В ноябре 2016 года вышел роман итальянского футуриста Альдо Палаццески «Кодекс Перела» в переводе Анны Ямпольской. Палаццески (1885–1974) — главный предшественник литературного неоавангардизма в Италии, один из самых ярких писателей-футуристов, открытый самим Филиппо Томмазо Маринетти. В «Кодексе Перела» дух эпохи соединяется с самобытностью раннего творчества Палаццески, главное в котором — пронзительное одиночество, облаченное в изящную фарсовку, карнавал. «Горький» поговорил с Анной Ямпольской об истории «Кодекса Перела», флорентийских языковых шутках и разнице футуризма итальянского и русского.

Я знаю, что вы работаете над переводами текстов Альдо Палаццески больше десяти лет. А при каких обстоятельствах состоялось ваше с ним знакомство?

Это случилось, когда я только начала приезжать во Флоренцию, — лет пятнадцать тому назад, а то и больше. Флоренцию я очень люблю, я там училась, преподавала, жила, из всех итальянских городов этот город мне ближе всего. Так вот, приехав во Флоренцию, я начала читать книги Палаццески, и все они, непохожие друг на друга, мне очень нравились. Но «Кодекс Перела» — особенно. Палаццески — писатель, тесно связанный с Флоренцией, там его очень любят, считают по-настоящему «своим» автором. Наверное, поэтому у меня сразу появилось желание его перевести. И оно поначалу не было связано с издательскими проектами.

Десять лет — это очень серьезный срок. Как складывались ваши отношения с автором и переводом все это время?

Переводить Палаццески «для себя» я начала еще во Флоренции. Возвращалась к нему, откладывала, вновь бралась. Что было потом? Я предлагала роман различным издательствам. Но обычно в ответ собеседники лишь разводили руками и говорили: «Нет, нет, что вы. Ну что это такое? Да, это пропущенная классика XX века, но мы такое печатать не можем!» В какой-то момент мне стало казаться, что это безнадежная затея.

Оставалось перевести роман на свой страх и риск, а потом предложить его, например, в журнал «Иностранная литература». Ведь в 2008 году в специальный «итальянский номер» вошел футуристический манифест Палаццески «Противоболь», который «вождь» Маринетти встретил с воодушевлением в начале XX века, и два стихотворения. Лишь спустя время за публикацию взялась «Река времен» — издательство, которое как раз котирует классиков. Но и здесь, в силу разных обстоятельств, все тоже было как-то долго. И сейчас, наконец, вышла сама книга, вышла при поддержке Министерства иностранных дел Италии. И спасибо им большое за это.

На non/fiction вы особо отметили труд редактора — долгий опыт разговора с автором на каком-то этапе лишал вас возможности объективного отношения к своему переводу.

Да, здесь как раз неминуемый минус многолетней работы над текстом… жить с одним автором на протяжении столь долгого времени — это значит перестать отличать в переводе, где хорошо, а где очевидно плохо. Вообще, это общая проблема. Существует опасность постоянного возвращения, постоянной редактуры и… в итоге портится все. Поэтому в какой-то момент самое разумное — передать текст в чужие руки.

В одном из вариантов я перевела все имена из «Кодекса» на русский язык. Потому что мне было так жалко терять их смысл! Было, конечно, сложно, но я подобрала для всех имен русские аналоги, с тем же смыслом, что и в оригинале. В каких-то случаях выходило довольно просто, но в других… получилось совершенно невозможно! Какое-то «бандито-гангстерито», как в мультфильмах. Очень смешно. В итоге от идеи этой мы отказались, оставили все имена итальянскими. В этом случае слово редактора Ксении Желудевой было решающим.

Но не стал ли от этого текст непонятнее? Все-таки Италия — страна живого диалекта и совершенно иного исторического опыта.

Я спрашивала итальянцев, они говорили, что некоторые вещи чисто фонетически смешные, а некоторые поймет только флорентиец. Скажем, имена всех дам у Палаццески крайне комические. Это можно было передать. А вот, например, — Isidoro Scopino. Апполинарий Швабриков! Веников. Жаль, что это исчезло. Но главное, если передавать имена, надо было бы перевести имя «Перела», а оно предполагает множественность прочтений. Имя «человеку из дыма» дают люди, сложив первые слоги имен трех его «матушек»: Пена, Рете, Лама. У старух есть реальные прототипы — бабушки, которые собирались в доме маленького Альдо и проводили время за рукоделием. А с другой стороны — это мифические персонажи, три парки или мойры, прядущие нить судьбы, три грации, наконец, Ветхозаветная троица. Имена матерей тоже наделены смыслом: pena — значит «страдание», rete — «сеть», а lama — «клинок». И его имя отсылает нас к загадке: «Mezzapera, mezzorefe, mezzotopo, mezzalana, — è un paese di Toscana» («Полгруши, полнити, полмыши, полшерсти — селенье в Тоскане». Ответ — Перетола, пригород Флоренции, одно из мест детства писателя, а если опустить предпоследний слог, получится «Перела».

