1. На минувшей неделе в московской галерее «На Шаболовке» открылась выставка записок Маяковскому: здесь собраны типичные тексты, которые поэт получал от своих слушателей. Слушатели в основном делились на злых, тупых и праздных; они спрашивали Маяковского, почему он пишет лесенкой (конечно, потому, что «за слово платят как за строчку»), жаловались, что стихи непонятны, признавались в ненависти (гораздо реже — в любви), интересовались, «почему афиши „Маяковский” не висят в уборных» и «Все ли поэты влюблены в себя вот так, как вы, ишь ты „солнце” ну и гвозданул». Маяковский собирал все эти записки с какой-то болезненной аккуратностью, собирался издать их вместе с ответами. «Медуза»*СМИ, признанное в России иностранным агентом и нежелательной организацией показывает несколько экспонатов — пропуская, впрочем, самый хитовый, про пьесу «Баня». Зато его воспроизводит «Коммерсант Weekend» — здесь о выставке обстоятельно пишет Игорь Гулин: «Кураторы Александра Селиванова и Марина Краснова собирают несколько обобщенных фигур и дают их портреты: студент, рабфаковец, служащий и пишбарышня, представитель новой пролетарской интеллигенции и интеллигент из бывших, нэпман, рабочий, чекист. Чтобы придать этим образам плоти, в ход идут предметы быта и архивные фотографии. <…> Если читать эти записки не как свидетельство культурных нравов эпохи, а как необходимую часть искусства самого Маяковского, как пространство реакций, в котором оно разворачивалось, то в них можно увидеть именно такой любовный документ, драматическое письмо отказа, которое народ шлет своему поэту, закрепляя двусмысленную интенсивность их отношений».
2. От Маяковского переходим к Александру Безыменскому, которого Маяковский не раз высмеивал. В превосходной серии «Avant-Garde», которую выпускает Издательство Европейского университета, вышло первое с 1929 года переиздание поэмы Безыменского «Комсомолия» — репринт в оформлении выдающегося конструктивиста Соломона Телингатера. На «Прочтении» о книге пишет Валерий Отяковский. Он подчеркивает главенство оформителя: «Поэма Безыменского была его блестящим дебютом, первой крупной работой… вдохновленный Лазарем Лисицким и Ильей Зданевичем, Телингатер вдохнул настоящую жизнь в поэму и неожиданной расстановкой акцентов преобразил текст. <…> Работа Телингатера куда важнее работы Безыменского, это подчеркивается и в исследовательских статьях, и в архивных публикациях, и даже в выходных данных его фамилия стоит перед фамилией поэта. Культовый когда-то поэт, собравший свидетельства своей удивительной эпохи, не смог их осмыслить так, чтобы перерасти уровень „документа эпохи”, но в руках художника книга все-таки стала объектом высокого искусства». «Культовый», пожалуй, перебор, но эта книга важна и как историческое свидетельство о том времени, когда конъюнктурность была искренней, и как образец научного издания. Страницы, приведенные в рецензии, позволяют понять, почему верно следовавший за линией партии Безыменский постарался забыть о своей запрещенной поэме: «Ленин и Троцкий! / Ленин и Троцкий! / Сколько вместилось в вас наций и стран! / я — несмышленыш, / Но Я — заводский. / Мы — языки одного костра».
3. В научно-популярном издании «Чердак» — статья о советском фантасте Иване Ефремове. Или, вернее, о крупнейшем советском палеонтологе Иване Ефремове. Автор «Туманности Андромеды» и «Таис Афинской» открывал доисторических животных и основал тафономию — «науку о закономерностях образования окаменелостей, благодаря которой палеонтологи сейчас не полагаются на волю случая, а по рельефу и породам определяют, стоит ли искать в этом месте динозавра, или там нет ничего, кроме скучных аммонитов, „чертовых пальцев” и морских лилий». Несмотря на конспективный характер статьи, здесь много интересного — история поиска динозавров в Монголии (громадные скелеты, стоящие сейчас в московском Палеонтологическом музее, — находки Ефремова); животные, названные в честь ученого; документ 1926 года: «Доложено ходатайство Геологического музея о выдаче субсидии научно-техническому сотруднику Музея И. А. Ефремову, отправляющемуся на гору Богдо для отыскания материалов по стегоцефалам. Положено: выдать 50 рублей на путевое довольство». И ни слова о литературе.
