1. 6 марта не стало филолога Сергея Бочарова, выдающегося исследователя русской классики, автора книг о Льве Толстом и Пушкине. На сайте «Гильдия словесников» о Бочарове вспоминают его коллеги и ученики. «Первой я прочитала книжку о „Войне и мире” 1963 года, — рассказывает учитель, соавтор учебника „История русской литературы XX века” Евгения Абелюк. — <…> Меня поразили тогда точность и простота выражения сложной мысли. То, как автор эту мысль разворачивал. Не пропуская логических звеньев. И разворачивал, словно погрузившись в текст романа. Это было написано так, что возражений не возникало — только внутреннее согласие. И снова внутреннее согласие. И снова. Книжка заканчивалась, а все новые и новые вопросы почему-то начинали возникать, хотя только что было ощущение, что Бочаров уже сказал все, что вообще можно сказать по данному поводу. Такое было у нее последействие, у этой книжки». «Какое счастье, что мы застали людей этого поколения, этой глубины мысли, этой серьезности отношения к делу. И какая беда — их уход», — пишет филолог Мария Гельфонд.
2. Несколько материалов в связи с 8 марта, которое вновь обретает значение дня женской солидарности по всему миру. На «Кольте» вышло обращение феминистского сообщества к организаторам московского фестиваля FemFest, который должен пройти 11 марта. За две недели до фестиваля случился скандал: с фестиваля снялась поэтесса Оксана Васякина, которой устроители не позволили прочитать заявленное ей стихотворение; фрагмент стихотворения, вырвав из контекста, опубликовал в своем фейсбуке Кирилл Мартынов*Признан властями РФ иноагентом.; в довершение всего кураторы заняли странную позицию, заявив, что фестиваль дистанцируется от политики. «Хочется напомнить организаторам, что политика — это, в первую очередь, борьба за право переопределять понятия и обращаться с идеями, — говорится в обращении. — <…> Мы против деполитизации как феминизма, так и искусства и готовы бороться за право определять их смысл и содержание, приглашая всех желающих к участию в дискуссии. Поэзия, как и феминистская теория, — это инструмент исследования мира. Это живое и осмысленное дело, порождающее множество противоречий, обеспечивающих его развитие. Конечно, пространство литературы неоднородно, а личные отношения с литературным каноном могут иметь разную траекторию. Но именно поэтому насущные проблемы производства смыслов и стилей — не только в литературе — должны быть предметом широкого обсуждения. Однако обе эти дискуссии должны исключать хамство, обесценивание собеседника и бесчестную попытку сделать авторский голос нелегитимным».
Галина Юзефович написала для «Медузы» о тех посвященных женщинам книгах, которые лучше вовсе не брать в руки: от неприкрытой мизогинии Олега Новоселова («противодействие женскому диктату различными методами (до „физического воздействия” включительно) — прямая обязанность любого мужчины») до обратного случая у Дениса Байгужина («Женщина ни в коем случае не должна работать, а всем необходимым и попросту желанным ее обеспечивает „достойный мужчина” (в терминологии Байгужина „писюноносец”) — причем не обязательно в обмен на секс, заботу или рождение детей, а в том числе и бесплатно»).
На Lithub размещено эссе писательницы Ребекки Солнит о молчании, порнографии и феминистской литературе: «Норман Мейлер, называя Мэрилин Монро зеркалом удовольствия, не задается вопросом, что происходит, если удовольствие — чье-то чужое. Это смерть удовольствия; личность гибнет, обслуживая других. Это тишина, завернутая в приятную материю ничто. <…> ...это портрет другого рода самоповреждения, в котором личность отвечает желаниям других, поврежденных, личностей и обслуживает их. Молчание встречается с молчанием, два молчания подходят одно к другому, как форма и слепок. Перед нами история о привидениях».
4. Читатель The Question интересуется, смог бы он опубликовать «Песнь льда и пламени» на староанглийском языке в Средневековье и стать классиком. Историк Евгений Кузьмишин доступно объясняет, почему это невозможно: «Если вы сумели дописать первую книгу до конца, не оказавшись в тюрьме, то окажетесь там во время ее переписывания, ну или потом, когда весь ваш труд стоимостью в табун лошадей будет гореть в тюремном дворе на костре».
5. Белорусский портал Tut.by публикует интервью с литовской журналисткой Рутой Ванагайте, написавшей книгу «Наши» — об участии литовцев в Холокосте. Книга вызвала в Литве скандал, Ванагайте угрожали, объявляли ее путинским агентом. «Мне захотелось написать шокирующую правду в популярной манере, чтобы ее прочитали, — рассказывает Ванагайте. — Мой издатель не хотел ее печатать. Он говорил, что сейчас не время, это будет на руку Путину и его пропаганде, которая говорит, что все прибалты — фашисты». Российским СМИ журналистка интервью не дает, чтобы не подыгрывать своим обвинителям. Разговаривая с ныне живущими свидетелями истребления евреев, которые в ту пору были детьми, Ванагайте убедилась, что у них очень хорошо сохранились воспоминания о том времени. Она приводит и пример беседы с членом расстрельной команды: «Есть очень типичный ответ участника расстрелов в 15 местах в Беларуси. Вот люди ложились ничком, головой в землю, их стреляли, потом на них новая группа, их стреляли. И этого преступника спрашивал журналист: „Если отец с сыном легли, вы кого первого стреляете?” Он отвечал: „Мы же не звери какие-то, на глазах отца убивать сына. Отца первым, конечно, стреляли”. Притом они каждое воскресенье ходили на исповедь. У каждого батальона был свой ксендз».