Вообще, «Кодекс Перела» намного сложнее, чем представляется поначалу. Когда читаешь, кажется, что это очень простая книжка. Потом начинаешь переводить. И, например, становится ясно, что в этом сложном пространстве есть «тосканские штучки», непонятные чужакам. Спасибо тосканским друзьям, терпеливо отвечавшим на мои многочисленные вопросы и описывавшим ассоциации.

Помогали ли вам в работе над переводом языковые эксперименты русского футуризма?

Когда я села переводить роман, первым делом решила посмотреть на опыт наших футуристов. Но ничего близкого, созвучного не нашла. Возможно, потому что для русских футуристов творческая задача нередко связана с поиском формы, — и эта игра с формой, и языковые упражнения для них становятся самым главным, превращаются в самоцель. А у Палаццески как раз этого и нет. Его роман, безусловно, нетрадиционный, это очень театральный роман, но для Палаццески все-таки на первом месте стоит история, которую он рассказывает... Так что в итоге от прямого стилистического подражания русским футуристам пришлось отказаться.

Зато меня вдохновляли пьесы Шварца — в них близкое Палаццески сюрреальное, сказочное начало, соединение серьезного и смешного, веселого и грустного.

А если опять вернуться к футуристичности романа и его универсальному смыслу, важно, что в книге Палаццески высмеивает все, что видит вокруг, показывает, насколько все смешно, насколько условно: семья, суд, государство, семейные и даже любовные отношения… В конце XIX века было ощущение жесткой кодификации поведения, когда все четко прописано. И вот пришли футуристы и заявили: «Долой глупые правила!» Я в свое время перевела «Манифест футуристической кухни» Маринетти и Филлиа, там тоже чувствуется бунт, отказ от условностей. От канонов сервировки, подачи блюд, поведения за столом. Футуристы хотели встряхнуть итальянцев, разбудить их от дремы. Они сказали им: «Ешь руками! Не обязательно есть при свете — ешь в темноте, так еще лучше почувствуешь вкус блюда! Ищи новые сочетания вкусов, превращай блюда в футуристические картины! Долой условности!»

Когда живешь во Флоренции, это хорошо чувствуешь. Там до сих пор «большая деревня»: всем все про всех известно. Например, увидят тебя где-нибудь или с кем-нибудь, а потом спрашивают: «А что ты там делал?» В Москве такое трудно себе представить. Это сейчас, сто лет спустя. А во времена Палаццески? Тем более что он был нетрадиционной ориентации.

Про Палаццески на русском языке написано крайне мало, хотя итальянцы считают его самым талантливым футуристом в литературе. Кем был для него Маринетти? Вдохновителем? Другом? Возлюбленным?

Любовниками они точно не были. Маринетти описывал себя как завоевателя дамских сердец. Он даже сочинил книгу «Как соблазнять женщин». Он, безусловно, был человеком толерантным — и в этом смысле Палаццески должен был быть ему благодарен. Мне кажется, для него Маринетти стал пламенным мотором, крыльями, тем, кто помог ему поверить в себя. Палаццески радостно откликнулся на предложение опубликовать стихи и роман.

Поначалу, в годы юности, отдушиной для Палаццески был театр, но он испугался пойти этим путем. Да и сто лет назад актеры не пользовались в обществе таким уважением, как сейчас. Писать стихи он начал довольно рано, первые сборники печатал на собственные средства. Маринетти, с одной стороны, его использовал. Использовал в хорошем смысле — ему нужны были талантливые авторы в рядах футуристов. А с другой стороны, он дал ему толчок, вытолкнул на литературную сцену, проложил пути к славе. Вытолкнул за пределы Флоренции, привычного узкого круга.

Еще у Палаццески были сложные отношения с женщинами, неслучайно у него женские образы, как правило, комические, смешные. И в то же время главный положительный образ в романе, единственный друг, который не предаст Перела, — женщина.

В образе Перела словно есть некая бесполость, это заметно в тексте.

