«Подпольного состояния они не вынесли»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу. 

Игорь Кузинер. Вечный побег. Старообрядцы-странники между капитализмом, коммунизмом и апокалипсисом. М.: Новое литературное обозрение, 2025. Содержание

— В интервью журналу Ab Imperio вы рассказывали, что ваш путь в академию начался с хобби, которым вы увлеклись параллельно с работой электриком в Петербургском метрополитене. Расскажите, пожалуйста, об этом периоде и вашем круге чтения в то время. 

— Вы знаете, я системно ничего не читал. Читал то, что мне попадалось интересного: что-то типа Александра Эткинда и Александра Панченко. В какой-то момент передо мной встал выбор, в какую магистратуру идти: на религиоведение или на отечественную историю. Я выбрал религиоведение.

— Какие работы оказали на вас влияние в плане теоретического, концептуального видения позднеимперского и раннесоветского религиозного диссидентства?

— Работы, которые оказали на меня наибольшее влияние, как правило, стремились историю религиозных меньшинств встроить в какие-то бóльшие процессы. В определенный момент мне это стало симпатично. 

Это книга Хизер Колман о русских баптистах, исследование Адиба Халида о джадидах, книга Лоры Энгельштейн о скопцах и множество работ, которые фокусировались на Православной церкви и на разных социально-политических движениях внутри этой церкви в поздней империи. Это классическая работа об обновленцах Эдварда Рослофа, это работа моего научного руководителя в магистратуре Дмитрия Головушкина «Дискурс обновленчества: настройка оптики», работы Веры Шевцовой. В общем, многое оказало влияние.

Что касается раннесоветского периода, то там большая историография религиозных меньшинств. Здесь мне интереснее посмотреть, как моя история позволяет поговорить о границах вообще того, о чем писали мои предшественники. О хронологических границах, о концептуальных границах. И тут я в большей степени ориентировался на такие, скажем так, советологические дебаты последних двадцати — тридцати лет и пытался встроить мою историю в большие дискуссии.  

— Представьте, пожалуйста, вкратце героев вашей книги. Кто такие странники? 

— Странники — это представители небольшого религиозного движения внутри разнообразного и многообразного мира старой веры, такой постраскольный вариант несинодального православия. Их никогда не было много. Счет шел скорее на тысячи, чем на десятки тысяч. Так или иначе, они зарекомендовали себя, по крайней мере в глазах общественности, как наиболее радикальные нонконформисты, как те, кто готов на самый последовательный разрыв в отношениях с государством. Правда, государство они часто понимали довольно гибко. Но основной этот нерв они старались нести и декларировать. 

У меня три героя. Это странники разных поколений. Так вышло, что их активность пришлась на первую треть XX века. Это Александр Васильевич Рябинин — один из ведущих страннических богословов. Если сказать очень громко, то он является одним из авторов «экономического чуда» странников. Он был идеологом ограниченного открытия миру. Его идеи запустили в странническом сообществе разные процессы, которые довольно сильно изменили это религиозное движение: практически, богословски и не только. Второй герой — Христофор Иванович Зырянов. Он ученик Рябинина, долгое время являлся лидером вятских странников. Это человек, который стремился идти по стопам своего учителя и интегрироваться как можно шире и глубже в окружающее пространство. Эта интеграция была остановлена репрессиями, он и его община оказались в подполье. Моя гипотеза состоит в том, что этого подпольного состояния они не вынесли, и это послужило началом волны самоубийств в Вятке и Кирове в начале 1930-х годов. 

И третий герой — Максим Иванович Залесский. Он был противником Рябинина и Зырянова, принадлежал к другому мировоззренческому крылу странников. Эти странники открываться миру не собирались и всякие экономические дела им были совершенно не близки. Тем не менее он выбрал для себя социальную нишу, находящуюся в нестранническом пространстве, — стал сотрудником ОГПУ (НКВД). Он верил, что тем самым сможет очистить странническое сообщество от капиталистов, которые в нем засели. Со временем он в большей степени стал просто историком странничества и заслуженным пенсионером. Его фигура мне была нужна хронологически. Если предыдущие две мне нужны были для того, чтобы поговорить о том, что 1917 год — не обязательный водораздел, то Залесский мне нужен был, чтобы побороться с другим водоразделом: сталинизмом. Исследования моих предшественников часто обрываются 1929 годом. 

— В книге вы намеренно деэкзотизируете странников и рассматриваете их в социальном, политическом и экономическом контекстах. К каким результатам привела такая методологическая установка?

— Мне захотелось поговорить о старообрядцах без романтического придыхания. Я старался показать, что если капиталистическая деятельность старообрядцев была действительно для их сообщества чем-то уникальным, то в рамках бóльших процессов низового позднеимперского капитализма и раннесоветской сельхозкооперации это, в общем-то, история не очень уникальная. Другая крайность, которой я хотел избежать, — это экзотизация со знаком «минус», что странники — это отрешенные от мира люди, которые в тайге чем-то занимаются. Нет, это были прагматичные люди, готовые интегрироваться и меняться, довольно гибкие в своих богословских идеалах, что совсем не отменяет их приверженность религиозной традиции. 

