Куда деваются глаза: книги недели

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Тимур Атнашев. Бюрократия, или Порядок без хозяина. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2025. Содержание. Фрагмент

Задача книги в жанре интеллектуальной истории, напоминает автор, состоит в том, чтобы прояснить для современного читателя смысл понятий других стран и эпох: «Для этого важно воссоздать „чужой“ опыт и контекст или показать его отличие от известного нам здесь и сейчас значения». С бюрократией задача тем любопытнее, что это, по Атнашеву, явление без понятия — сам по себе феномен известен с древнейших времен, а вот термин относительно нов, его придумали во Франции в XVIII веке. Вместе с тем очевидно, что понятие имеет полярные коннотации: с одной стороны — это рационально-эффективный идеал управления по Веберу, с другой стороны — гнетущий абсурд по Кафке.

Сам Тимур Атнашев описывает двойственность бюрократии в терминах северного и южного полюсов, где первый соответствует жесткой рациональности и прозрачности, а второй — гибкой непредсказуемости личных связей и коррупции. В такой перспективе явление предстает как серия исторических воплощений, размазанных между полюсами и перетекающих от одного к другому и обратно. На это перетекание можно влиять, и ключевой способ возгонки бюрократии «к северу» исследователь видит в механизмах меритократии: и реформы прусских монархов, и правила иезуитов, и система экзаменов для чиновников в древнем Китае работают на то, чтобы разрушить южные сети патронажа и способствовать продвижению лучших, а не лояльных.

При этом Атнашев предостерегает от чрезмерной веры в меритократию: бюрократическая система не может развиваться без заказчика, который ставит перед ней задачи и определяет границы дозволенного. Если заказчик засыпает, слон-бюрократия, каким бы дрессированным он ни был, возвращается к южной необузданности, обрастая слоями неформальных связей, произвола и коррупции.

В финале недлинной, под завязку насыщенной историческими фактами и потому немного суетливой книги автор касается автоматических механизмов управления. Атнашев уверен, что утопии а-ля Ethereum Бутерина не избавят нас от проблемы принципала и агента, а стало быть, и бюрократия не исчезнет, а станет лишь менее явной, гибридной. И тут можно предположить, что бюрократия — нечто вроде зеркала человеческой природы: созданная упорядочивать мир, она неизбежно отражает хаос, который скрыт внутри общества.

«В следующие 25–30 лет два типа бюрократии, скорее всего, останутся самыми распространенными формами организации внутри слоеного пирога. При этом даже если кавалеристские атаки, подобные начавшейся недавно кампании Илона Маска против слонов федеральной бюрократии в США, окажутся не очень успешными, новые постбюрократические формы будут постепенно размывать классические регламенты и границы организаций. Исторический опыт показывает, что серьезные организационные инновации происходят в течение нескольких десятилетей и даже столетий».

Яков Гордин. Царь и Бог: Петр Великий и его утопия. СПб.: Азбука; Азбука-Аттикус, 2025. Содержание

В советское время принято было считать, что утопизм — очень хорошая вещь, утопическую традицию изучали с большим рвением, поскольку она предшествовала самой лучшей в мире революции и в какой-то мере подготавливала ее. О том, что речь шла, как правило, об очень плохой литературе и не менее дурной практике, говорить было не принято. Как тема интеллектуальных изысканий, связанных с первой третью прошлого столетия, утопия по-прежнему играет значительную роль, причем зачастую кажется, что исследователи обращаются к ней потому, что не могут или не хотят придумать что-нибудь сами и продолжают движение по накатанным рельсам. К книжке Якова Гордина, замечательного писателя и историка, все это никакого отношения не имеет: утопией он называет идеологический проект Петра I, сочетавший в себе крайнюю жестокость, идеализм и невозможность полностью воплотить его в жизнь. Подход автора к генезису этого проекта, чему и посвящена в основном его работа, довольно любопытен: он начинает не с поиска идейных оснований, а с конкретных исторических и скорее даже личных причин, побудивших первого российского императора заняться утопизмом. По мысли Гордина, он пришел к этому в результате расправы над сыном и последовавших династических и социальных сложностей, поэтому «делу» царевича Алексея как поворотному моменту в судьбе Петра Великого и нашей многострадальной родины посвящена почти половина книги, и только потом на сцену выходит Феофан Прокопович, помогавший концептуализировать радикальные петровские реформы, и т. п.

