; скользя по склону холма, она окутывала платан, стоявший на его вершине, нежнейшей голубоватой пеленой. Именно платан Ансель и решил изобразить в первую очередь — и с тех пор писал только его.

О последнем, однако, вы вряд ли узнали бы из уст Синтии. Неиссякаемый источник вдохновения мужа вызывал у нее своего рода священный трепет, что, впрочем, нисколько не противоречило ее влечению ко всему светлому и полному жизни. Однажды ствол платана причудливо расщепила молния, и теперь в богатом воображении Синтии это дерево всегда, даже в самые жаркие дни, словно мучалось от холода. Ей чудилось, будто с того момента, как муж начал его писать, платан изо всех сил старается соответствовать отведенной ему роли. Непомерно высокий, застывший от напряжения, он ни днем, ни ночью не знал покоя, и с каждым годом его страдания становились для Синтии все очевиднее. И все же благородный платан, трагически воздевший костлявые ветви-руки к переменчивому небу, оставался неизменно живописен. Никто этого не оспаривал: даже те знакомые художники, которых работы Хайатта откровенно раздражали, не решались окончательно их отвергнуть и забыть о нем самом. Надо признать, порой ему удавалось довольно успешно воплотить свою идею, и тем не менее были все основания опасаться, что он и через десять лет будет повторять все тот же избитый мотив. «Но все-таки этот Хайатт — человек очень приятный и обаятельный!» — убеждали художники друг друга, ссылаясь на истории Мазера о том, что происходит там, в долине, за многие мили от железной дороги, «в этой ужасной глуши». Кроме того, все они помнили Синтию.

Мазер считал, что для семьи Хайаттов, едва сводившей концы с концами, будет лучше всего, если этот платан срубить: вряд ли даже Ансель продолжит созерцать оставшийся от него пень. Конечно, желать дереву смерти было пустой затеей. Не менее пустой затеей было бы, как легкомысленно предлагал Картрайт, извести платан какой-нибудь отравой, тем самым избавив его от страданий: Мазер не сомневался, что Ансель продолжит писать и засохшее дерево. На самом деле это еще сильнее ухудшило бы состояние его друга, которое Мазер считал признаком творческого упадка.

Энергичному, жизнелюбивому Мазеру зловещие пятна на коре, резкие очертания дерева и его унылая пожухлая листва и так напоминали о смерти; единственный выход для Хайатта он видел в том, чтобы отказаться от этого излюбленного мотива и написать что-нибудь чистое, свежее и полное жизни. Год назад после долгих колебаний он рискнул подать другу пример и сам написал Синтию с дочерьми в ярких лучах солнца. Получилось даже лучше, чем он ожидал; правда, здесь Мазер как будто изменил характерной для него современной манере, и работа вышла скорее в мифологическом духе. Но Синтия и в самом деле выглядела как богиня плодородия, а девочки всегда были так безыскусно одеты (если не сказать, полураздеты), их лица так оживлены, а кудри так струились на ветру, что они и впрямь напоминали хоровод нимф. Словом, Синтию можно было писать хоть всю жизнь с утра до вечера, не будь она столь очевидно для этого создана. Но муж словно бы не замечал ее совершенств; для работы ему требовалась такая внутренняя сосредоточенность, что из его поля зрения ускользало слишком многое. Поэтому о картине Мазера — о его призыве к освобождению — он, казалось, и вовсе позабыл.

В то июльское воскресенье, когда приехал комиссионер, Мазер был в городе, и две старшие девочки, сильно по нему скучавшие, тихо напевали песенки во славу его достоинств. Ансель возился в мастерской, а Синтия и две младшенькие с беззаботным радостным видом лущили горох во дворе. Арендная плата была недавно внесена, так что Синтия с недоумением наблюдала за тем, как коляска комиссионера остановилась у ворот и сам он в сопровождении какого-то господина направился к дому. Комиссионер с нарочитой учтивостью объяснил приезд желанием осмотреть прореху в крыше и попросил разрешения провести наверх и своего спутника, ценителя старинной архитектуры. С привычной безмятежностью Синтия согласилась и значения визиту не придала.