6. «Теории и практики» публикуют эссе из новой книги Кирилла Кобрина «Постсоветский мавзолей прошлого» — о Хорхе Луисе Борхесе в начале диктатуры Перона. Случай Борхеса для Кобрина — иллюстрация того, как популистская диктатура вообще обходится с интеллектуалами. Он коротко обрисовывает социальную атмосферу в годы перонизма: «Как мы видим, нынешний всплеск антиинтеллектуализма в России, Европе и Северной Америке не нов». Борхеса, как пишет Кобрин, «обвиняли в том, что он не особенно утруждал себя на библиотечной службе, будучи поглощен сочинительством и чтением книг. А так как библиотека, где служил писатель, муниципальная, то, получается, он тратил общественные деньги ради своего удовольствия. Как любая профессиональная пропагандистская ложь, это была не ложь, а полуправда». В результате его уволили из библиотеки и предложили издевательский пост «инспектора по надзору за качеством кур и кроликов, продаваемых на столичных рынках». Борхес, разумеется, отказался и, если бы не лекции, был бы обречен на нищету. Впрочем, существует версия, что история с куриным унижением была выдумана Борхесом и его друзьями: по этой версии друг Борхеса поэт Мигель Анхел Эчеберригарай решил помочь Борхесу и выхлопотать для него должность инспектора департамента бортничества (apicultura). Борхес якобы заменил букву, и получилась avicultura — птицеводство. Если эта версия справедлива, то, по мнению Кобрина, она не делает чести Борхесу, потому что подобные мистификации — попытки уподобляться властным обманщикам, играть в полуправду.
7. На Post (non) fiction Андрей Левкин пишет о Станиславе Снытко, высказаться о котором, по его мнению, — «обязательный квест» для тех, кто сейчас занят осмыслением словесности. Текст Левкина стилистически напоминает заметки «для себя», дружеское письмо или расшифровку устной речи, что вполне соответствует адекватному, по мнению Левкина, восприятию текстов Снытко. Проза Снытко рождается и живет в динамике, само письмо здесь важнее, чем его цель, и чтению этой прозы соответствует такая, например, космогония Левкина: «Человек станет дробиться на персонажей, с которыми будет что-нибудь происходить (маленькие такие, как бы выезжают из лба — с божьими коровками легко представить: одна большая, а из нее во все стороны — фррр — маленькие, а большая отчасти остается, но обесцвечивается, делается полупрозрачной). Большая, это как центр сбора ощущений, но она прямо с реальностью не связана, реальность ей будут поставлять приключения мелких. Так что и хотеться будет чего-то небольшого и ситуационного, причем — каждой маленькой б.к. — свое. Никакого согласования, просто их сиюсекундные ощущения, они станут быть основными». Левкин вспоминает и казус с первой премией Драгомощенко, когда жюри так и не договорились, к поэзии или прозе отнести тексты Снытко: «Вышеупомянутый абсурд не только в том, что данная проблема (проза или поэзия) еще кого-то волнует, а и в поводе: как-никак, там была премия Драгомощенко, который… Ну, бессмысленно воспринимать АТД по жанрам, все это одно». То же со Снытко: «Ну и тут снова: проза, поэзия? А какая разница? Да, она есть для социального бытования текстов, но кого же это волнует, кроме организаторов литературного процесса и менеджеров книжных лавок? В отношении Снытко также неуместны рассуждения о том, какой бывает (может быть) проза (дескрипции, нарративы и тп). Во-первых, это дело системное, а не надо обобщать. Во-вторых, такие рассуждения фиксируют некое положение вещей, которое сложилось давно, а тут-то выход за его пределы. У Снытко тексты нетипичны».
8. Может быть, самая замечательная публикация недели — текст Екатерины Шульман*Признана властями РФ иноагентом. о Джейн Остин. Это прекрасный пример того, что получается, когда автором движет любовь к своему предмету: после статьи Шульман хочется немедленно читать Остин в оригинале. Шульман пишет о том, что отличает Остин от множества современников и современниц, также писавших о том, «как еще одна хорошая девушка вышла замуж», и сравнивает ее стиль с пушкинским: «Их прозаический стиль — прозрачность и ирония, экономия средств и нежная игра с клише и читательскими ожиданиями — вообще довольно схож. В переводе от него остается набор бледных галлицизмов, от нее — сухие косточки сюжета». Далее следует разговор о конкретных произведениях, в том числе и о тех, что писались в молодости и не предназначались для печати: в них можно найти «гораздо более жестокий и абсурдный юмор, куда меньше уступок общественной чувствительности и весьма смелые игры с общественной моралью». Текст дополнен отзывами об Остин ее коллег, по преимуществу мужчин, от Вальтера Скотта и Киплинга до Беккета и Набокова; все они поют писательнице дифирамбы.
