Костры из мечей духа

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Ян-Питер Барбиан. Литературная политика Третьего рейха. Книги и люди при диктатуре. М.: Individuum, 2026. Перевод с немецкого Сергея Ташкенова. Содержание

Десятого мая 1933 года, вскоре после триумфа НСДАП на последних выборах в парламент Веймарской республики, по всей Германии разгорелись костры из «антинемецких» книг. Это была, как мы теперь знаем, далеко не самая жестокая акция нацистов, но определенно самая зрелищная — редкий голливудский фильм о Третьем рейхе обходится без кадров с фанатичными боевиками и примкнувшими к ним обывателями, которые предают огню сочинения «еврейско-большевистских» интеллектуалов: Бертольта Брехта, Альфреда Деблина, Лиона Фейхтвангера, братьев Маннов, Армина Вегнера и многих других «дегенератов», как национал-социалисты заклеймили этих своих соотечественников.  

Огромный на тот момент книжный рынок Германии, конечно, не заметил экономического ущерба, причиненного уничтожением печатной продукции, — тем более что взята она была из библиотечных фондов. Однако символическое наполнение этого торжества было беспрецедентным для того времени: нацисты недвусмысленно показали, что отныне уничтожать оппонентов не только можно, но и нужно — и это дело не штурмовиков, но всех и каждого. Костры в Берлине и десятках других городов расплаляли не книги, но коллективное воображение, ужасая одних и вызывая эйфорию у других. 

В чем вождям немецкого национал-социализма не отказать — так это в способностях развить большой имперский стиль в дизайне того, что Михаил Рыклин когда-то исчерпывающе назвал «пространствами ликования». Гитлеровский рейх, безусловно, добился больших успехов в общественной архитектуре и организации массовых мероприятий — от рядовых митингов до, например, двух Олимпиад. Но почему в области литературы они, прирожденные мастера маркетинга, потерпели провал, не сумев за двенадцать лет у власти дать миру хотя бы минимально значимые произведения изящной словесности, когда даже советский соцреализм со скрипом, но все же выполнил свой эстетический проект? Этим вопросом задался Ян-Питер Барбиан, автор труда «Литературная политика Третьего рейха» — популярной версии его же диссертации, защищенной еще в 1990-е. 

В самом деле, нацистские фюреры были в целом книгоцентричны. Достаточно вспомнить, что Йозеф Геббельс вынашивал литераторские амбиции, оставив после себя один неудачный роман и двадцать томов дневников, тщательно выписанных с явным замахом «на вечность». Да и сам Гитлер своей дебютной книгой поставил и решил примерно все теоретические задачи национал-социализма. Если же вспомнить действительно больших немецких писателей, оставшихся в стране после прихода нацистов к власти и впоследствии обвиненных в культурном коллаборационизме, то полноценных коллаборационистов среди них, в общем-то, не найдется — они скорее были странными попутчиками режима, от которых избавлялись при первой же возможности и без оглядки на заслуги.

Так, Эрнст Юнгер за недостаточную лояльность расплатился большой личной трагедией; Готфрид Бенн, положительно встретивший крах Веймарской республики, вскоре получил запрет на писательскую профессию; вчерашний ультраправый террорист Эрнст фон Заломон предпочел дистанцироваться от литературного официоза, уйдя в относительно более интересное кино; угодливого Ганса Фалладу подвергли травле и затем слепили из него рядового культурного функционера. Даже беллетрист «крови и почвы» Ханс Гримм — любимец Гитлера, обогативший нацистский новояз понятием «жизненного пространства» — не избежал печальной участи: в ответ на угрозы Геббельса отправить его в концлагерь ему пришлось доказывать, что он убежденный национал-социалист, просто без партийного билета.  

Все эти авторы, повторимся, творчески состоялись задолго до политической победы гитлеровцев. Вырастить их них достойных, то есть идеологически и расово чистых, преемников тоталитарной машине Германского рейха не удалось. Зато, как последовательно демонстрирует Барбиан, циникам и нигилистам, захватившим власть в Германии, удалось разрушить до основания социальные и экономические связи между главными акторами литературного процесса: писателями, издателями, книготорговцами, библиотекарями и, наконец, читателями. 