«Мы далеко не всегда сознаем, что в центре процессов окончательного формирования государственной идеологии и, соответственно, государственного строительства — процесса, определившего судьбу России на столетия, — оказались личность и судьба царевича Алексея Петровича.

Трагедия 1718 года стала некой точкой невозврата, после которой и начал бесповоротно реализовываться утопический вариант того, что принято именовать Петровской реформой и что Пушкин называл „революцией Петра“. „Дело“ Алексея Петровича оказалось в центре мощной работы по созданию стройной и непреложной идеологической доктрины, которая в разных вариантах, но без потери глубинного смысла стала путеводной идеей русских самодержиц и самодержцев вплоть до Николая II, который в 1897 году определил свой статус: „Хозяин земли Русской“.

Причем идеология эта рождалась в процессе подготовки общественного мнения к лишению права на престол законного наследника, а затем к созданию доктрины, оправдывающей его убийство».

Александр Махов. Избранные сочинения: в 3 т. Т. 2. О музыке слова. Тула: Аквариус, 2025. Составление, общая редакция, предисловие Ольги Довгий. Содержание

Филолог Александр Махов (1959-2021) был человеком широких научных интересов, но особую любовь питал к исследованию «интермедиальных связей», в частности между словом и музыкой. Сердце второго тома его избранных работ (первый уже вышел, третий на подходе) составляют монография «Musica literaria: Идея словесной музыки в европейской поэтике» (2005) и докторская диссертация «Система понятий и терминов музыковедения в европейской поэтике» (2007), которая публикуется вместе со всеми материалами защиты, включая отзывы рецензентов.

Собственно, из этих отзывов можно почерпнуть, что центральная амбиция Махова заключается в том, чтобы провести четкую границу между музыкой и идеями о музыке, потребность в которой продиктована стремлением развеять «фикции музыкальных форм» в литературоведении. Говоря по-простому, исследователя не устраивает, когда поэзию называют музыкальной, потому что это не более чем неряшливый образ, а не строгий концепт.

С тем чтобы этот концепт очертить, автор вводит термин трансмузыкальность, выделяя особую область, лежащую между музыкой и словом. Собственно, картографированием «словесной музыки» на материале поэзии европейского романтизма автор и занят, подводя под свои наблюдения тонкий интеллектуальный аппарат.

«Впервые полное и предельно серьезное отождествление музыкального и душевного совершается в романтизме. До него все применения музыкального к сфере внутренней жизни человека имели все же характер аллегорической, литературно-словесной условности. Сколь искренне ни звучала бы поэтическая „острота“ (wit) Донна о смерти как превращении человека в музыку, она не дает основания думать, что Донн на самом деле отождествлял музыку и душу. Романтики же всерьез приняли гипотезу о музыкальной сущности душевных феноменов, что отразилось и в словесном творчестве романтизма, которое было поставлено перед необходимостью выражать эту внутреннюю музыку».

Давид Хименес. Дурман Востока. По следам Оруэлла, Конрада, Киплинга и других великих писателей, зачарованных Азией. М.: Альпина нон-фикшн, 2025. Перевод с испанского Михаила Емельянова. Содержание. Фрагмент

Не самое обязательное, но все же душеполезное чтиво: литературно-документальный травелог Давида Хименеса — многолетнего азиатского корреспондента ведущих мировых изданий, прекрасно знающего подноготную хоть Мьянмы, хоть Афганистана, хоть Тибета.

На этот раз он предлагает читателям пройтись по следам великих и не очень великих писателей прошлого: отталкиваясь от травелогов Сомерсета Моэма, Грэма Грина, Редьярда Киплинга, Джозефа, естественно, Конрада и других, Хименес проводит нас по темным и светлым, туристическим и неочевидным закоулкам Азии.