4. В издательстве «Самокат» вышел новый перевод двух книг Льюиса Кэрролла об Алисе: их перевел поэт Евгений Клюев (привычная «Алиса в Зазеркалье» стала у него «Алисой за зеркалом»). На вопрос «зачем?» Клюев отвечает «Афише»: «Я, видите ли, до сих пор убежден в том, что переводят не „зачем”, а просто из любви к тексту. Потому же, кстати, и перечитывают». Клюев считает: «Важно, переселяя текст в иную культурную традицию, немножко „придерживать” язык перевода, не давая ему право завладеть тем, что не очень уклюже называется художественным целым. Иначе язык перевода закружит оригинальный текст и уведет его в другую сторону. С этим прежде всего мне и пришлось бороться — причем эдаким аптекарским образом, постоянно взвешивая на маленьких весах каждый новый пассаж и стараясь ни в коем случае не оказаться „остроумнее” Кэрролла, предупредившего сразу все подобные попытки Алисиным «„хотите каламбурить — каламбурьте без меня”». О переводе Клюева и иллюстрациях Флоор Ридер здесь же говорят Марина Аромштам, Ольга Мяоэтс, Анна Яковлева и Шаши Мартынова.
5. Появился новый номер «Носорога». В «Батеньке» Александр Марков рекомендует его содержание: номер, по словам филолога, посвящен «тому, как, очутившись в собственной юности, в мире томительных ожиданий, узнать, что же делало с тобой собственное твое письмо и собственные привычки речи». Если проза Валери Ларбо показывает, «как подросток может выносить на зависть сдержанные суждения», то рассказ Доналда Бартелми, напротив, объясняет, что «понимание не приходит ни с возрастом, ни с опытом, ни с отказом от опыта». Эссе Вальтера Беньямина о Гельдерлине в переводе Анны Глазовой вводит в русский гуманитарный глоссарий термин «сочиненное», отличающийся и от «замысла», и от «сочинения». Кроме того, Марков пишет о стихах номера, об архивной публикации Павла Улитина и о предпоследней части романа Павла Пепперштейна «Странствия по таборам и монастырям».
6. «Арзамас» выпустил захватывающий ликбез по литературе Венгрии: особый фокус материала Оксаны Якименко в том, что имена не называются сразу — их нужно находить за виртуальными дверцами, на которых написано «Роман, построенный как танец», «Стихи, найденные после расстрела» или «Антиутопия с тунгусским насморком». Более-менее известные российскому читателю писатели — Йожеф, Эркень, Кертес, Эстерхази, Краснахоркаи, Надаш — соседствуют с теми, кому у нас повезло меньше. К кратким биографиям прилагаются фрагменты текстов — в том числе в переводе самой Якименко. Отличная работа.
