«СА — ССАКУУИ!!! ЗАРЬЯ!!! КАЧРЮК!!!»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

— В 1910-х Алексей Елисеевич увлекся супрематизмом, читал теоретические выкладки Малевича и пытался создать подобные теоретическое обоснования зауми. Как «правильно» читать заумь Крученых, согласно творческой воле самого ее автора, какова ее «формула»?

— Не совсем так. Он не увлекался супрематизмом никогда. Но можно сказать, что он делал свою литературу примерно по тем же лекалам, что и его старший коллега Малевич. Они варились в одном котле. Формула «зауми» (с ударением на второй слог, кстати) — в ее нетрактуемости. Не надо и пытаться найти разгадку — в этом его гениальное предложение.

Разгадок у «Черного квадрата» есть сотни. Разгадок у «Дыр бул щыл» — тоже сотни. В этом сходство, но если у Малевича все это сопровождалось философией, то Крученых постулировал полную алогичность и бессмысленность (в тот конкретно период). Без того пафоса, который имелся у Казимира.

— А Малевич смотрел на опыты Крученых без иронии?

— Из этого и следует, что Крученых-то смотрел на Малевича с небольшой иронией, а Малевич, будучи невероятно серьезным, вряд ли мог иронизировать. Более того, Малевич неоднократно выступал в роли художника в рукодельных изданиях Крученых. На тот момент это были два самых радикальных творца, и они не могли не сблизиться в совместных проектах. Любопытно, что если спустя 100–120 лет Малевич уверенно вошел в пантеон русской культуры, если не сказать мейнстрим, то радикализм Крученых по сей день еще непонятен, шокирующ. Он предвосхитил множество художественных практик и явлений XXI века, но русская культура по сей день не открыла Алексея Елисеевича в полной мере. Он до сих пор где-то на задворках.

— А вообще заумь — это изобретение Крученых? Какова генеалогия этого явления в русской литературе — и есть ли его полноценные аналоги в других литературах?

— По поводу генеалогии зауми — тут тоже можно лекцию целую прочесть, но главные истоки — это заклинания хлыстов, глоссолалия, шаманство всякое — явления достаточно старые. Крученых ввел этот термин, и тот попал в словари — «заумь». Правда, немного в ином значении, «что-то sophisticated, переусложненное». Но он имел в виду как раз нечто противоположное усложнению и мудрствованию. Как он писал: «слова, не имеющие определенного значения». То, что находится за пределами ума.

Заумь практиковал и Хлебников в своих ранних стихах. Есть подозрение, что первый заумник — Василиск Гнедов. Они с Крученых дружили и даже жили вместе на даче в Лигово в Петербурге в 1913 году, где и породили заумь. Именно в том году Крученых написал «Дыр бул щыл» и опубликовал в книге «Помада». Гнедов писал бессмыслицу и до того, но именно Крученых «застолбил» этот термин.

— Чем отличается Крученых от других русских футуристов — и были ли в принципе между ними какие-то противоречия?

— Он стоит особняком. Такой «мелкий бес» на фоне столпов: Давида Бурлюка, Велимира Хлебникова, Владимира Маяковского. Противоречий не было, но он был единственный из них, кто был лишен патетики. Он любил их всех и дружил со всеми ними, подтрунивая порой. Написал «выпыты» (от слов «выпад» и «выпытывать») про Хлебникова и Маяковского, покусывал их как критик — но любя. Об их отношениях, крученыховском подтрунивании и «черном пиаре» ради популяризации — моя монография про статью «Азеф — Иуда — Хлебников».

— Насколько, на ваш взгляд, русский футуризм «национальное» явление, в отличие от европейского? Наши футуристы черпали вдохновение и из лубка, и из сказок, и в принципе, кажется, оглядывались на свое прошлое не так, как итальянцы. Это не только про футуризм, про русский авангард в целом.

— Предельно национальное. Разумеется, все как вы сказали — они черпали вдохновение из лубка и истории, из словаря Даля и из русской классики (хотя на словах сбрасывали Пушкина с парохода современности). Европейский футуризм и близко не подходит к открытиям нашего. Дадаизм — да, творил параллельно подобную дичь.

Наши позаимствовали модное словцо «футуризм», и то с большими оговорками — Хлебников открещивался от понятия «футуризм», предпочитая называть движение «будетлянство». Бурлюк использовал словцо, и то лишь после того, как в газетах гилейцев (так они изначально назывались) обзывали футуристами; как бы «называете нас так — ну и отлично! мы не против!» Крученых писал, что в «Дыр бул щыл» «больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина», имея в виду, что слог Пушкина во многом понабрался из французского языка и французской поэзии, в то время как будетляне культивировали отказ от иноязычных корней (речь прежде всего про Хлебникова с его словоновшествами).

— Известно, что Крученых интересовался фрейдизмом, особенно его увлекала тема орально-анальных фиксаций. Откуда у него этот интерес и преломился ли он как-нибудь в его литературном творчестве?

— Интересовался, факт. Только не орально-анальные фиксации его интересовали! Он просто глумился над словом «как», выискивая его в стихах поэтов, которых они хотели «сбросить с парохода современности». Выискивал в текстах, в которых было много так называемых сдвигов (посмотрите его многочисленные работы про Сдвигологию). Про словечко «как» написана целая книжка «Малохолия в капоте» — этакий зин, содержащий кучу «каков» из стихов поэтов предыдущих эпох.

