«Cамый радикальный его жест — уход в массовую культуру»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

— Вознесенский часто экспериментировал с формой, использовал неологизмы, графические элементы и другие авангардные приемы. Но к этому его формализму как-то принято относиться со скепсисом — многим он кажется лишь имитацией авангарда, причем еще и второразрядного, «разрешенного». Что отличает подлинный авангард от суррогата? И какие должны быть задачи у поэта, чтобы его обращение к авангардной форме было оправданным?

— Этот вопрос связан с дихотомией «авангард/китч». Действительно, мы часто прибегаем к этим определениям, но не нужно забывать, что не существует приемов, которые во все времена, во всех контекстах и у всех авторов считывались бы исключительно тем или иным образом. Все зависит от отношения художника к тому контексту, в котором он работает. Признак китча — некритическое использование, даже паразитирование на тех тропах и приемах, которые уже вошли в историю искусства. Это заигрывание с реципиентом, который должен узнать то, что использует художник, и полюбить его произведение некритически.

Вознесенский прекрасно понимал, что он делает, и паразитирования избегал. Мне кажется, самый радикальный его жест — уход в массовую культуру, совершенно сознательный. Это и феномен стадионной поэзии, и его эксперименты в 90-х, когда он уже действительно заходит на территорию китча и кэмпа, в откровенное дурновкусие. Именно в таких жестах Вознесенский наиболее интересен, как мне кажется. Филологическое образование может диктовать другую оптику, но я оцениваю Вознесенского именно как художника.

— Те авангардистские приемы, которые воспроизводил Вознесенский, кажутся безнадежно устаревшими даже по меркам шестидесятых — это уже не революционный вызов конвенциям, а устоявшаяся традиция. А можно ли найти у Вознесенского что-то новаторское, непривычное, ломающее расхожие представления о его поэтике?

— Говорить о том, что какие-то приемы в творчестве Вознесенского уже были традиционными, не вполне верно. Он ведь работал очень долго — а отношение к авангарду в годы оттепели, застоя и перестройки было очень разным. К тому же Вознесенский — очень пластичный поэт, он чутко реагировал на сложившуюся ситуацию в каждой конкретной эпохе. Он начал писать стихи довольно рано, но был человеком не из литературных кругов (он ведь не учился в Литинституте, а был выпускником МАРХИ). Его первые опыты нельзя назвать совсем уж дилетантскими, но они очень юношеские и восторженные, вероятно, наивные. Своеобразие у него появилось позднее. И по-моему, оно связано в первую очередь с массовой культурой, с отсутствием брезгливости по отношению к ней и готовности с ней работать.

— Вознесенского можно назвать поэтом одних и тех же приемов — или это поверхностный взгляд? По каким текстам можно судить о широте его мироощущенческого и стилистического диапазона?

— Да, это поверхностный взгляд. Он ведь творил долгие десятилетия — тут надо сильно постараться, чтобы все это время у тебя оставалась одна и та же интонация и приемы. Взять раннее стихотворение «Я — Гойя» — это «фигурные» стихи, очень «архитектурные». Архитектоника ему как поэту вообще органически свойственна, это не воспроизведение чьих-то чужих готовых форм. Сравните с этими стихами «Дачу небытия», написанную в 1992-м. Вряд ли вы сразу скажете, что эти два текста созданы одним и тем же человеком. Пластичность, адаптивность, умение работать с контекстом — это и есть то самое, чем Вознесенский интересен.

Вознесенского хочется приписать к наивным поэтам, хочется обвинить его в том, что с юности он не менял наивно понятую авангардную интонацию, но это не так. Он был по-своему рефлексивным человеком и автором. Конечно, не как концептуалисты, в ином ключе. Но в его стратегии есть и прагматика слова, и прагматика жеста, и понимание, в какие пласты культуры он заходит, с чем играет... В нынешней массовой культуре принято относиться к нему как к очень простому, бесхитростному человеку — это просто неправильная оценка.

— Как Вознесенский реагировал на довольно болезненные насмешки и упреки от «коллег» из андеграунда? И какие точки пересечения у них вообще были?