Тем сокрушительнее была катастрофа, разразившаяся два дня спустя. Конверт с именем комиссионера казался таким знакомым и обыденным, что Синтия едва не оставила его нераспечатанным. По счастью, она открыла письмо, когда мужа не было рядом: в нем говорилось, что дом продан…

Но ведь это их дом! Их по праву: они нашли его, следуя зову души, сделали своим и все эти годы столь нежно о нем заботились, что со временем обрели особую прочную связь с любимыми изъянами ветхой постройки. Это их дом — во всех смыслах! Неужели их можно выселить? Пусть за десять лет, проведенных ими в долине, машины, трамваи, летние резиденции состоятельных горожан и подобрались поближе, но не настолько, чтобы Хайатты боялись за свой привычный, незыблемый уклад или беспокоились о чем-то, кроме того, где взять деньги на оплату следующего квартала. Ответ на этот извечный вопрос они, как правило, представляли смутно. Комиссионер, впрочем, всегда был снисходителен: он тоже не верил, что этот запущенный дом может еще кому-то приглянуться.

Как ни странно, в новой беде все внимание Синтии занимали совсем неважные мелочи. Она готова была расплакаться, подумав об игрушках в детской или мальвах в саду. В самую же суть катастрофы заглянуть не решалась. И все-таки среди ее печальных раздумий порой коварно проскальзывала мысль, что главная потеря — вовсе не любимый старый дом. Главной потерей будет платан.

Разумеется, она знала, что с плохо скрываемым облегчением скажут им друзья. Художник уже отдал дань скудной окрестной природе, и немалую. Так сказал бы даже Джимми Мазер, не будь он столь мягкосердечен. Или, во всяком случае, подумал бы. Но только обоим Хайаттам было известно, что Ансель не желает писать ничего другого. Что если ему и суждено добиться славы, то ведет к ней эта привычная надежная дорога. И вероятно, лишь Синтия понимала или по крайней мере в глубине души опасалась, что Ансель достиг той точки, когда выбора больше нет: ничего другого он писать и не может.

Утро выдалось особенно знойное. Ансель, как всегда, мертвенно-бледный, усердно работал в доме, не замечая жары. На Синтию с ее отменным здоровьем такая погода обычно не влияла, но сегодня горячее и влажное дыхание земли душило ее. Не в силах заняться намеченными делами, она сидела неподвижно, держа роковое письмо на коленях. Время от времени к ней с недовольным личиком подходила какая-нибудь из дочек и робко просила уложить ее волосы наверх, «как у взрослой дамы». Четыре девочки были очень похожи: широко расставленные глаза, розовые губки, упрямые подбородки, светлые волосы и хлопковые платьица, открывающие нежные плечики, — когда мать смотрела на них, ее переполняла радость.

Но затем ею снова овладевал ужас перед неотвратимой бедой. В письме им напоминали, что срок аренды истекает через два месяца. И естественно, новые владельцы желали бы начать ремонт и благоустройство как можно скорее, поэтому, если вдруг Хайатты готовы выехать раньше условленной даты, то можно разрешить этот вопрос к обоюдному удовлетворению — и так далее. Из всех удручающих вестей та, что касалась «ремонта и благоустройства», ранила особенно сильно. Дом был до смешного дорог им своей ветхой древностью, скрипучими половицами, гуляющими в коридорах сквозняками и дребезжащими окнами. Она догадывалась, что именно будет «отремонтировано» и во что подобное «благоустройство» превратит бугристую лужайку — волшебное место для игр! — и прекрасные лозы дикого винограда.

Впрочем, какая разница, если их все равно выселят? Но так же нельзя! Просто нельзя!

От долгого сидения у Синтии разболелась голова, и она решила заварить чаю. Посмотрела на часы, обнаружила, что уже за полдень, вспомнила, что дети еще не ели, наскоро приготовила обед и послала за Анселем, который, вопреки обыкновению, согласился к ним присоединиться. Спустя полчаса, когда все сидели за столом на задней веранде, они услышали, как у ворот остановился автомобиль и кто-то направился к дому. В такие минуты неунывающие Хайатты всегда говорили друг другу, что небеса послали им покупателя живописи, и Ансель слабо улыбнулся, вспомнив эту семейную шутку.