Автор этой книги — замечательный журналист, ловко овладевший искусством управления вниманием. Вот он вроде бы ведет читателя по грэмгриновскому Вьетнаму, а дорога к нему при этом начинается с осажденного Сараево, в роскошном отеле с видом на Аллею снайперов, позволявшую полюбоваться на гибель людей, идущих за хлебом, пока сам потягиваешь мартини. А вот мы знакомимся с Ману Легинече — самым выдающимся испанским репортером, по версии Хименеса. Для чего нам это знание? Для того чтобы узнать, как Генри Киссинджер обустраивал Филиппины, хоть его о том особо не просили.

Ироничный и при этом человеколюбивый подход Хименеса подкупает, но в то же время отталкивает. Говорит он о вещах самых серьезных, какие только могут быть, но с непременными сюжетными твистами. Получается смешно и поучительно, однако грешновато.

«Не знаю, как это происходит у других репортеров, но для меня нерассказанные истории — все равно что неразделенная любовь. Они рвут меня на части и притягивают к себе, пока я не добьюсь своего. Я не могу выкинуть их из головы. Поэтому на протяжении нескольких лет я периодически возвращался к поискам этого места в Юньнане, пока наконец мне не повезло: неожиданно обнаружился еще один источник, который рассказал, как власти казнили больше половины мужского населения местечка Бенг-Лонг — крошечной точки на огромной карте Китая. Я созвонился с Джонсом — фотографом, всегда сопровождавшим меня в поездках по стране, — готов ли он следовать за мной и на этот раз? Мы решили, что это приключение вполне в нашем духе. Во время предыдущих эскапад мы успели побывать и на фабриках игрушек, где использовался рабский труд; и в кантонских клиниках для душевнобольных, где пациентов приковывали к койкам; и на тайных собраниях родителей, у которых похитили детей и которые боролись против бездействия властей. В Шангри-Ла, липовом раю, обустроенном китайцами в предгорьях Тибета, мы чуть не съели обезьяну, лишь в последний момент прислушавшись к угрызениям совести и отказавшись от этой затеи. А тут — затерянное место в глубине одного из самых бедных регионов Китая, где из-за смертных казней население целых деревень состоит из сплошных вдов и сирот... „Да, черт возьми!“ — не раздумывая, ответил мне Джонс».

Бездна: антология современной итальянской драматургии. М.: Носорог, 2025. Перевод с итальянского Я. Арьковой, Т. Быстровой, М. Ляпуновой. Содержание

«Peanuts», «Подпольное радио», «Дерьмо», «Замершая жизнь» и, наконец, «Бездна». Это не названия ваших новых любимых баров, а пьесы, вошедшие в сборник, собственно, «Бездна». Написали их, соответственно: Фаусто Паравидино, Асканио Челестини, Кристиан Черезоли, Лючия Каламаро и Давиде Эниа.

Пьесы эти небольшие, но, как водится, с подвывертом, не без младоканнибализма. Вот у женщины заболела печень, вот у другой скрутило живот, бежит в туалет. Страшно, тревожно. А вот переговариваются между собой какой-то глупостью вместо языка. В общем, надо ставить.

Если же говорить серьезно, в этом сборнике представлено замечательное измерение социально ориентированного театра Италии — лично нам кажется, что это очень хорошо, мы любим Ромео Кастеллуччи, но не абстракциями едиными все же должен жить драмтеатр Аппенинского полуострова.

«Куда деваются глаза? Куда девается грудь?

Все туда же: в бульончик... впрочем, теперь мы едим много консер-

вантов... может, дольше сохранимся...

И что там делать?.. Не помешал бы специальный набор вроде тех,

что клали египтянам... По-моему... я... можно устроить репетицию,

разве нет?

А что я потом буду делать? Я даже в обморок ни разу не падала.

Не то что мама.

Затемнение».