...Остается неизвестным, что побудило Кондратовича предпринять перевод всего Гомера. Поручения или заказа со стороны Академии на это не было. «Риторику» своего «супротивника» — Ломоносова он должен был знать, но нет свидетельств, чтобы она могла быть к тому причиной. Тем поразительнее, что человек неимущий, болезненный, обремененный семьей и загнанный судьбой «прилепился» к Гомеру и довел до конца свое предприятие. «Всех годов службы моей, — говорит Кондратович, — 70 лет (?), а от роду мне 82 года... перевел я всего Гомера, 48 книг, состоящих в Илиаде и в Одиссеи, с нужнейшими географическими, митологическими и историческими примечаниями Иоанна Спондана» (1766 г., октябрь. В канцелярию Академии наук от асессора Кондратовича).
Перевод Кондратовича остался в рукописи. Илиада была им переведена, согласно пометке в рукописи, в 1758—1759 годах. Одиссея — вслед за тем (год не указан), т. е. в начале 60-х годов. Обе поэмы переведены прозой.
Предуведомление (Prolegomena), а также и содержание (Argumenta) каждой книги Илиады — не перевод, а только короткая выборка из Спондана. Громадные же его Commentarii опущены совсем.
На первой странице перевода Илиады Кондратович дает несколько своих примечаний к заголовку и проставляет ударение над собственными именами: «Гомёр по-латини, а по-гречески омйр»; «Проза — простая, не стихами сложенная речь» и т.п. В тексте его перевода есть два-три примечания, по существу ненужных и обличающих наивность Кондратовича.
Какой-либо стилистической разницы между переводом Илиады и Одиссеи, в смысле усовершенствования слога, у Кондратовича не наблюдается, что позволяет оба перевода рассматривать как единое целое.
Переводя с латинского, Кондратович не подозревал о составе эпического диалекта Гомера, совершенно непередаваемого средствами латинского языка. Гомеровский сплав различных наречий греческого языка, создающий явления единого стиля, оставался неведом Кондратовичу, который, заботясь о чистоте русской речи, всячески старался избавиться от следов своего украинского происхождения. «По судьбе я знать под такою планетою родился, что не жалуют меня русские, думая, что я малороссиянин, да и не жалуют меня малороссияне, думая, что я русский, и по сему подобен я летучей мыши, которая, будучи ни зверь, ни птица, но от обоих своих родов и видов не приемлется... я русский человек, а не малороссиянин, только я тем себя испортил, что в Киеве чрез 15 лет учась, привык к их разговору, а не к их переводам», — говорит о себе Кондратович.
Сумароков, который, случалось, бил Кондратовича, отзывался о его русском языке так: «Опасно, чтоб Кирейки не умножили в нем бы польских слов».
В переводе Кондратовича встречаются украинизмы, хотя и в небольшом количестве, например: «город достанут» (в смысле: добудут, получат); о лире, на которой играл Ахилл, говорится: «оные гусли достал он в добичу»; об одеянии Агамемнона — «он перво видел барсову шубу с крапиной» («шуба» в смысле шкура, мех). Избегание якобы украинских особенностей ведет иногда к странностям: «снял шишак из головы» (вместо «з головы» — с головы). Слово «конь», как могущее быть и по-украински, Кондратович всюду заменяет словом «лошадь», не заботясь о проистекающем отсюда снижения образа: «Попал в лошадь... и она издыхала», «Гектор сказал своим лошадям: Ксант и ты Подарг, и Этон, и Ламп», и т.п. Между тем как раз украинизмы, в некоторой дозировке, могут не только не мешать, но даже способствовать передаче свойств гомеровского языка, как это впоследствии мастерски осуществил Гнедич.
Героический характер гомеровской поэмы совершенно исчезает в переводе Кондратовича. При описании военных действий Кондратович пользуется терминами своего времени, так что читатель, пока не натолкнется на имена гомеровских героев, может и не догадаться, что речь идет о троянской войне, например: «...убил пред фрунтом... и пошел в первый фрунт... издалека, из самой линии... закричали ура...», «...приуготовлялись к бою, созвавши генералитет». Вместо слова «оружие» Кондратович постоянно употребляет слово «ружье»: «обходя по всем, ружья переменили и давали доброе ружье храбрым, а худое — робким и, нарядясь в збрую, пошли».