Три моих героя — это, наверное, три такие экстремальные крайности. Я старался сказать о том, что за их спинами есть люди, которые проходили похожие пути. Странники, и не только странники. И их опыт не является уникальным. Да, не все становились сотрудниками ОГПУ (НКВД), некоторые становились, например, бухгалтерами. 

— Хотелось бы поговорить о ваших коллегах по цеху. Кого из исследователей позднеимперского и раннесоветского старообрядчества вы могли бы выделить? Что думаете о вышедшей в 2020 году книге Джеймса Уайта «Единство в вере? Единоверие, русское православие и старообрядчество, 1800–1918»? 

— Мне очень нравится работа Джеймса Уайта и работы Ирины Пярт, хотя Ирина Пярт в основном сейчас пишет про Православную церковь в балтийских губерниях. Это все близкие мне исследования. Мне понравился взгляд Уайта на единоверие. Он не кондовый. Он не смотрит на единоверие как на компромисс со стороны одних и других, а смотрит на него как на самостоятельную мировоззренческую традицию. Мне очень близко такое видение. Мне нравится, что делает Джеймс Уайт. Есть у меня его любимые работы. Особенно нравится исследование про попытки старообрядцев учредить в ходе Первой мировой войны институт старообрядческих капелланов. 

Мне нравятся работы из совершенно другого цеха. Например, Дугласа Роджерса. Мы занимались похожими сюжетами, хотя у него хронологический размах гораздо шире. У него и другая оптика, другие цели. А от Джеймса Уайта, конечно, меня отличает то, что его герои публично представлены, они часть такой специфической, но все же публичной сферы. А мои «товарищи» если и делали шаги в этом направлении, то это были их первые шаги. Все-таки это были люди простого социального происхождения. 

— Что вы можете сказать о книге Александра Пыжикова «Грани русского раскола. Тайная роль старообрядчества от 17 века до 17 года»? Издатели сообщают, что этот труд «получил широкую известность в научных и общественных кругах, вызвал различную реакцию, включая критику». 

— Я читал эту книгу, когда она только вышла. Я не знаю, как к ней относиться. Конечно, большевики не были криптостарообрядцами. Из исторических источников, с которыми я работал (если это требуется как-то опровергать), это явствует очень просто. Когда старообрядцы пишут большевикам письма, прошения и запросы — большевики просто не понимают, что это за люди. Особенно это касается странников. Конечно, это непредставимая ситуация для старообрядцев: они все друг друга понимают, кто чем друг от друга отличается. В этом смысле книга Пыжикова, конечно, конспирология. Видно, что ныне покойный автор прошел большую мыслительную революцию в сторону конспирологии. Это видно по его работам. 

На самом деле идея о том, что большевики — это криптостарообрядцы, — это несерьезно. Что можно серьезного из этой идеи вытащить? Только то, что большевики действительно не прилетели из космоса и они были частью каких-то сообществ. Большевиком ты не рождаешься. Рождаешься православным, католиком, иудеем или кем-то еще. Есть хорошая статья Скотта Кенворти о том, что, вообще-то, большинство большевиков проходило, например, ритуалы брака и крещения, инициации в соответствующих религиозных традициях. Можем ли мы на этом основании сказать, что русская революция была православной, иудейской или какой-нибудь еще? Ленин тоже венчался с Крупской. Иначе бы не было этого брака. Вот как подобная оптика — да, это может работать. И есть хорошая работа на эту тему Лилиана Рига «Большевики и Российская империя». 

— Как сегодня живут странники в России? Сколько их?

— Количество я не знаю, я не полевой исследователь. Здесь информацией владеют мои коллеги, особенно Елена Дутчак из ТГУ. Она занималась в том числе археографической работой в общинах в Томской области. 

На мой взгляд, сегодня есть две группы странников в России. Здесь я в большей степени говорю просто как наблюдатель. Есть, собственно, странники, которые живут в скитах в Томской области. Это, как правило, давно пожилые люди. И есть интеллектуальные фигуры в Петербурге и Москве, которые участвуют во всяких старообрядческих диалогах, ведут социальные сети и так далее. Эти два пространства пересекаются. Городские странники помогают странникам, живущим в скитах. Что-то привозят им. А странники, живущие в скитах, отправляют городским единоверцам рукописи. 

— В ноябре в издательстве Routledge на английском языке вышла ваша книга со схожим названием. Она чем-то отличается от русскоязычной версии?

— Минимально. Они немного отличаются введением и фокусом. По существу же книги не отличаются. Чуть-чуть я только под англоязычную и русскоязычную аудитории переписал кое-что.