— Пойду встречу их, — сказал он и взглянул на жену. Он всегда будто спрашивал у нее разрешения, совсем как их младшая дочь.

У Синтии, однако, возникло дурное предчувствие.

— Лучше я, — мягко сказала она и, повернувшись к старшей дочери, добавила: — Пегги, проследи, чтобы отец поел.

Затем быстрым легким шагом она пересекла дом и мгновение спустя оказалась лицом к лицу с незнакомой молодой парой. Интуиция подсказывала Синтии намерения гостей, но она с любезным видом выслушала их объяснения: они — мистер и миссис Ладлоу — приехали, получив заверение мистера Сондерса…

Заметив, как они молоды и как смущены, Синтия почувствовала неожиданный прилив смелости.

— Вот как? — сказала она без тени улыбки. — Прошу, заходите, садитесь.

— О моей первой поездке сюда миссис Ладлоу даже не знала, — неуверенно начал молодой человек, — поэтому, конечно…

— Вы хотите осмотреть дом. Разумеется, — ответила Синтия с холодной вежливостью. — Только не затруднит ли вас говорить потише? Мой муж ничего не знает, и я считаю своим долгом как можно дольше ограждать его от потрясений. Ведь это такой страшный удар! Он так сильно привязан к дому! А как это повлияет на его работу, я даже боюсь представить… Миссис Ладлоу, скажите, с чего вам угодно начать: осмотрим дом или пройдемся по саду?

Синтия не испытывала ни малейших угрызений совести. Она упивалась своим превосходством и радовалась беззащитности противников.

— О, простите наше вторжение, миссис Хайатт, — пробормотала молодая женщина. — Мы не смеем настаивать. Мы приедем в другой раз.

— Что вы, что вы! Раз уж вы приехали… Комиссионер говорил, вы намерены здесь многое изменить.

— Да… То есть, конечно, если миссис Ладлоу согласится, — краснея и запинаясь ответил Ладлоу. Крошечные черные усики, которые должны были придать его простодушному лицу утонченности, совершенно не соответствовали своему назначению и выглядели карикатурно; а сам он, казалось, готов был заплакать.

— Мы хотели как можно скорее позвать архитектора… — произнесла миссис Ладлоу с важностью прилежной ученицы.

— Архитектора? — с недоумением переспросила Синтия.

— Пожалуй, Мэриан, с этим стоит повременить, — вмешался Ладлоу. — Мы не предполагали, что наши поспешные планы могут причинить кому-то боль. Мы лишь хотели найти местечко, где можно скрыться от городской суеты…

— Да и едва ли дому требуются улучшения, — миссис Ладлоу поддержала попытку супруга сгладить неловкость. — Мы только думали, что слугам…

— О, для слуг в доме достаточно места. Но у нас их нет, ведь мы очень бедны, — едва улыбнувшись, Синтия поднялась с места. — Разумеется, семьи художников всегда надеются разбогатеть, и я почти уверена, что, если бы мистер Хайатт мог спокойно писать здесь еще хотя бы год… Миссис Ладлоу, позвольте показать вам наш прекрасный старинный дом.

Ансель уже вернулся к работе, а дети разбрелись кто куда. Синтия продолжала настолько педантично показывать каждый уголок, что незваные гости были бы рады поскорее завершить осмотр дома. А приватные комнаты — кабинет Анселя и детские — продемонстрировала с таким нескрываемым укором, что несчастной паре почудилось, будто дом — живое существо, невинное и беззащитное, и им предстоит вскоре отправить его на заклание. Поэтому им только и оставалось скользить равнодушным торопливым взглядом по величественным каминным полкам и старинным дверным ручкам… После этого невольные злодеи отправились осматривать сад, а Синтия осталась ждать их на крыльце. Когда они вернулись, лицо мистера Ладлоу было совсем пунцовым.

