Преступление и покаяние

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу. 

 Мэри Шелли. Фолкнер. СПб.: Подписные издания, 2025. Перевод с английского Юлии Змеевой. Фрагмент

Опубликованный в конце ноября, будто бы наполненный атмосферой позднеосенних туманов, роман Мэри Шелли «Фолкнер» пока обсуждался неотделимо от ее биографии. И это логично, Мэри Шелли в России знают мало, в основном как человека, придумавшего то самое чудовище Франкенштейна из фильмов. Иногда ее упоминают в качестве жены поэта-романтика Перси Шелли, чьи стихи, с точки зрения автора этой статьи, сегодня устарели все же куда сильнее прозы Мэри. Тем не менее хотелось бы наконец поговорить о «Фолкнере» по большей части без биографического подхода. Отчасти потому, что уже опубликованы отличные тексты, которые отсылают нас к жизни писательницы в связи с ее финальным романом, и есть смысл погрузиться в другие нюансы, лишь кратко обозначив для начала несколько общих фактов. Во-первых, Шелли любила символизм имен, что, например, подтверждает Любовь Сумм в послесловии к этому изданию. Во-вторых, Шелли была на личном опыте знакома со смертью детей, поэтами-романтиками и отвергнутыми своими семьями молодоженами, а саму книгу написала в 1837 году, на излете эпохи романтизма.  

Фолкнер, фигурирующий в названии, — фамилия, которую носят два центральных персонажа: сирота Элизабет и ее приемный отец Руперт Джон Фолкнер. Элизабет, урожденная Рэби, теряет в детстве родителей и, оставшись на паршивом попечении скупых соседей, вполне в готическом духе проводит вечера на кладбище, где у могилы ее мамы нет даже именного надгробия. Там Элизабет и встречает Руперта Фолкнера, который собирается уйти из жизни чуть ли не прямо на месте материнского захоронения. Девочка возмущена и своим возмущением спасает незнакомца от самоубийства, а заодно находит себе в его лице приемного отца. Руперт Фолкнер, отставной капитан кавалерии, был в отчаянии, так как стал причиной смерти своей возлюбленной, но встреча с маленькой Элизабет видится ему знаком свыше, велением жить дальше, удочерить сироту и тем искупить вину. Он дает Элизабет свою фамилию и уезжает с ней в путешествие по Европе, поскольку боится оставаться в Англии, где обстоятельства смерти его возлюбленной могут раскрыться.

«Несмотря на смелость, граничившую с дерзостью, Фолкнер отпрянул и едва не задрожал, услышав этот рассказ. Он прекрасно понимал, о каком отмщении говорил мистер Невилл, и решил такого не допустить. Планы, прежде туманные, мгновенно обрели более отчетливые очертания. Губы скривились в презрительной ухмылке, когда он вспомнил, что говорил его друг об окутанных тайной последних событиях; он проследит, чтобы обстоятельства этого дела стали в десять раз более запутанными. Горевать о прошлом было бессмысленно; точнее, никакие поступки не помогли бы избавить Фолкнера от терзавшего его мучительного раскаяния, но это не должно было влиять на его поведение. Он не без удовлетворения представил, как его соперник корчился в муках, не имея возможности отомстить, слепо проклиная неизвестного обидчика, который тем временем удалялся туда, где никакие проклятья ему не грозили».

О «Фолкнере» неспроста говорят как о книге с почти детективным сюжетом. Роман особенно силен завязкой и в завязке устроен даже хитрее, чем детектив. С одной стороны, читатель знает о некоей Алитее, в чьей смерти повинен Руперт Фолкнер, но не знает, почему именно она умерла. С другой стороны, линия Элизабет заставляет как сопереживать Руперту, так и настороженно относиться к дальнейшей судьбе девочки — ведь ясно, что спаситель не так уж благороден и честен, как может показаться на первый взгляд. Руперт берет Элизабет под опеку с добрыми и в то же время эгоистичными намерениями. Он заботится о ней, но вместе с тем приемная дочь служит для него поводом бежать от ответственности за смерть Алитеи. Правда, чувство вины продолжит отравлять ему жизнь и преследовать его. По-настоящему раскаиваться Руперт начнет лишь спустя время, когда встретит сына Алитеи Джерарда и осознает последствия того, что сделал.