7. Американский Esquire интервьюирует только что получившего Пулитцеровскую премию романиста Эндрю Шона Грира. Наградили его за юмористический роман «Лесс» — историю немолодого писателя Артура Лесса: бывший партнер главного героя собирается жениться, и писатель принимает все возможные приглашения из разных стран, чтобы разогнать тоску. Один из героев книги получает Пулитцеровскую премию. Грир рассказывает, что сначала счел новость о собственном лауреатстве розыгрышем (пришлось звонить Майклу Шейбону — тот подтвердил); радуется комплиментам («Книга легко читается? Я так и хотел. Когда я пишу роман, у меня каждый раз случается нервный срыв, обычно когда я напишу где-то две трети»); признается, что поначалу хотел написать что-то очень серьезное и душещипательное; рассуждает о природе счастья в литературе: «Счастье нужно завоевать. Это случается в поэзии, хотя о поэтах обычно так не думаешь. Они приходят от многого в восторг, но при этом честны до жестокости — а это прекрасный способ получить наслаждение». Посмеялся ли Грир над типичным поведением американцев за границей? «Я действительно думаю, что американцы не понимают: в других странах люди живут иначе и этот способ жизни ничуть не менее правильный. Вот кто-то сделал нечто совершенно непривычное. Американцы часто найдут это смешным. Но зачастую на самом деле смешон американец». К счастью, Артур Лесс осознает свои ошибки.
8. Селеста Инг («Все, чего я не сказала») беседует с Lithub о том, почему необходимо поддерживать небольшие книжные магазины. С 2014 года в Америке проводится День независимого книжного, и в этом году Инг стала избранным автором события. «Когда я впервые пошла на чье-то чтение, то не могла поверить, что прямо передо мной в магазине стоит настоящий писатель. Теперь, сама став писательницей, я еще больше ценю независимые магазины». Инг рассказывает о любимых американских магазинах и о том, каким представляет себе магазин мечты: понятное дело, куча полок, закутки и кресла, произведения местных художников, умные и начитанные сотрудники, которым не все равно, что они продают. «Считается, что независимые книжные в Америке умирают, но в 2017 году их открылось целых сорок», — говорит интервьюер. «Это в природе человека — не замечать проблемы, пока не окажешься на краю бездны, — возражает Инг. — А еще в человеческой природе считать любые признаки прогресса победой. На самом деле независимые книжные годами, а то и десятилетиями борются за выживание: их съедают сетевые магазины и онлайн-торговля. Только когда множество магазинов закрылось, люди осознали беду и попытались вернуть все обратно». Инг проводит параллель с экологией: «Это похоже на занесение животного в красную книгу: замечательно, когда популяция снова начинает расти, но это не значит, что нужно перестать заботиться о сохранении вида». Мы тоже призываем вас поддержать какой-нибудь независимый книжный магазин — которых у нас вообще-то не сорок в год открывается, а раз-два и обчелся.
9. В The New York Review of Books — эссе Молли Крэбэппл о главной пуэрториканской поэтессе Хулии Де Бургос. «Как случается со многими женщинами, работающими в искусстве, биография Де Бургос стала частью ее легенды, хотя ее полная романтики жизнь и ранняя смерть грозили заслонить сами тексты, превратить поэтессу в аллегорию унижений ее patria. Но за пределами Пуэрто-Рико она почти неизвестна, хотя ее поэзия, будучи укорененной в родной культуре, занята универсальными вопросами: любовь, война, самосозидание». Крэбэппл проецирует эту биографию на историю Пуэрто-Рико. Разрушительные ураганы — особенно прошлогодняя «Мария», от которого остров до сих пор не оправился. Опустошение страны сахарным бизнесом, лоббируемым из США. Нищета и забастовки. «Де Бургос родилась в такой бедной семье, что шестеро ее братьев и сестер умерли от болезней и голода. <…> Из деревенского детства Хулия вынесла две вещи: тягу к коммунизму и связь с природой, которая станет главным ее источником вдохновения». Она смогла получить университетское образование, стала интеллектуалкой, заняла серьезное положение в Националистической партии Пуэрто-Рико. Крэбэппл побывала в сегодняшнем Пуэрто-Рико — здесь закрываются школы и на 300 миллионов долларов сокращается финансирование университета; некогда цветущая торговая улица обезлюдела, на стенах протестные граффити, на обочинах сидят наркоманы. «В книжном магазине полки гнутся под тяжестью книг пуэрториканских писателей, неизвестных за пределами острова. Сокровищницы текстов, существующих только здесь: колониальные авторы отрезаны от путей сообщения с магазинами Мексико или Мадрида, а испанский язык не дает их книгам активно продаваться в США». Риторический вопрос «Существует ли путь к самосовершенствованию для сегодняшних Хулий?» остается без ответа — впрочем, судьба Де Бургос оборвалась задолго до современных бедствий ее страны. В последние годы она жила между Кубой и Нью-Йорком, два тяжелых развода ввергли ее в депрессию. В июле 1953 года она упала на улице в Гарлеме и вскоре умерла в больнице от пневмонии. Ее похоронили в безымянной могиле, но затем друзья из Пуэрто-Рико сумели найти захоронение, и ее останки перевезли в Пуэрто-Рико. Там поэтессу удостоили погребения с почестями. Молли Крэбэппл хотела сходить к ней на могилу, но не смогла: мемориал был поврежден ураганом «Мария».
