В качестве своего рода эпиграфа к нашему разговору о чтении я хотел бы использовать обращенные к вам слова Эвальда Ильенкова: «Слепоглухота не создает ни одной проблемы, которая не была бы при этом проблемой всеобщей». Чем чтение является для вас? Следует ли рассматривать ваш читательский опыт как специфический или к нему приложимы вышеприведенные слова?
Для меня чтение — это воздух, без которого жить нельзя. Как только я научился читать в первом классе, сразу начал скучать без книг. Я был единственным первоклассником, который попросил в школьной библиотеке книги на летние каникулы, и в течение лета приезжал в школу слепых за новыми. Книги у меня даже отбирали, чтобы не читал ночью. Так что я вел своего рода партизанскую войну с ночным персоналом Загорского детдома. В общем, проблемы приучения, приохочивания меня к чтению никогда не было. Сейчас я полностью перешел к электронным текстам, вместо брайлевских книг у меня возле подушки лежит брайлевский органайзер Pronto. Совершенно незаменимое устройство. Но очень дорогое.
Что касается слов Ильенкова, не совсем понятно, к чему их тут прилагать, к каким проблемам? Полнее это место в его письме звучит так: «Я понимаю, что слепоглухота не создает ни одной, пусть самой микроскопической, проблемы, которая не была бы всеобщей проблемой. Она лишь обостряет их — больше она не делает ничего». Какая проблема в данном случае обостряется? Проблема доступности литературы? Благодаря компьютерным технологиям мне стала доступна практически вся литература, что и зрячеслышащим. До этого настоящим проклятием было — что издано, а что не издано по Брайлю. Брайлевское бумажное книгоиздание — очень дорогое удовольствие. И книги эти занимают много места — до 2008 года у меня вся квартира была ими забита. И все равно их было мало, пока не появилась компьютерная техника с брайлевским дисплеем.
Фото: архив Александра Суворова
Электронные тексты можно вычитывать так же тщательно, как бумажные. Но насколько они долговечны? Их легко копировать, но легко и удалять. С одной стороны, литература доступнее, с другой — обостренное чувство хрупкости: чем доступнее, тем легче уничтожить… Страшно. И жалко все те навыки, которые предполагает бумажная культура чтения и письма. Не могу считать грамотным человека, не умеющего писать на бумаге от руки — авторучкой ли, на брайлевском ли приборе. Хотя, вроде, зачем, если можно просто кнопки нажимать. Но вдруг этих кнопок не станет? Почему так неотвязно чувство, что что-то может исчезнуть? Спросил — и сглазил: куда-то делся набираемый мною текст...
Вспоминая эти слова, я имел в виду роль чтения для человека в процессе освоения культуры. Очевидно, между зрячеслышащими и слепоглухими здесь нет принципиальной разницы. Но, например, пятьдесят лет назад этот тезис не требовал каких-то специальных комментариев. Конечно, помимо чтения были и радио, и телевидение. Но доказывать, что главный источник знаний — это именно книга, в то время не пришлось бы. Сегодня ситуация несколько иная. Развитие интернета и технологий позволило зрячеслышащим чуть ли не полностью отказаться от систематического чтения. Можно получать информацию из аудио-визуальных источников: на видеохостингах есть ролики и фильмы на любые темы.
С другой стороны, то место, которое в нашей жизни занимают соцсети и мессенджеры, свидетельствует, что все мы — и слепоглухие, и зрячеслышащие — непрерывно находимся в потоке текстов. Люди постоянно что-то пишут, комментируют. Скорость, с которой технологии позволили создавать, передавать и читать письменный текст, практически уравняла его с устной речью. Но такой режим чтения существенно отличается от классического. Сохраняет ли в этом контексте для вас значимость традиционная книга — не как бумажное издание, а как тип высказывания? Придет ли время, когда люди перестанут читать книги?