Для этих задач они организовали чрезвычайно сложный и не всегда интуитивно понятный бюрократический аппарат, задействовавший порядка двух десятков ведомств — от традиционных культурных структур до гестапо. Полномочия между ними были распределены четко и потому, как ни парадоксально, запутанно: сами сотрудники, курировавшие литературу, не всегда понимали, где начинаются и заканчиваются их зоны ответственности. Барбиан подробнейшим образом описывает замысловатые иерархии органов нацистской Германии — что почти наверняка утомит читателя, однако без подобных экскурсов невозможно оценить масштабы всей тоталитарной конструкции Третьего рейха и ее же шаткость. Например, в Литотделе при Рейхсминистерстве пропаганды за Департаментом 2 при Главдепартаменте III были закреплены «поддержка народно-немецких поэтов и поэтических групп, народно-немецкие литературные объединения, народно-немецкие библиотеки, письменность меньшинств, письменность приграничных территорий, карты и атласы», в то время как Департамент 3 при том же Главдепартаменте III курировал «книжные выставки за рубежом, заграничные поездки немецких поэтов, книжные рецензии за рубежом, пропаганду книги за рубежом», а Департамент 4 Главдепартамента III отвечал за «переводы, надзор за переводами иностранных произведений в Германии и немецких произведений за рубежом, сведения об иностранных издателях и авторах, досье на авторов и издателей». И это лишь три структуры в «поликратии ведомств», осуществлявших тоталитарную политику, которую Барбиан вслед за исследователем веймарской литературы Эрхардом Шютцем характеризует как «медиадиктатуру» Третьего рейха: «как радикальную попытку диктатуры над медиа и через медиа, но в то же время как движение в сторону медиагосподства, которое мы сегодня воспринимаем почти как должное».       

Если внимательный читатель еще не сломался о заковыристые формулировки нацистских ведомств, он мог заметить, что в некоторых случаях гитлеровские бюрократы называют литературу литературой (Literatur), а в некоторых — «письменностью» (Schrifttum). Это довольно интересная особенность немецкого тоталитарного лексикона, вроде бы давно и обстоятельно прокомментированного, но всякий раз обнаруживающего все новые и новые неочевидные слои. По каким-то полуслучайным причинам культурные чиновники рейха, жертвуя точностью, применяли слово «письменность» к «подлинно немецкой» литературе. Другой интересный случай — использование слова «духовный» как полноценного синонима слова «интеллектуальный». После череды подобных подмен книга в итоге превращалась в «меч духа», как был озаглавлен один из культурных манифестов в нацистской печати. Умело генерируя и направляя аффекты, нацистская верхушка в итоге сама стала жертвой собственной работы с образами и знаками, год из года становившимися все более пустыми. 

Главной же причиной провала НСДАП в области литературы и книгоиздания стала политика «ариизации», распространившаяся на все сферы общественной жизни Германии. Элитам было недостаточно иметь просто лояльных функционеров, они требовали, чтобы культурой заведовали исключительно «настоящие национал-социалисты»: Геббельс периодически сетовал, что Литотдел после зачистки от «еврейских элементов» все равно остался «вегетарианским», поскольку в нем лишь несколько кабинетов занимали эсэсовцы. Впрочем, как замечает Барбиан, и в своей воинственности литературные чиновники нацистов оказались не совсем последовательны: отчасти по объективным причинам, отчасти — все из-за того же цинизма. 

В 1934 году всех писателей начали проверять на «арийскость»: литераторы-евреи лишались права легально продолжать деятельность. Исключение по началу было сделано для тех, кто воевал на стороне Германии в Первую мировую, а также для фронтовых вдов и пожилых людей, неспособных из-за возраста освоить новую профессию. Но уже в следующем году от этих рудиментов «гуманизма» партия отказалась, радикально сократив численность авторов, которым дозволялось публиковаться в немецкой печати. При этом с «еврейскими» издательствами аналогичные погромы не удались: чиновники понимали, что могут позволить себе показательную «ариизацию» отдельных людей и структур, но не целых институтов, занимавших огромный сектор национальной экономики (книжная отрасль занимала в рейхе третье место по оборотам в розничной торговле — после табачной продукции и женской одежды). Хотя партийные деятели требовали, «чтобы публиковались только произведения и сочинения, совместимые с национал-социалистическими взглядами, и чтобы стереть протоптанные либералами тропы», они не решились уничтожить производственные мощности и логистику, налаженные «расово неполноценными» предпринимателями. 

