Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В одну из поездок в Петербург я случайно откопал на букинистической полке (кажется, в «Подписных изданиях») две небольшие книги, изданные более пятидесяти лет назад. И удивился тому, как двойственно, но актуально обе они читаются сегодня. Первая — тонкий сборник избранных стихотворений Бертольта Брехта, опубликованный издательством ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» в 1971 году*Составитель и автор предисловия А. Исаева, художник Б. Алимов; серия «Избранная зарубежная лирика». Тираж 50 тысяч экземпляров, цена 21 копейка.. Открыв книгу, я обнаружил, что эти стихи принадлежат настоящему не меньше, чем прошлому. При этом они волнуют и задевают не так, как уже известное и прочитанное, даже если и являются таковыми. Сегодня стихи Брехта звучат с новой силой — не только как объект академического интереса, но и как слово, необыкновенно уместное и современное в контексте той информационной повестки, которую встречаешь в прессе, в каналах и групповых телеграм-чатах, на страницах социальных сетей, да и во всех формах покалеченной, но все еще украдкой существующей публичной речи. Вот яркий пример:
Примкнувшим
Чтобы не лишиться куска хлеба
В эпоху растущего гнета,
Иные решили, не говоря больше
Правды о преступлениях власти,
Совершенных, чтобы сохранить угнетение,
Точно так же не распространять
Вранье власть имущих, иными словами,
Ничего не разоблачать, однако
Ничего и не приукрашивать.
Поступающий таким образом
На первый взгляд действительно решил
Не терять лица, даже в эпоху растущего гнета,
Но на самом деле
Он только решил
Не терять куска хлеба. Да, эта его решимость
Не говорить неправды отныне помогает ему
Замалчивать правду. Конечно, так
Может продолжаться недолго. Но даже в то время,
Когда он шествует по канцеляриям и редакциям,
По лабораториям и заводским дворам с видом человека,
С губ которого не может сорваться неправда,
Он уже вреден. Тот, кто при виде кровавого преступления
Не моргнет глазом, тем самым свидетельствует,
Что не происходит ничего особенного,
Он помогает ужасающему злодеянию выглядеть чем-то малозначительным,
Вроде дождя,
И чем-то неотвратимым, вроде дождя.
Так, уже своим молчанием
Он поддерживает злодея, однако вскоре
Он замечает, что, дабы не лишиться куска хлеба,
Нужно не только замалчивать правду,
Но и говорить ложь. Его, который решил
Не лишаться куска хлеба,
Угнетатели принимают без всякого недоброжелательства.
Нет, он не чувствует себя подкупленным.
Ему ведь ничего не дали.
У него просто ничего не отняли.
Когда на пиршестве у властителя
Лизоблюд разевает пасть
И люди видят остатки угощенья, застрявшие у него в зубах,
Его похвалы вызывают недоверие.
Но похвалы того, кто еще вчера хулил и не был зван на банкет в ознаменование победы,
Куда ценнее.
Ведь он — друг угнетенных. Они его знают.
Он-то скажет всё по правде.
Он умолчит только о не стоящем слов.
И вот он говорит,
Что нет никакого угнетения.
Убийца охотней всего
Подкупает брата убитого
И заставляет его заявлять,
Что причиной смерти была черепица, случайно упавшая с крыши.
Эта нехитрая ложь
Выручает того, кто не хочет лишиться куска хлеба,
Но не слишком долго. Вскоре
Приходится вступать в жестокую драку
Со всеми, кто не хочет лишиться куска хлеба:
Готовности лгать теперь мало.
Требуются умение лгать и особая любовь
К этой работе.
Со стремлением не потерять кусок хлеба смешивается стремление
Овладеть особым искусством
Сказать несказанное
И придать таким образом
Смысл бессмысленной болтовне.
Доходит до того, что ему приходится
Восхвалять угнетателя громче всех,
Поскольку висит подозрение,
Что когда-то ранее
Он оскорбил угнетение. Итак,
Знающий правду становится самым страшным вралем,
И это длится до тех пор,
Пока не приходит некто уличающий его
В былой честности, в прежней порядочности,
И тогда он лишается куска хлеба*Перевод Бориса Слуцкого..
1935
Даже человек, не слишком знакомый с историческим контекстом, в котором возникла поэзия Брехта, услышит в этих строках узнаваемое и злободневное. А чуть более сведущий в истории литературы не останется чужд горькой и трагической иронии, переплетающей и события почти столетней давности, и противоречия бытования фигуры Брехта в условиях идеологизированной советской словесности, и непредсказуемые эксцессы настоящего дня.
Фото: Александр Журов
Но и в том, и в другом случае Брехт вдруг превращается из фигуры далекой, отделенной эпохами, в того, кто в буквальном смысле говорит нам — читателям — что-то про нас, и не с позиции классика, а как лицо, действующее здесь и сейчас. Сегодня Брехт воспринимается как удивительно современный автор, ведь написанное им на злобу дня 90 лет назад оказалось не менее актуально для нашего времени.