— Что касается всевозможных пертурбаций внутри оттепельной литературной среды — тут я не эксперт. Но вот Зоя Богуславская, например, в своих мемуарах очень часто обращала внимание на то, что Вознесенский был человеком с широким кругом общения. Этот круг выходил далеко за пределы андеграунда и в принципе Советского Союза. Что его отличает от многих творцов той эпохи, так это нежелание пестовать замкнутость и умение общаться, умение расставлять коммуникационные сети. Вознесенский не любил эстетику подполья, избегал герметичности. Он был светским человеком, любителем шика, денди. Любил гарцевать мастерством... Это его уводило от закрытой тусовки, в которой мы предпочитаем видеть андеграунд или радикальную поэзию. А еще он бывал за границей, что не могло не отразиться на самоощущении. Он там чувствовал себя как суперзвезда.

Еще по поводу его общения с теми или другими художественными кругами, хочу добавить: у нас очень сильно закреплена дихотомия «официальная / неофициальная культура». Она есть везде — и на уровне массового читателя, и в арт-среде, арт-критике, и в литературе. А на самом деле в СССР мало кто испытывал брезгливость по отношению к «официальным» или «неофициальным» — понятное дело, за исключением прецедентов со стукачеством и просто нерукопожатными людьми. Просто была большая богемная тусовка, в которой все друг с другом общались, особенно художники. Мы ведь прекрасно знаем, что Кабаков и Булатов были членами Союза художников, например. Богема была очень разнородной, и ее однозначное разделения на два изолированных и противоборствующих лагеря — это продукт уже более позднего теоретизирования, которое не очень соответствует контексту.

Вознесенский был человеком богемы — он даже с Хайдеггером общался! И написал про это довольно сюрреалистичный рассказ. А еще с Гинзбергом и Аллой Пугачевой. И рядом с каждым из них он не смотрится чужеродным элементом. Вознесенский — цепкий, хваткий и интересующийся человек. Конечно, ему не было интересно вариться в собственном соку. Картинный жест отречения от мира — не то, ради чего он работал.

— Вознесенский дружил и с Константином Кедровым, который придумал «метаметафору» и теоретизировал метареализм. Кстати, метафора у Вознесенского в принципе главное художественное средство. А напрямую к метареализму он имеет какое-нибудь отношение? Его что-нибудь по-настоящему объединяет с Парщиковым, чьим учителем он вроде как считается?

— Вознесенский умел работать с метафорами, но в гораздо большей степени зависел от созвучий и от фактуры слова, особенно в 90-х и позднее. Логика и смысл в позднем его периоде уже очень сильно отодвинуты на задний план, а на передний выходит как раз созвучие. У Парщикова текст строится иначе. Его логика также не зависит от прямого значения слов, но апеллирует к их метафорическому смыслу и тем образам, которые возникают в результате метафоризации. С метареалистами все-таки Вознесенский расходится, это другой принцип работы со словом.

— Насколько интересны архитектурные и скульптурные проекты Вознесенского? И можно ли их рассматривать именно как концептуальное продолжение его поэзии? Не так давно что-то подобное в шутку делали участники проекта Poetica — молодые люди «собирали» стихи из конструктора Lego.

— Мне интересны все составные творчества Вознесенского, потому что моя специализация прежде всего визуальное искусство, а не литература. Интересен, например, его проект «Поэтарх» — работа, явно апеллирующая к архитектурным изысканиям начала ХХ века, к архитектору Ивану Леонидову. Внимание к авангарду есть у Вознесенского и в архитектуре, и в подобных проектах. Нужно понимать, что, если какой-то проект или пространственное ощущение существовали в начале ХХ века, это не делает их автоматически китчевыми к 1950-м и далее. Потому что на тот момент авангард еще не вошел прочно в историю искусства. Если так судить, то вся «неофициальная культура» окажется китчем — ведь она часто, грубо говоря, изобретала велосипед во второй половине ХХ века. Многие знаковые фигуры неофициальной культуры заново открывали ходы и пластические приемы начала столетия, которые были утеряны или дошли очень фрагментарно: например, Лидия Мастеркова или Юрий Злотников. Это специфика советской эпохи.

Вознесенский в своих архитектурных изысканиях вдохновлялся, например, проектами Ивана Леонидова. И это, повторю, не китч. От этого ценность работ Вознесенского-архитектора не снижается. А еще у него есть синтетические произведения искусства — вспомним пасхальную инсталляцию «Россия воскресе». Это скульптура в Брюсовом переулке (пасхальное яйцо), в которой одновременно происходит перфоманс и концерт. На ней написано «ХВ» — и «Х» отбрасывает тень таким образом, что получается «ХХ». То есть ХХ век. Чем это не Эрик Булатов? Эта штука буквально фонит Булатовым. Но почему-то ни у кого не возникает идеи приписать Эрика Булатова к китчу, а Вознесенского приписывают. Хотя это очень похожие приемы.