— Миссис Хайатт, прежде чем мы уедем, я хотел бы кое-что сказать. Мы с миссис Ладлоу все обсудили и считаем, что… Я хочу сказать, что еще не все юридические формальности улажены, и нам бы не хотелось причинять вам столько неудобств — словом, если я могу отказаться от покупки этого дома, я… я так и сделаю. Я дам вам знать в самом скором времени.

Синтия приняла его предложение с таким невозмутимым видом, будто это была самая обычная любезность, о которой гости вспомнили в последний момент; и остаток дня она даже могла улыбаться.

Назавтра была суббота — день визита Мазера. Синтия дождалась его, отвела в сторону и рассказала эту невероятную историю, с особой гордостью упомянув о своей вчерашней уловке. Но Мазер не мог быть с ней откровенен, а посему утешать или давать советы ему было крайне трудно. К тому же его неловкость только усиливалась от осознания того, что беда касается в первую очередь Анселя, и поэтому Синтия подбирает слова с несвойственной ей сдержанностью. Она не стала делиться с ним опасениями, что Ансель не сможет писать на новом месте, и тщательно избегала малейшего намека на это. Заметив ее недомолвки, Мазер, знавший ее достаточно хорошо, догадался, что у нее на душе, и вполне был готов не заводить разговор. В конце концов, Синтия как супруга и женщина могла бы объяснить и оправдать любую странность своего мужа; но Мазер, невысоко ценивший дарование Анселя, при всем своем к нему расположении, был далеко не столь снисходителен.

В понедельник утром, незадолго до отъезда Мазера, пришло письмо от Сондерса, того самого комиссионера. Он, очевидно, был в сильном раздражении, и любезностью письмо не отличалось. В нем говорилось, что миссис Хайатт, по-видимому, неверно все поняла: дом продан окончательно и бесповоротно, последние бумаги уже подписаны.

— Разумеется, — заметил Джимми Мазер, — после того как ты напугала юных Ладлоу, они в слезах явились к Сондерсу, и он, вполне естественно, сказал, что они обязаны во что бы то ни стало сдержать данное ему слово. Боюсь, Синтия, надеяться не на что.

— А я думаю, шанс все-таки есть, — возразила она. — Они и в самом деле милые, простодушные создания, и я бы, вероятно, пожалела о том, как с ними поступила, если бы речь не шла о благополучии нашей семьи. Ведь у них хватает средств, они могут позволить себе любой другой дом. Джимми, будь так добр, разыщи в городе мистера Ладлоу, скажи ему, что он поступает ужасно, потому что мы не заслуживаем такого отношения, и попроси его сдавать особняк нам, как раньше. Разве это не будет выгодным вложением? Арендную плату мы все-таки вносим, пусть и не всегда в срок.

Джимми посмотрел на Синтию. Если когда-то тайные чувства к ней и брали над ним верх, то именно в эту минуту.

— Что ж, конечно… Я все сделаю, — ответил он, поцеловал детей на прощание и откланялся.

Спустя пару дней он прислал неутешительные вести:

«Дорогая Синтия! Ты очаровала и в то же время ужасно напугала чету Ладлоу. Но дом теперь определенно принадлежит им. И кроме того, на них повлияло что-то еще, что именно, я не знаю. К тому же молодая миссис Ладлоу — тот еще кремень. По-моему, ее супруг готов был хоть даром отдать вам дом, но она явно все обдумала и не отступится. Я пробыл с ними целый день и, поверь, сделал, что мог».

Теперь уже помощи ждать было неоткуда, и Синтии пришлось рассказать мужу об их грядущей участи. Ансель почти ничего не ответил, но вскоре Синтия заметила, что он больше не пишет, а сидит, оцепенев, в мастерской среди неоконченных картин. Дети несколько дней бродили по дому, как привидения, прижимая к себе тряпичных кукол и укоризненно глядя на Синтию: почему она, само воплощение материнской заботы, не избавила их от этой напасти? Так или иначе, Хайатты столь сильно затянули свой отъезд, что в конце концов поисками нового жилья для них занялся Мазер; ценой немалых усилий ему удалось найти небольшой деревенский домик, в котором, как он искренне уверял, им будет намного лучше и уютнее, чем где-либо прежде. А кроме того, арендная плата будет значительно ниже. Живописное болотце неподалеку так и просится на холст. Выслушав Мазера, Ансель мрачно кивнул, но смотреть новый дом отказался.