В послесловии Любовь Сумм пишет о «воспитании чувств», о взрослении героев. И любопытно, что взрослый приемный отец «воспитывается» тут в большей степени, чем его несовершеннолетняя дочь. Если Элизабет, в том числе благодаря заботе Руперта и усилиям нанятых им учителей, последовательно и довольно легко превращается в умную и эмпатичную девушку, то сам он проходит болезненный путь от прикрытого горделивым пафосом эгоизма к добровольному покаянию и смирению. Руперт Фолкнер — изначально байронический тип, бунтующий против правил консервативного общества, против несправедливости и лицемерия, но при этом несдержанный и надменный. Желая блага, Руперт совершает зло, подобно лермонтовскому Печорину, ищет забвения в путешествиях, как Онегин, и оказывается на войне за независимость Греции, как Байрон. Можно сказать, что Шелли деконструирует образ романтического героя, показывает его разрушительную природу, но критикует ее не с точки зрения косной общественной морали, а с точки зрения другой, куда более тонкой логики.

«Поистине худший враг добродетели и хороших намерений — недостаток самоконтроля; я научился справляться с внешними проявлениями чувств, но не овладел искусством усмирять ум. Посторонним я казался спокойным, гордым и суровым, способным совладать со своим яростным нравом, но внутри оставался тем же рабом страстей, каким был всегда. Я никогда не мог заставить себя сделать то, чего мне не хотелось, и так же не мог убедить себя отказаться от своих желаний. Вот она, тайна моих преступлений; вот главный порок, который привел мою возлюбленную к несчастной гибели, а меня самого — к нескончаемым и невыразимым мучениям».

Выдвигая на первый план проблему неспособности романтического героя контролировать и трезво оценивать свои «хочу», «Фолкнер» неожиданно кажется созвучным современной литературе об инфантильности городских невротиков и в этом смысле тематически почти так же актуален, как последние романы Салли Руни. Понятно, что с точки зрения сегодняшней прозы язык Шелли витиеват, но, например, повторяющиеся описания приблизительно одних и тех же метаний Руперта выглядят скорее как прием, чем стилистический пережиток. Такие повторы подчеркивают невозможность забыть о своей вине. Это буквально то, что в психологии называется руминацией — постоянным возвращением к одним и тем же мыслям, в данном случае к мыслям, связанным с преступлением и страхом разоблачения.

Нельзя, конечно, не вспомнить «Преступление и наказание» Достоевского, чей стиль напоминает стиль романа Шелли пристальным вниманием к рефлексии персонажей. Руперт не то чтобы сильно похож на Раскольникова, степень его вины куда меньше, ведь он толком и не нарушал уголовный кодекс, но все же вполне претендует на звание романтического дедушки знаменитого литературного убийцы. Герой Шелли не претендует осознанно на «право» на преступление, зато позволяет себе отдаться импульсивным порывам, пусть и благим, игнорируя конкретную ситуацию, не разбираясь в деталях чужой жизни. Это романтическое право на аффект, на территории которого главенствуют исключительно желания самого романтического героя, вошедшего в соответствующее состояние. Таким образом, роман вполне уверенно заходит в область психологического реализма, фактически предвосхищая его появление.

Важная и не слишком заметная сюжетная деталь: поступок с сыном Алитеи является главной ошибкой Руперта. Из-за Фолкнера маленький Джерард остался один в незнакомом месте, и именно в результате этого Алитея погибла. То есть дело, конечно, не в том, что нельзя влюбляться в замужнюю женщину. Шелли здесь тонко расставляет акценты, так что посыл романа звучит вполне в духе современной психологии отношений. Дело в непонимании чувств замужней женщины, в неспособности ее услышать — вот основная улика, свидетельствующая о романтическом эгоизме Руперта. Второй значимый нюанс: от болезненной зацикленности на себе он избавится не до публичного покаяния, а уже после, в ожидании суда, — благодаря приемной дочери. Ведь хотя кажется, что ближе к финалу Руперт признается во всем, так как прочитал о посмертном позоре Алитеи, на самом деле он и без того не мог о нем не догадываться, ведь еще до отъезда в Европу слышал о матери Джерарда как о «сбежавшей любовнице». По факту Руперт заявляет о своей вине, узнав о новом витке расследования, и подлинное перерождение, как у Раскольникова, происходит у него по ту сторону личной свободы.