Очевидно, что такой эффект достигается, прежде всего, тем дурным повторением истории, в которое оказался втянут мир. Конкретика политических и социальных реалий при этом, конечно, смазывается. Но тем яснее проступает то, что скрывается за их масками. И то, что написанные почти век назад слова можно без разъяснений монтировать с событиями сегодняшнего дня буквально в том же самом смысле, в каком они воспринимались в момент появления, в очередной раз свидетельствует, что за ними стоит фундаментальная экзистенциальная проблема, неотделимая от самого факта человеческого существования. Всегда есть гонители и гонимые, всегда есть власть, которая, находясь в конфликте с обществом, узурпирует право говорить и действовать от имени всех. Всегда есть и часть общества, которая сопротивляется лжи и насилию господствующего порядка, но зачастую терпит поражение.
Впрочем, Брехт звучит современно и по формальным причинам. Дело не только в исторических рифмах. Будучи подчеркнуто ангажированным автором, Брехт почти всегда находил для выражения своих взглядов такую форму, которая позволяет говорить о происходящем открыто и прямо, но при этом выводит на обобщение, преодолевающее конкретику времени и места. Отсюда у него столь частый выбор в пользу жанра параболы, обращение к приемам иронии, гротеска, очуждения. Брехт стремится к тому, чтобы частное и конкретное было в то же время понято как общезначимое и универсальное, но при этом сохраняло остроту и весомость правды, то есть чтобы и по прошествии времени слово не теряло своей связи с действием.
Илья Фрадкин в статье «Творческий путь Брехта-драматурга» отмечал, что именно брехтовское стремление к обнажению идеи стоит за обращением к экзотическим декорациям и в его драматических произведениях:
«Тяготение к философской фантастике также роднит Брехта с просветителями. Подобно Свифту, Вольтеру, Монтескье, отчасти Лессингу, Брехт часто переносит действие своих произведений в экзотическую обстановку, в Индию, Китай, Монголию, Древний Рим, средневековую Грузию, Японию, в золотоносный Клондайк и т. д. В этой экзотической обстановке философская идея пьесы, освобожденная от оков знакомого и привычного быта, легче достигает общезначимости».
Стихотворения Брехта зачастую более прямы и конкретны, но не лишены этой усиленной тяги к обобщению, которая к тому же акцентируется подчеркнутой условностью любой поэтической формы. Кажется, Брехт изначально работал на будущее: дистанцируясь от собственного времени с помощью художественного новаторства, он стремился максимально полно выразить социальное, политическое и этическое содержание момента так, чтобы оно не только было доступно и понятно современнику, но и сохраняло значимость вне социально-исторических условностей. Конечно, Брехт — радикально ангажированный автор ровно в том смысле, в каком понимает ангажированность Сартр в эссе «Что такое литература?»:
«Ангажированный» писатель осознает, что его слово — действие. Он отдает себе отчет в том, что обнажать означает изменить, и что нельзя обнажать, не имея целью изменить. Он забыл неосуществимую мечту о непредвзятом изображении Общества и судьбы человека«.
Однако за счет формальных особенностей своих произведений Брехту во многом удается отвязать слово от конкретного политического и исторического момента. И работает это именно потому, что Брехт сознательно ангажирован. Он с самого начала обращается к литературе не в свете возвышенных эстетических целей и не ради объективного отражения действительности, но как к способу быть и действовать, обнажая наличную ситуацию, проблематизируя мир и ставя под сомнение социальную данность. Именно это свойство определяет эстетический инструментарий Брехта. Оно же делает его не просто фигурой, связанной с конкретным историческим периодом развития литературы, театра, общества, но автором, которого и сегодня можно свободно читать без литературоведческого обвеса и подробного погружения в исторические реалии первой половины XX века. Иносказание Брехта носит тот же универсальный характер, что и, к примеру, толстовское остранение. И работает оно в том же регистре экзистенциальной и социальной проблематики: обнажает мир, помогая сделать шаг навстречу избавлению от иллюзий, создает условия для раскрытия свободы читателя. И в этом качестве действенность брехтовского слова нисколько не растеряла свою силу за последние сто лет.
***
Второй случайно найденной мною книгой стал сборник Роберта Фроста, вышедший в той же серии, что и Брехт, но тремя годами ранее — в 1968-м*Составитель А. Сергеев, художник Б. Алимов; серия «Избранная зарубежная лирика». Тираж 100 тысяч экземпляров, цена 14 копеек.. Стихи автора в нем предваряются маленьким поэтическим предисловием, написанным литовским поэтом Эдуардасом Межелайтисом и переведенным Константином Симоновым. В предисловии описывается состоявшаяся в 1960 году в США встреча делегации советских писателей (в составе которой были и Симонов с Межелайтисом) с Робертом Фростом у него дома — в Бостоне. И уже в этих подробностях из открывающего книгу материала можно увидеть элегантное оправдание издательства: да, поэт американский, но в советской литературе занимает место дружественного чужака. В рамках писательских обменов между СССР и США Фрост не только принимал советских писателей у себя дома, но и сам в 1962 году посещал СССР, где общался в том числе с Ахматовой, Вознесенским, Евтушенко и многими другими советскими литераторами. Именно после этой поездки в Советском Союзе начали выходить его книги.