Вместо этого чиновники запустили дьявольскую в своем хитроумии систему цензуры и самоцензуры, причем небезосновательно сделав ставку на последнюю. В период «ариизации» немецкой печати нацисты распространили на отрасль политику «гляйхшальтунга», то есть вовлечения и уравнения. Вовлечь издателей, торговцев и библиотекарей в нацистскую государственную машину удалось довольно просто: списки запрещенной литературы распространялись по ведомствам под грифом «секретно». Из-за этого участникам книжной индустрии приходилось самим догадываться, что можно, а что нельзя выпускать и распространять — развивать в себе «политическое чутье». Либо чуть ли не ежедневно направлять в ведомства соответствующие запросы, налаживая тем самым горизонтальные связи с цензорами и политической полицией. 

В этом смысле нацисты действительно одержали тактическую победу, принудив к сотрудничеству всех значимых игроков рынка. Однако стратегически они потерпели поражение: тотальная деполитизация культурного поля (пусть и осуществленная в рамках его радикальной политизации) в конечном счете сузила рыночное предложение до продукции невысокого качества — в Германии под лозунгом борьбы с «бульварщиной и грязью» случился бум этой самой бульварной литературы: особым спросом пользовались вестерны и детективы — отнюдь не всегда за авторством Фенимора Купера и других мастеров жанра. «Расово верные» же книги, судя по всему, не привлекали широкую публику, о чем косвенно свидетельствует следующий курьез:

«Начиная с октября 1939 года Управление поддержки литературы каждую осень организовывало Книжный сбор НСДАП для вермахта Германии. Руководители блоков и ячеек, а также сотрудники организации Зимней помощи собирали книги в частных домах, а гау-ответственные за обучение и гау-уполномоченные по делам письменности просеивали пожертвованные книги и составляли из них войсковые библиотеки по 60–100 томов в каждой. <...> У партии появилась возможность „на основе собранных книжных пожертвований сделать выводы о духе и мировоззренческих установках дарителей“. И судя по всему, они оказались не совсем такими, как хотелось Розенбергу. Центральному издательству НСДАП пришлось „пожертвовать“ национал-социалистической литературы на сумму 100 000 рейхсмарок, поскольку среди „книг, принесенных в дар населением“, оказалось „мало непосредственно национал-социалистической литературы“. Ответственный за организацию книжного сбора пытался объяснить это тем, что немецкому народу „естественным образом тяжело расставаться с лучшими образцами национал-социалистической письменности“».   

Но и здесь Геббельс в своей фирменной манере задним числом признал свой провал победой таким характерным замечанием: «Он сам проживает наше мировоззрение и не нуждается в том, чтобы его этому еще и учили. Он хочет расслабиться, и наша задача — предоставить ему возможность расслабиться через литературу более легкого характера, через легкую музыку и тому подобное. Я следую этой тенденции в управлении радио и кино, а также литературой».  

Книжная индустрия Третьего рейха тем не менее продержалась в таких условиях удивительно долго. Началом конца для нее стало ужесточение квот на бумагу: с 1941 года материалы для печати выдавались «по принципу ответственности перед народом», а через три года была распространена «Памятка о полномасштабной мобилизации книжной торговли», обязавшая книжников перенаправить всю рабочую силу на нужды оборонной промышленности. Так круг замкнулся: германский тоталитаризм, символически начавшийся сожжением книг, сопроводил собственный распад фактической ликвидацией издательств, буквальным превращением книги в тот самый меч — испущенного духа. 

Такая вот ирония судьбы, которая была бы по-своему изящной и забавной, если бы не миллионы перемолотых жизней и если бы «медиадиктатуры» ушли в забвение вместе с Третьим рейхом. 

Будьте бдительны.