Тут стоит ненадолго обратиться к символизму имен в романе. Этимология имени Алитея связана с древнегреческим понятием «истина», дословно означает «несокрытое», нечто противоположное реке забвения Лете. Имя приемной дочери, которая влюблена в желающего возмездия Джерарда, но постарается сделать все, чтобы отца оправдали, с древнееврейского переводится как «завет Бога» или «Бог обещает». Получается, что Бог обещает с помощью Элизабет послать прощение за подлинное раскаяние. Сложнее с символизмом фамилии, давшей заглавие книге. Фолкнер — сокольничий, главный ответственный за соколиную охоту и в определенном смысле тот, кто приручает гордых птиц. В английской романтической поэзии, например у того же Байрона в «Чайльд Гарольде», сокол встречается как противопоставленный орлу несвободный хищник, в котором «мечется страсть, не зная, где исход»*.  Похоже, Шелли использует соколиный образ, показывая, как на смену страсти приходит подлинное сочувствие, и сокольничим, «усмирителем страстей», оказывается именно Элизабет Фолкнер, не желающая отрекаться от фамилии своего приемного отца.

Образ Элизабет сложнее, чем просто образ самоотверженной дочери, — не зря «Фолкнером» в свое время заинтересовалось феминистское литературоведение. В лице Элизабет разрушаются характерные для того времени стереотипы о женщинах, причем Шелли не делает ее какой-нибудь валькирией, нарочито выходящей за рамки типичных для XIX века женских ролей. Элизабет отличается, как бы сейчас сказали, высоким эмоциональным интеллектом. Хотя ее выбор — последовать за отцом в тюрьму — кажется окружающим безрассудным, он, в отличие от импульсивных поступков Руперта, продиктован осознанным стремлением добиваться справедливости и быть рядом с родным человеком в трудную для него минуту. Элизабет ведет свою тихую борьбу, выступает примирительницей сторон и старается убедить Джерарда, жаждущего отомстить за мать, в необходимости оправдать Руперта Фолкнера. Она предупреждает новые ошибки романтических героев, противопоставляя буйству их чувств свое ви́дение справедливости и христианского милосердия. Католическое происхождение героини введено в романе неспроста, но Элизабет лишена догматизма. Фактически она напрямую руководствуется принципами Нагорной проповеди, пытаясь своим примером и силой внушения подтолкнуть мужчин к преодолению гордыни и страха.

«— Не говори так! — воскликнула Элизабет. — Не говори, что он раскается, когда будет слишком поздно! Он ведь уже раскаивается, ведь правда, мистер Осборн? Вы зря боитесь; вам прекрасно известно, что мистер Фолкнер слишком благороден и не станет подвергать вас опасности, чтобы спасти себя; мало того, он не боится смерти — лишь бесчестья и вечного ужасного позора; такой страшный конец должен пугать даже его, а вы… Нет, вы не можете, хладнокровно и спокойно все продумав, предать его такой судьбе! Не можете, я вижу, что вы на это не способны».

Вопреки стереотипам, стихийны и порывисты в книге как раз мужчины, одержимые местью, страхом или мечтами. Хотя Руперт Фолкнер ненавидит отца Джерарда, он похож на него. Оба безоглядно следуют прихотям, оправданным догмами. Конечно, это разные догмы: католические — у большинства кровных родственников Элизабет, романтические — у Руперта Фолкнера, викториански-консервативные — у отца Джерарда. Но суть любого догматизма в романе одна, ослепляющая и эгоистичная. Лишенная фиксации на абстрактных ценностях, стоящих выше живых людей, Элизабет, будучи по большому счету просто честной и проницательной девушкой, оказывается тем человеком, который способен привести мир к истине. Потому что истина сложнее любой идеи. И в «Фолкнере» на такую истину претендует прощение ради счастья.