Политическая подоплека появления первых переводов Фроста в советском книгоиздании вполне однозначно подчеркивается в предисловии Межелайтиса, которое не обходится без расхожих идеологических штампов своей эпохи. «А у поэта просто есть глаза, есть старые бесценные глаза, которых в банке не заложить и в сейф не спрятать. Да, если так считать, то Роберт Фрост — крупнейший капиталист на этом континенте», — сообщает читателю Межелайтис. И его нетрудно понять: разве можно просто так дать советскому человеку Фроста, не заклеймив мимоходом проклятые долларовые бумажки? Для усиления эффекта на задней стороне обложки размещено знаменитое высказывание Фроста, сделанное поэтом во время визита в Москву и широко растиражированное в советской прессе:
«Ваша эмблема — серп и молот, моя — коса и топор. Мои любимые занятия: косить, рубить дрова и писать пером. Я знаю вас лучше, чем госдепартамент: я изучал Россию по русской поэзии и приехал проверить все, что она мне сказала. Поэзия — это мечта, создающая великое будущее. Поэзия — это заря, озарение. Поэтам полезно ездить друг к другу с поэтической миссией, но хорошо, когда это помогает политике. Встречи поэтов полезнее, чем встречи дипломатов, ибо сближают родственные души».
Иными словами, с первых же страниц составители сборника сообщают читателю, что перед ним идеологически благонадежный поэт. И спустя годы эти ритуальные книгоиздательские жесты служат не просто исторической приметой, но и фоном, над которым не лишенная собственного социального звучания поэзия Фроста просто насмехается — настолько дальше и выше отстоит она от реалий того времени.
Впрочем, как свидетельствовал Виктор Топоров, составляя сборник Фроста*Фрост P. Неизбранная дорога. — СПб.: Кристалл, 2000. — (Б-ка мировой лит. Малая серия). в 2000 году, над идеологическими конструкциями, обрамлявшими появление главного американского поэта XX века в советской печати, насмехалась и продвинутая читательская публика 60–70-х. Это, по мнению критика, надолго снизило интерес к поэту в СССР и заслонило подлинное значение Фроста как «великого лирика, философа и натурфилософа».
Стена на участке возле дома Фроста в штате Нью-Хэмпшир, починке которой поэт посвятил свое стихотворение. Фото: Craig Michaud
Интересно, что, несмотря на нынешнее трагикомическое повторение некоторых реалий 1960-х годов, весь внешний политический балласт, сопутствовавший в те годы официальным публикациям Фроста в СССР, сегодня воспринимается как нечто совсем отжившее. Как всего лишь примета времени и занятный сюжет для историков советской словесности. Художественное слово, напротив, — в силу своей метафорической природы, — сохраняет живое звучание и спустя сто с лишним лет. К примеру, присутствующее в сборнике хрестоматийное стихотворение «Починка стены» впервые было опубликовано еще в 1914 году — на фоне Первой мировой войны. И в 1960-х оно существовало как актуальная поэзия, хотя уже было классикой. Но и в 2025-м эти строки звучат не менее актуально, демонстрируя способность едва ли не буквально встраиваться в самые животрепещущие социальные контексты — как на американском континенте, так и далеко за его пределами:
По камню ухватив, вооружился
Он, как дикарь из каменного века,
И в сумрак двинулся, и мне казалось —
Мрак исходил не только от теней.
Пословицы отцов он не нарушит
И так привязан к ней, что повторил:
«Сосед хорош, когда забор хороший»*Перевод Михаила Зенкевича..
Дело, конечно, и в широких возможностях метафоры, располагающей к сближению и сопоставлению понятий и явлений. Но, как и в случае с Брехтом, есть в поэзии Фроста вполне уникальная авторская работа над эстетикой иносказания. Американский поэт преодолевает ложную простоту афоризма, раздвигая границы этой формы, чтобы ухватить бесконечно малое — непосредственность человеческого опыта, который в поэзии Фроста, сохраняя свою конкретную неповторимость, обретает в то же время общезначимый и универсальный характер. На эту общезначимость указывал Григорий Дашевский, говоря об особенностях поэтики зрелого Фроста:
«Для Фроста переход к „звучанию смысла“ означал отказ от того напева, который звучал в стихах его предшественников и в его собственной первой книге и в котором были неразличимо слиты человеческое и природное, трезвое и магическое, осознанное и стихийное. Вот эту слитность Фрост как бы расплетал на отдельные голоса, прежде всего высвобождая голос человека — не свой собственный голос, не голос некоей уникальной личности, а очень тонко модулированный, но модулированный как бы извне голос „человека как такового“, хотя и помещенного в реалистические условия новоанглийского ландшафта».
Что же: тот факт, что в советском книгоиздании подобные чудеса были заключены в тюрьму из полностью отвечающих своему времени камланий про капитализм и социализм, только подчеркивает ту постоянно забываемую, но давно открытую и вечно актуальную истину, которую таит в себе поэзия: настоящую ценность имеет только бесполезное.