10. Как бы в продолжение предыдущей публикации: Electric Literature представляет список недооцененных современных писательниц Южной Америки; имеется в виду — недооцененных в США, но, думается, ситуацию можно экстраполировать. В основном, пишет Даниэла Серрано, в Америке знают немногих южноамериканских писателей мужского пола — Борхеса, Маркеса, Боланьо; ситуацию пора исправить. «В современных южноамериканских авторах замечательно то, что их произведения позволяют понять, какими идиосинкразиями одержимы их страны; в то же время они честно оценивают влияние глобализма на каждый регион». Представлены: Амалия Андраде Аранго (Колумбия, эссеистика о человеческих чувствах), Габриэла Винер (Перу, книга о полиамории), Легна Родригес Иглесиас (кубинская поэтесса), Рита Индиана (Доминиканская республика, горячие похвалы Джуно Диаса), Венди Гуэрра (Куба, роман о жизни во время революции Кастро).
11. Сайт Aeon представляет статью Виктора Петрова о научной фантастике коммунистической Болгарии — может ли быть что-то интереснее? Выясняется, что в Болгарии были особенно популярны истории о роботах: «страна стала лидирующим производителем законов о роботехнике на душу населения: к знаменитым трем законам Айзека Азимова болгары добавили еще два канонических и девяносто шесть сатирических». Например, вот пятый закон, придуманный Николой Кесаровским: «Робот должен знать, что он — робот» (рассказ 1983 года, в котором искусственный интеллект угрожает человечеству, вышел за год до «Терминатора»). А вот сто первый закон роботехники, выведенный Любомиром Николовым: «Всякого, кто попытается обучить простодушного робота новому закону, следует бить по голове полным собранием сочинений Азимова (200 томов)». Тем, кто не в курсе, Петров сообщает, что коммунистическая Болгария не была таким уж странным местом для подобных экзерсисов. «К началу 1980-х балканское государство стало Кремниевой долиной Восточного блока: здесь находились передовые заводы, производившие процессоры, жесткие диски, дисководы и промышленных роботов. Болгарию называли „балканской Японией”: здесь производилась почти половина всех вычислительных и периферийных устройств в Восточном блоке. Сам Кесаровский был квалифицированным математиком, долгое время работавшим в электронной индустрии, — одним из 200 000 человек, которые производили электронику в стране с 8-миллионным населением». Петров рассказывает, что Болгарская коммунистическая партия была полностью уверена: тотальная роботизация и кибернетизация — дело недалекого будущего и залог построения коммунизма. Политбюро «было убеждено, что Социалистический Человек не создан быть идеальным рабочим, в отличие от робота»; социалистические философы, в свою очередь, заявляли, что Человек Кибернетический должен быть скорее тружеником Сальери, чем ветреником Моцартом. И в то время как буржуазное информационное общество отчуждало рабочих от их собственного труда, социалистическому предстояло решить вопрос: чем же заняться человеку в мире, где трудиться и думать будут машины?