Подобное словоупотребление при наличии греческих имен собственных производит особый эффект: «Около богоподобного Ликомеда Креонтовича седмь командиров караульных село», «Гектор, снявши с Патрокла изрядное ружье, тащил его, чтоб острой саблей голову ему отрубить». Феникс определяется в переводе Кондратовича как «старый кавалер», Нестор — как «старинный кавалер». «Подвиньтесь дале, кавалеры троянские», — говорят у него герои Гомера; иногда слово «кавалерия» употребляется и в значении «лента», «повязка»: «...развязал кавалерию разноцветную».
То же самое и в сценах мирного быта: «...небесный же блистатель Юпитер пошел на свою кровать, где прежде сыпал», «...богини в тамошнем доме жительство имеет», «...богоподобный Телемак, сидящий между волокитами» (т.е. в кругу женихов Пенелопы); «...пречестная нимфа Калипса... особливо желая за его (т.е. Одиссея) замуж выйти». Или: «...ответствовала ему потом сероглазая богиня Паллада: о батюшка наш, Юпитер Сатурнович».
Имена богов Кондратович оставляет латинские (иногда правильно беря их основу: так, Парис у него — Парид, что, к сожалению, не укоренилось у остальных переводчиков), но патронимикон передает русским отчеством. Реквизит поэм Кондратович совершенно модернизирует: у него встречаются «штиблеты с серебряными пуговицами», «раструбистые сапоги», «пригожие башмаки», «юпка», «душегрейка», «полукафтан», «епанча», на Телемаке — «рубашка», у подруг Навзикаи на голове «чепцы».
Вставка иностранных слов в русское просторечье делает перевод Кондратовича местами похожим на язык повести петровского времени: «Государь батюшка! Пожалуй, прикажите заложить карету высокую». Или: «...из которой земли и из какой он фамилии?», «...ему два рыцаря служили», «...пояс рыцарский пунцового цвету...», «...руку положа на серебряный эфес...».
Не чужды переводу Кондратовича выражения фольклорные или уместные лишь для описания древнерусского быта: «слыхом слышали», «удалые молодцы», «золотой друг», «играть на гуслях», «в парчовое платье убираться», «весь день бога славили».
Гомеровские персонажи «Агамемнон Андреевич и прочие бояре греческие» и «иные троянские барыни» изъясняются у Кондратовича между собою в таком роде: «Ах, беда! сколь справедливый плач греческой земле случился», «О нещасливый Парид, красноличен, бабин обманщик... или б холостой погиб!», «Начал говорить великий Аякс Теламонович: Ба! Теперь может и самый дурак познать, что Юпитер-отец троянцев прославляет», «О, дай бог! Чтоб ты тогда между морскими богинями там пребывала», «Сероглазая Минерва бешеного Марса рукой взявши, сказала ему: „Марс, Марс! погуболюдный, доставатель каменных стен"», «Диомед Тидеевич! Любезнейший мой! Ты того Марса не бойся, ни другого какого из бессмертных», «Елена Гектору ласково сказала: „Свояк мой! Меня собаки! которая в худой вдаюсь свет, окаянная!"».
Перевод Кондратовича имеет познавательное значение, но не для языка Гомера, а для русского бытового языка второй четверти XVIII века. В этом отношении Кондратович — ценнейший источник. Кроме вульгаризмов: «доски разбитые кое-куда расскочились», «не допущает меня робеть», «можешь им пособить», «полно уж тебе робятиться» (т.е. пора перестать быть ребенком) и т.п., у Кондратовича можно наблюдать выражения, удивительно мало отдающие стариной: «двести человек с лошадьми и телегами», «мне уже жить не хочется и обращаться между людьми», «терпи, матушка моя, и снеси», «им другого ничего кушать не хотелось», «там его из коляски высадили на землю и влили ему воды, и он мало отдохнул и посмотрел глазами».
Просторечие Кондратовича не было, как у Ломоносова, следствием какого-либо теоретического взгляда на поэзию Гомера. Чуждый и художественной литературы Запада, и традиций древнерусской литературы, Кондратович переводил Гомера так же, как и любой другой текст, подвернувшийся ему под руку. Язык Кондратовича отражает будни русской речи того времени и наводнение ее иностранными словами в результате петровских преобразований.