Например, когда какой-нибудь поэт писал «лотос плавает в воде, как улей», Крученых, как ребенку, было смешно, что это созвучно с «какулей». Крученых не интересовался физиологией, он угорал — чисто как доморощенный филолог и трикстер.

— Как сложилась судьба Крученых после 30-х? Он продолжал писать так же, как в молодости?

— В РГАЛИ хранится безумное количество его рукописей и машинописей. Он писал не переставая. Я сейчас закончил дорабатывать к печати книжку — поэму Крученых 1948 года «Стихи Татьяне (Лирическая суматоха)». Она посвящена юной «царовательнице» Танахаре, которую Крученых приютил в своей коммунальной «пещере» на Мясницкой улице. Бесконечные разлуки, любовный треугольник... Страдания Алексея Елисеевича здесь сродни описанным в ранних поэмах Маяковского. И это лучшая, на мой взгляд, поэма его. Он ее писал в 1948-м, а потом чуть не двадцать лет доводил до ума, без надежды опубликовать. Сотни черновиков, потом десятки чистовиков, пяток машинописей. Он шлифовал этот текст как маньяк.

И вот что интересно: там нет никакой зауми. Это сюрреалистический, местами реалистический, по большей части лиро-эпический текст. Он начиняет его, словно кекс изюмом, архаизмами и диалектизмами, именами мифических героев, чудищ, литературных персонажей и великих творцов, сохраняя при этом преемственность со своими прежними, футуристическими стихами.

А вообще он писал очень много, просто удивительно много с 1930 по 1968 год, и всему этому еще предстоит быть опубликованным. Что-то местами графоманское, но что-то, как эти «Стихи Татьяне», совершенно гениально. Все это я нахожу в архиве РГАЛИ, в Литмузее. «Гилея» сейчас издала два томика «Неизданного Крученых» (по аналогии с выпусками «Неизданный Хлебников», которые печатал в свое время сам Елисеич). И легко можно подготовить еще пяток — десяток таких. Так что пришла наконец пора показать миру Крученых с другой стороны — и как тонкого лирика, и как мастера слова и образа, и как интеллектуала, цитирующего Гомера, Данте, Ахматову, Блока и Салтыкова-Щедрина.

— А пытался ли он что-нибудь публиковать в те годы?

— Он понимал, будучи адекватным человеком, что все это его творчество в те годы — непубликуемо априори. Он видел пример и Терентьева, и многих других. Хармса, наконец. Предпочел быть закрытым для большого внешнего мира, стал коллекционером книг и автографов. Не то что закосил под дурачка — он и был таким вот «дурачком» в высшем смысле слова, но ушел на дно. Возможно, еще дело в ОКР, от которого он страдал и которое усугубилось в зрелости и старости. Он не только старательно протирал все санитайзерами, полоскал горло всякими травяными настойками, кипятил чайник подолгу, но и пребывал в нерешительности. Писал, переделывал, улучшал. Не считал, что получившееся достойно.

Дружил с Пастернаком, Асеевым, общался с Ахматовой. Даже с Сергеем Михалковым водил дружбу. Прекрасно поддерживал отношения с Давидом Бурлюком, который эмигрировал, но приезжал в СССР. Они постоянно переписывались. Его вообще все любили, ценили, поддерживали. С другой стороны, было и много недоброжелателей, оставивших очень неприятные воспоминания, где он предстает этаким полусумасшедшим Плюшкиным.

Он сидел в своей коммуналке в здании ВХУТЕМАСа на Мясницкой: там была его пещера поэзии, куда ходили и Вознесенский, и Айги, и даже Лимонов. Читал вслух свеженаписанные стихи. Давал машинописи знакомцам. Но как практикующий литератор варился в своем соку и не видел ни малейшего шанса опубликовать эти произведения, которые буквально шли мимо всего, что было в мейнстриме советской литературы.

— Как он относился к опытам Вознесенского и к продолжателям традиций авангарда среди деятелей более молодой неофициальной культуры?

— Нет никаких свидетельств, как он ко всему этому относился. А Вознесенский — тот еще гаденыш: ходил в гости к Елисеичу, а затем написал пакостные воспоминания. Дескать, тот торговал рукописями Хлебникова «на отрез»: сколько денег был готов платить покупатель — столько дециметров рукописи ему и отрезалось. На самом деле это злостная инсинуация, и, скорее всего, он мог так пошутить вслух, например: «Я наотрез не отказываюсь вам продавать рукопись Велимира!» Но к рукописям Хлебникова относился невероятно трепетно, благодаря чему многое и уцелело.

— Кремация и похороны Крученых превратились в настоящее литературное, даже своего рода историческое событие — на них собрались Лиля Брик, Айги, Слуцкий, Лимонов, «смогисты»... Сложно поверить, что такое пестрое собрание никак не взаимодействовало друг с другом и просто скорбно стояло над могилой. Какие-нибудь интересные истории произошли в тот день, в мемуарах участников они отражены?

— Об этом очень ярко вспоминает, например, Лимонов в первой «Книге мертвых». Он туда пришел со своей первой супругой Анной — а всего на похоронах собрались человек десять. В книге Сергея Сухопарова «Судьба Будетлянина» тоже есть воспоминания об этой дате. Я в своем паблике «БУДЕТЛЯНЕ» привожу их — там еще много всякого.

* На фото в начале материала: К. Малевич, М. Матюшин, А. Крученых. Санкт-Петербург, 1913 год