В последнюю неделю сентября выселенная семья в унынии покинула старый особняк, а к первому октября уже взялась за дело армия преобразователей: водопроводчики, плотники, электрики, садовники, декораторы, маляры и прочие украшатели всех мастей. Через считаные дни в доме и саду осталась разве что пара печальных напоминаний о том, что здесь долго жили Хайатты. На лужайке одиноко валялась сломанная деревянная лошадка-качалка, а на краю подъездной дорожки дожидался своего последнего часа покосившийся мольберт. Опустевший дом взирал на своих мучителей с пугливым недоверием простоватой старушки, которая впервые попала в руки массажистки и парикмахера. А на холме позади дома, вдали от взглядов деловитых преобразователей, старый платан, содрогаясь изувеченными ветвями, покорно отдавал на растерзание жадным ветрам последние листья, еще скрывавшие его наготу.

Мазер, из дружеского участия добросовестно взявший на себя хлопоты по переселению Хайаттов, был бы и вовсе счастлив исполнять эту задачу, не будь он вынужден скрывать от них, что рад происходящему. В самом деле, особняк в долине влиял на них дурно, если не сказать губительно. Напротив, домик, который он им подыскал, по крайней мере, не располагал к такому одичанию. Однако Хайатты были убиты горем, и сказать нечто подобное им в лицо было немыслимо.

Девочки, по правде сказать, скоро привыкли; старшие же и вовсе будто позабыли о постигшем их несчастье, стоило им найти товарищей для игр среди соседских детей — такое было им в новинку и приводило в восторг. Но бедной Синтии утешиться было нечем. Страхи, которые время от времени терзали ее летом, сейчас сделались ее постоянными спутниками. Теперь их даже страхами назвать было трудно. Они переросли в уверенность задолго до того, как Ансель пришел к ней сам не свой и, смущаясь, принялся по-детски упрашивать ее занять и отвлечь его чем-нибудь. На свою участь он не роптал. Как всегда, отрешенно глядя сквозь Синтию затуманенным взором, он поведал ей бесцветным, ровным голосом, что писать более не в состоянии. Он было пытался, но в конце концов изрезал холсты в клочья. Действительно, Мазер прав, здесь кругом красота. Вот пусть Мазер ее и пишет. У него трезвый взгляд и твердая рука, это несомненно, и он отличный малый. Но есть нечто его пониманию недоступное. Ему так и остались чужды и дух старого дома в долине, и его особое очарование, которое сам Ансель старательно пытался постичь, — и старый платан.

Молчание было прервано. Они заговорили о платане так естественно, словно месяцами мучительно не избегали этой темы. После этого им стало заметно легче переносить свое положение, хотя в сущности оно оставалось по-прежнему безнадежным и отчаянным. А когда на следующей неделе Мазер приехал с известием о новой должности преподавателя для Анселя, Синтия разрешила рассказать о ней мужу.

— До поры до времени я на это соглашусь, — ответила она Мазеру с высокомерием бедности. — Но как-нибудь ночью непременно выкопаю платан и привезу сюда, или выкуплю у этих Ладлоу клочок земли и поселю там Анселя. Иначе нельзя, Джимми. Он должен получить свое дерево, чего бы это мне ни стоило.

Так Мазер, который определенно этого заслуживал, наконец услышал необычайную правду из уст самой миссис Хайатт.

Ансель, узнав о месте учителя, согласился начать с первого января. Однако ни его, ни Синтию связанные с новой должностью выгоды, казалось, нисколько не интересовали. Преданный Мазер внезапно задался вопросом, понимал ли он по-настоящему эту парочку не от мира сего.

Была уже середина декабря, когда Мазер снова приехал из города, но, вопреки своему обыкновению, в среду. Ансель встретил его в дверях, а Синтия, которая только что уложила детей, ждала его на лестнице, излучая радушие. Мазер с улыбкой остановился на пороге.