В моей электронной библиотеке много такого, что из-за своего гигантского объема никогда не может быть издано по Брайлю. Наконец-то стали доступны собрания сочинений: тридцать томов Чехова, двадцать два — Толстого, пятнадцать — Некрасова, тринадцать — Маяковского. Даже семь томов Бродского недавно скачали мне.
Благодаря контекстному поиску я с легкостью нахожу любое место, что раньше составляло немалую проблему. Первый том «Капитала» — в двадцати двух книгах по Брайлю, никакие указатели (предметный, именной) не спасают от листания этой горы бумаги в поисках нужного места. А тут — ввел по памяти контекстный поиск и быстренько просмотрел все вхождения в открытом файле. Компьютер облегчает не только чтение, но, главное, работу над книгой. Никакие видеоролики этого не заменят и не отменят. Спрашивать, настанут ли времена, когда систематическая работа над книгой в том или ином виде станет не нужна, — все равно что спрашивать, наступит ли время, когда не нужно будет мыслить. Ширпотреб никогда не заменит глубокую культуру. Не представляю изучение Маркса или Ильенкова по каким-то роликам, картинкам. Текст есть текст — и вдумываться в него всегда придется, никуда не денешься. Или не претендуй на сколько-нибудь серьезную культуру.
Мой случай достаточно уникален. Для большинства слепоглухих на первом месте по-прежнему овладение языком вообще. Брайлевских дисплеев не так много, чтобы можно было всерьез говорить об их массовом использовании. Хорошо бы они были в свободном доступе в библиотеках — а еще лучше, чтобы всегда были под рукой, как мой органайзер. Надеюсь, мы к этому придем.
Что вы читали раньше и что сейчас? Кто на вас повлиял?
Я всегда читал много и бессистемно, плана чтения не составлял. Ну если не считать того, что пользовался школьными учебниками по литературе как справочниками авторов. Читал, опережая программу: спрашивал в библиотеке тех писателей, о которых узнал, чтобы успеть полюбить их раньше, чем от них начнет тошнить на уроках. Вся эта скучища — образ Татьяны Лариной, образ Чацкого, образ Иудушки Головлева... Мертвечина! Если не успел прочесть до урока — мало шансов, что захочется когда-нибудь.
Стихи любил как компенсацию недоступной музыки. Четкие ритмы и размеры. Рифмованные — музыкальнее, белые нравились меньше. Верлибр вообще не понимаю и не принимаю. Это скорее трудно воспринимаемая проза. Всегда любил сказки и фантастику. По Брайлю этого было мало в детдомовской библиотеке. В центральной больше, но в каталогах фантастика выделена не была. Русская литература, русская советская литература, зарубежная литература, алфавит авторов — и все. А где стихи, проза, пьесы, фантастика, исторические романы? Никаких указаний. Отдельных жанровых каталогов не было. Иначе бы я накинулся на что-нибудь одно — стихи, сказки, фантастику, про войну — пока не надоело бы. Так сейчас и читаю электронные книги — в органайзере есть папки «классика», «проза», «поэзия», «фантастика». Можно сориентироваться и читать по настроению.
В феврале 2017-го затянул роман Олега Ермакова «Знак Зверя», в апреле — мемуарная проза Евтушенко «Волчий паспорт». Иногда ненадолго отвлекался на «Амурские сказки» Дмитрия Нагишкина, «Пословицы и поговорки русского народа» Владимира Даля. Фантастика сейчас особо не привлекает — наелся. Вот классические стихи читать хочется. Современную поэзию не знаю. Иногда под настроение попадает научная и философская литература. Маркс, Энгельс и Ильенков для меня — как любимые стихи. Одолел «Розу Мира» Даниила Андреева — показалась сказкой более увлекательной, чем даже «Властелин колец». Подряд, но пропуская некоторые специфические темы, прочитал «Историю Религии» отца Александра Меня.