Еще один текст о Джейн Остин появился в The New Yorker. Энтони Лейн пишет о последнем, неоконченном романе Остин — «Сэндитоне». Лейн возражает Э.М. Форстеру, который видел в романе признаки слабости, предвестие смерти: «Несмотря на то что „Сэндитон” написан умирающей женщиной, а может быть именно благодаря этому, итоговый текст крепок, беспощаден, чуток ко всем новейшим поветриям в истории человеческой глупости. Он полон жизни». Вслед за галереей идиотов и ипохондриков, которых Лейн описывает с тем самым хладнокровием и той самой толковостью, что так восхищали Честертона, должна явиться героиня — мисс Ламб, «зябкая и нежная квартеронка, примерно семнадцати лет от роду». «Вероятно, это идеальная жертва», — предполагает Лейн, отмечая «овечье имя» героини. Читать роман он советует не только из-за его наполненности жизнью, но и из-за памяти о смерти (которая как раз затмила взгляд Форстеру): «Остин знала, что в конечном итоге ипохондрики не ошибаются, а просто торопятся с прогнозами».
9. Lithub публикует рассказ северокорейского писателя, работающего под псевдонимом Банди, что означает «Светлячок». Провенанс текста, понятное дело, невозможно проверить с корейской стороны. Если верить публикаторам, Банди родился в 1950 году, некоторое время был признанным официозным писателем, но после нескольких лет голода в КНДР, который унес жизни многих его близких (в официальной пропаганде эти годы именуются «Трудный поход»), изменил свое отношение к режиму и написал книгу рассказов «Обвинение», которую сумел переправить за границу. Рассказ, публикуемый Lithub, назван «Город призраков» — здесь обыгрывается знаменитый зачин «Манифеста коммунистической партии» («Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма»). Героиня рассказа — управляющая магазином морепродуктов, ее двухлетний сын до конвульсий боится портретов Маркса и Ким Ир Сена и это, натурально, может обернуться большими неприятностями. Мать закрывает окно, через которое видны портреты, плотными шторами — не теми, которые добрая партия предоставила каждому жильцу, так что окно ее квартиры кажется подозрительным: уж не подает ли она этими шторами условный знак шпионам? В финале два портрета, диктующие свою железную волю, заполняют все пространство сознания героини — и все пространство текста.
10. Издание Ssense интервьюирует американскую писательницу и сценаристку Крис Краус, автора романа «Я люблю Дика». Постмодернистский юмористический роман сейчас экранизировали: сериал выйдет в августе на Amazon. Разговор заходит об издательстве Semiotext (e), в котором Краус работает; издательство основал ее бывший муж, французский культуролог Сильвер Лотринже, благодаря которому американцы познакомились с Фуко, Лиотаром, Делезом, Гваттари и другими философами-постструктуралистами. «У Делеза есть отличная фраза, которую мы с Сильвером постоянно вспоминали: „Друг — это тот, кто позволяет вам увидеть свою безумную сторону”. Мы чувствуем, что предъявляем миру безумную сторону всех, кого публикуем». Кроме того, Краус делится соображениями о «Теории девушки» группы «Тиккун», недавно изданной и в России: «„Тиккун” избавляют термин „девушка” от гендерных и возрастных коннотаций и наделяет его верным значением: это экзистенциальное, консюмеристское состояние, ввергающее субъекта в постоянное желание приносить удовольствие и заставляющее его улыбаться и пропадать в пучине нужды». Этой самой «девушке» Краус рекомендует следующее чтение: Рэчел Нагельберг, Наташа Стагг, Джони Мерфи, Наташа Субраманьен, Сесилия Павон, Эмили Гулд, Шила Хети — а еще «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака.
11. Сетевой журнал Entropy помещает статью о микропрозе Кристофера Канга. Его только что вышедшая книга называется «Когда он выскочил из постели, начал заваливаться навзничь и упал мертвым, мы, еле дыша от страха, сгрудились и задавали друг другу немой вопрос». Собственно, на обложку вынесен один из рассказов Канга целиком — по совместительству это первая фраза длинного романа Элизабет Стоддард «Моргесоны» (1862). Всего в книге Канга 880 рассказов немногим длиннее, а часто и короче заглавного. Критики сравнивают Канга с Кафкой, Робертом Вальзером, Итало Кальвино и Лидией Дэвис. Собственно, писать чистыми синопсисами — давняя идея-фикс прозы, но получалось это мало у кого и по большей части в области юмористики; Канг же занимается скорее prose poetry (вот, например, рассказ: «Книга разорвана надвое солнечным светом») и заставляет относиться к своему жанру серьезно. Мы уже писали о flash fiction, сверхкороткой прозе — судя по всему, Канг выражает заметную тенденцию. Из русских авторов, занимающихся микропрозой, нужно отметить Андрея Сен-Сенькова, Линор Горалик, Илью Семененко-Басина, Михаила Бараша, Виктора Боммельштейна.