— У меня для вас добрые вести, — тихо сообщил он друзьям. — Вы можете вернуться в свой старый дом.

— Свершилось! Джимми, я знала, знала, что так и будет! — возликовала Синтия.

Ансель, побледневший сильнее обычного, не проронил ни слова. Мазеру тотчас помогли снять пальто и усадили его поближе к камину. Но принесенная им новость привела Синтию в такой восторг, что прошло целых пять минут, прежде чем она потребовала рассказать все подробности.

— Все это, конечно же, устроил Ладлоу, — произнес он наконец немного озадаченно. — Сегодня он пришел ко мне в мастерскую и спросил, не возьмусь ли я кое-что вам сообщить. Сказал, что, будучи едва знакомым с вами, не знает, как вы воспримете известие. Поэтому роль гонца он решил возложить на меня.

— Наш милый, славный Джимми! — просияла Синтия.

— Я ответил, что он обратился по адресу. Тогда он сообщил, что они с женой на следующей неделе отправляются в Европу. Им по нраву итальянская зима, и вряд ли они когда-либо возвратятся в этот дом. Судя по его словам, они обустроили там с полдюжины ванных комнат и выстригли кусты нелепыми пирамидами, но они готовы забыть об этих тратах и сдавать дом по старой цене. Не то чтобы они нуждаются в жильцах, но он вспомнил, как ты, Синтия, расстроилась из-за переезда, и поэтому хочет предоставить вам возможность вернуться — если только пожелаете.

— И когда же? — ахнула Синтия.

— Да хоть завтра.

— До чего же чудесно! — воскликнула она, откидываясь на спинку кресла. В считаные мгновения к ней вернулся цветущий вид, утраченный за последние месяцы.

— Но ты сам-то понимаешь, Джимми? Понимаешь, почему они уезжают?

Мазер поерзал в кресле.

— Да, Ладлоу все объяснил. Он удивительно наивный, прямодушный молодой человек — тебе так не показалось, Синтия? Но, боже правый, это такая странная история. Они ведь совершенно обыкновенная пара, не склонная к фантазиям и причудам… В общем, они считают, что в доме обитают призраки.

— В нашем милом старом доме? Не может быть! Какая ужасная нелепость! — вспыхнула Синтия, бросаясь на защиту любимого жилища.

— Но это еще не все, — Мазер помолчал. — Вообще-то, трудно припомнить точно, как именно он об этом говорил. Говорил-то он много и очень путано. Не то чтобы им являлись привидения, но в доме как-то тоскливо и неуютно. Кажется, он сказал, что они ощущают чье-то незримое присутствие… Но это, конечно же, чепуха. Так или иначе, дом их к себе не подпускает. Он их не признает. Насколько я понял, он разве что позволяет им переступить порог, но не более того, а по ночам досаждает и всячески действует на нервы. Словом, они молоды и веселы, хотят радоваться жизни, а дом им не позволяет. Согласись, что на их месте уехал бы любой.

Напускная беспечность Мазера не обманула Синтию.

— Джимми, ты что-то недоговариваешь! — не отступалась она.

— Вовсе нет, — он подался вперед поворошить угли в камине. — Хотя кое-что все же странно. Ладлоу сказал, что они бы еще могли смириться с мрачной атмосферой дома, если бы не одно обстоятельство… Помнишь свой платан, Ансель? Кажется, причина их беспокойства кроется именно в нем. Ладлоу сказал, что платан такой зловещий, такой угрожающий… И вот незадача — он виден изо всех облюбованных ими комнат. Словно он сообщает им, прямо и без церемоний, что они там чужие. Разумеется, нервы у пары не выдержали. Они хотели было его спилить, но не посмели. По правде сказать, они его до смерти боятся. В итоге дерево на месте, они уехали, а вы можете вернуться, когда захотите.

Синтия положила руку мужу на плечо.

— В конце концов, не так уж это и странно, верно, Ансель? Теперь мне все ясно. И как только мы не догадались, что именно так и будет?