Наибольшее мировоззренческое влияние оказали Иван Антонович Ефремов и Эвальд Васильевич Ильенков. Романы Ефремова «Туманность Андромеды» и «Час Быка» влюбили меня в коммунизм, каким он там изображен. Чисто эмоционально: я хотел бы жить в таком обществе. А труды Ильенкова углубили его понимание. Ведь расхожее представление о коммунизме, мягко говоря, неверно. В своей идейной основе — это, прежде всего, общество поголовной талантливости. И поскольку талант поддается формированию, проблема строительства коммунизма — это проблема доступности культуры, универсального образования и развития личности. Коммунизм, понимаемый так, противостоит фашизму любых расцветок.
Именно мысль о прижизненной формируемости (а не врожденности) таланта привлекла меня у Ильенкова. Я хотел стать талантливым, хотел, чтобы это зависело от меня, а не от природы-матушки или боженьки-батюшки. Иная позиция — рабство. У природы или Бога — все равно. Ильенков стал моим духовным отцом. А стихи Твардовского — источником цитат на все случаи жизни, как для иных — Библия.
В ваших текстах и выступлениях часто встречаются слова «талантливость» и «человечность». Что они значат для вас?
Талантливость и человечность — ключевые понятия в моем психолого-педагогическом, в основе своей коммунистическом, мировоззрении. Они взаимосвязаны. Не представляю себе бесчеловечного таланта и бесталанной человечности. Ильенков в статье «Гуманизм и наука» цитировал восклицание физика, узнавшего об атомной бомбардировке Хиросимы: «Какой блестящий физический эксперимент!». Но этот физик не ученый, а дикарь, поклоняющийся науке как бесчеловечному, кровожадному идолу. Эта разновидность религии называется сциентизмом. Ни Эйнштейн, ни Сахаров такими дикарями не были. Они не могли не выступить против применения атомных бомб власть имущими. И в своем протесте они были именно талантливыми физиками, а не сциентистами.
Мастерство должно служить людям, а не вредить им, лишь при этом условии можно говорить о таланте. Оно не может, не имеет права быть безответственным. Ответственность — это человечность. Безответственная же свобода — это произвол. Самодурство, деспотизм, тирания. А несвободное мастерство — следование программе, когда мастер оборачивается роботом. Штамп не надо путать с традицией. Творчество не может быть свободно от традиций, но не может и превращать традиции в кандалы. Талантливость — это человечное мастерство, а человечность — это ответственность за судьбы вселенной, не меньше. Иначе человеческий род — никакая не разумная форма жизни. Ответственность за себя и, как следствие, за вселенную. Ответственность за вселенную и, как следствие, за себя. И потому главный талант — это талант любви. Например, талант родителей, содействующих личностному росту своих детей, а не тому, чтобы дети были непременно похожи на родителей. Любовь — единственно серьезное творчество, а литература или, допустим, кулинария по отношению к любви — игрушки... Но добрые игрушки. Человечные, ответственные.
Не люблю обобщать, сравнивая «раньше» и «теперь». С одной стороны, доступ к культуре через интернет сильно приблизил человечество к коммунизму в нашем с Ильенковым понимании. С другой, человечность взаимоотношений между случайными встречными-поперечными ограничена реалиями идущей в форме глобального террора мировой войны. Шут ее уже знает, Третьей или какой по счету после Второй? Наконец, идет интенсивное информирование людей о существовании инвалидов и их проблемах. Мне кажется ложной сама постановка вопроса: когда инвалидов больше обижали — раньше или теперь? Неконструктивно это: обижают — не обижают, больше — меньше. Не та колокольня. Тут я за теорию малых дел. За индивидуальное решение проблем, за то, чтобы в каждом единичном случае делать, что можно, а не обобщать.
Короче, жили раньше, живем сейчас. И как ни много сегодня бесчеловечности и безумия — проживем, будем потихоньку очеловечиваться и дальше. Очеловечиваться, по возможности очеловечивая конкретные условия вокруг.