На этом яйце еще изображена карта мира, а по контурам СССР — провал. Буквально дыра. И из дыры... вылезал сам Вознесенский! И читал стихи — пасхальные псалмы! А параллельно с этим рядом шел концерт... Эстетские интенции и неиронично религиозные вещи у него соседствуют с абсолютной чернухой, едва ли не порнографией в духе «СПИД-инфо», всяким эротическим ширпотребом 90-х. И это при всем при том метаироничная поэзия, интонация, осциллирующая между страстной искренностью и ироние: «России последний евангелист я Голгоф, принимаемых за Пречистенки...»

— Кажется, Вознесенскому повезло меньше, чем кому-либо в его поколении. Его бесконечно ругают самые разные аудитории (это синхронно начали делать еще Ахматова с Хрущевым), хуже того — сегодня от него просто отмахиваются. Это мертвый поэт, которого никто не собирается переоткрывать. Зачем сегодня нужна популяризация и переосмысление Вознесенского, почему эта фигура кажется вам важной? И как в среде «актуальной» поэзии отзывается его имя, чему он научил молодых поэтов, если научил?

— Действительно, с одной стороны Вознесенскому не очень повезло. Потому что есть такие фигуры, которых легко ругать — ровно за те признаки, которые я перечислила: за салонность, за шик, за нарочитый дендизм, «избыточную» эрудицию в стихах, когда он без особого смысла сочетает слова по принципу созвучия (этот прием я бы назвала «Остапа понесло»). И за эротоманию, и за светскость... Все это люди будут ругать, конечно. И это выдает в ругающих безнадежных снобов, которые как раз сами близки к китчу, с которого мы начали. Сегодня проводить дихотомию официального и неофициального искусства, выставлять героями всех «подпольщиков», а тех, кто работал с массовым контекстом в СССР, называть соглашенцами — это уже даже не наивно. Это и есть китч в чистом виде. Потому что это тиражирование очень прямолинейного образа эпохи. Намеренный уход в сторону массовой культуры и заигрывание с ней — гораздо более радикальный жест, чем попытки забаррикадироваться где-то в углу и развивать там поэтику, абсолютно автономную от реальности, в которой ты существуешь.

Насчет того, мертвый ли он поэт — тут весьма спорно. Центр Вознесенского, как ни крути, важная институция в сфере современного искусства. То есть с его именем сегодня связано большое пространство, работающее с актуальным контекстом. Там же прошла в 2023 году выставка «ЕЩЁ», посвященная Вознесенскому-художнику: там были представлены и его видеомы, и фрагменты «Пасхальной инсталляции», и графика, и многое другое. Сегодня благодаря Центру имя Андрея Вознесенского связано с формированием современного искусства в России. Он не маргинальный поэт и не попадает в рубрику «справедливо забытые артисты» — а вот литературной тусовке еще придется на этот счет как-то поразмыслить. Литературная среда гораздо менее легка на подъем, чем художественная сцена. Арт-мир в России не в пример более легкая на подъем, нежели литературная тусовка, сосредоточенная скорее на внутренних распрях и в большей степени, чем художественная сцена зависимая от дихотомии «официального/неофициального». Но я уверена, что это не навсегда. В какой-то момент начнется переосмысление всех шестидесятников: мол, это не только те, кем ты вдохновится в свои четырнадцать, а потом понял, что кринж и перенастроил эстетический компас.

Во время работы поэтической лаборатории в «ГЭС-2», которую вел поэт Михаил Бордуновский, я читала лекцию про Вознесенского. И даже ведущий говорил о своей неловкости, о том, что ему непривычно всерьез обсуждать Вознесенского — после метареалистов, но тем не менее говорить о нем нужно. То есть даже те актуальные авторы, которые явно находятся в традиции метареализма, признают Вознесенского интересной фигурой. И спорной, конечно. Но спорная фигура — это хорошо, поскольку такая фигура воспринимается более сложно, полемически. Быть спорной фигурой — это сила Андрея Вознесенского.