Да, это верное наблюдение. Перела, наверное, среднего рода или вообще никакого рода. Кто такой Перела? Я об этом подробно рассказываю во вступлении к книге, ведь критики как только его не интерпретировали. Чаще всего предлагалась религиозная трактовка: появление Перела — это новое пришествие Христа, которого люди и на этот раз отвергают. Другие исследователи считают, что Перела — символ поэзии, творчества, воздуха, легкости, свободы от всего. Другие просто говорили: не надо ничего додумывать, вам рассказали историю, сказку — и все. Очарование книги в том, что каждый прочтет в ней что-то свое.

На мой взгляд, Палаццески приписал своему герою много собственных черт. Получилась свободная творческая личность, не связанная ни с чем земным. Все земное — это тяжесть, а он — легкий, он — дым (что неслучайно, ведь он сын пламени, очистительного огня). Держат его на земле только сапоги, стянул сапоги — улетел. Мне понравилась аналогия с котом в сапогах. Помните у Шарля Перро: кот очеловечивается, натянув сапоги. И так же у Перела. Он спускается к людям и, чтобы стоять на земле, должен надеть сапоги. А когда настает время исчезнуть, он сбрасывает сапоги и улетает.

«Я стою под сводом камина и смотрю вверх, в вышину, на маленький голубой кружок — он мой. В этот закатный час я объявляю свою последнюю волю. Я стою, сдвинув ноги, сапоги — на полу, как в то утро, когда я с трудом спустился и надел их… Оставляю их, как оставили для меня они. Пена! Рете! Лама! Вы дали мне сапоги, чтобы я ходил по земле, правда? Наверное, мне предстояло носить их, пока не сносятся. Если бы меня все время водили пешком, как сегодня, я бы оставил здесь, внизу, пару изношенных сапог, но поскольку меня возили в карете, сапоги еще крепкие, красивые, блестящие, да и подошва ничуть не истерта. Больше у меня ничего нет, я оставляю их вам, люди, — только они связывали меня с вами. Сейчас вы уверены, что я немногого стою, разве что этой пары сапог. Вы обращали ко мне самые хвалебные речи, вы отвешивали мне самые глубокие поклоны, преклонялись передо мной, как перед реликвией, а потом поняли, чего я стою на самом деле, и стали презирать, вы топтали меня, как змею, оскорбляли, пожелали навеки изгнать, навеки забыть обо мне. Вы так много от меня ждали, вы просили меня продиктовать кодекс, так вот он, единственный кодекс, который я могу вам оставить, в нем единственная добродетель, с которой я жил на земле. Маленькое серое облачко в форме человека — облака принимают самые разные формы — поднимется высоко вверх, в закат, полетит по небу прямо к солнцу, и никто его не заметит, разве что несчастная женщина, которая в последний раз всплакнет обо мне. О ней я думаю в последнюю минуту, о ней, хотя она так и не поняла, что я был просто легким, легким, легким, легким».

То есть образ Перела, человека из дыма, списан Палаццески с самого себя?

Наверное. Мы уже говорили про стремление к свободе. Сначала пространством свободы стал театр. Потом завоевать свободу помог футуризм. Поскольку Палаццески был решительно против войны, с футуризмом он достаточно быстро порвал. Потом его забрали в армию, что для него было сущим мучением. Про службу в армии он написал замечательный роман. Думаю, он всю жизнь остро ощущал собственную инаковость, непохожесть на других. В личной жизни, в характере, но главное — в творчестве. Потребность рассказать о себе соединялась у него со стремлением спрятаться за маской, за придуманным образом. Часто это бледный таинственный юноша, загадочный незнакомец. Или воздушное существо, человек из дыма — Перела. Недаром после смерти родителей Палаццески уехал из Флоренции, жил в Венеции, Риме. Неоднократно ездил в Париж — тогда это тоже было путешествием за свободой.

А вам лично чем дорог Альдо Палаццески?

Думаю, что именно этим чувством внутренней свободы, подлинной легкостью, независимостью. И конечно, мне нравится у него сказочное начало и театральное, цирковое настроение, клоунада. Не надо бояться быть смешным, нельзя быть слишком серьезным. Все это, рассказанное в сказочной манере, с неповторимой интонацией, способно пленить читателя.

Читайте также

«Советское общество было не мужское и не женское»
Интервью с историком повседневной жизни в СССР Наталией Лебиной
19 декабря
Контекст
«Экономика искажает реальность, как психоз»
Экономист Томаш Седлачек о цифровом коммунизме, сказках для взрослых и книге Иова
6 декабря
Контекст
«Женщина берет на себя ответственность за отношения живых и мертвых»
Интервью с антропологом Светланой Адоньевой
24 ноября
Контекст