«Лимонов всегда выбирал самого сильного и рвался низвергнуть его»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

— Лимонов не опубликовал «Москву майскую», потому что так посоветовала Мария Васильевна Розанова. Это удивляет. Неужели он просил хоть у кого-то советов и оценок, став уже признанным автором и опытным стратегом на литературном поле?

— В конечном счете он все решал сам, зачастую исходя из неочевидных для окружения соображений или предчувствий. Но самодуром Лимонов не был, к Марии Васильевне относился с большой человеческой симпатией, к ее литературному вкусу и издательскому чутью — тоже. То, что мнение Розановой сыграло свою роль в решении не публиковать роман, — абсолютно естественно. Другое дело, что ее мнение не было определяющим при принятии такого решения.

— А с вами он советовался как с литературным редактором? Как проходили ваши обсуждения его рукописей — и удавалось ли его в чем-либо переубедить, если были поводы для переубеждений?

— «Лимонов со мной советовался» — звучит невыносимо пошло. Скажу так: между нами была известная степень взаимного доверия, мы обсуждали многие детали, иногда, набирая на компьютере его текст, я замечал какие-то фактические ошибки, ненужные повторы. Так как писал Эдуард очень быстро, порой едва ли не в режиме автоматического письма, ошибки случались. На такую правку он соглашался без вопросов.

Работали мы просто: на протяжении последних десяти лет я бывал у него практически еженедельно, иногда по нескольку раз в неделю. Ну и огромный объем переписки, тысячи писем — по телефону ни он, ни я общаться не любили.

Когда готовился сборник избранных стихотворений, написанных между 2003 и 2018 годом, Лимонов поручил мне провести селекцию лучшего из тоненьких поэтических книжечек, которые выходили у него почти ежегодно. Я отобрал примерно 300 стихотворений и горжусь, что он почти ничего не изменил в моем выборе. Десяток текстов убрал, несколько добавил. Книжка вышла под немудрящим заглавием «287 стихотворений».

Порой мы иронично и цинично переговаривались по поводу литературных дел. Наше сотрудничество, например, он называл «артель», а я заявлял, что «работаю для него Хароном», так как сообщаю Эдуарду имена его скончавшихся знакомых для очередных «Книг мертвых». Можно было залезть утром в электронную почту и увидеть отправленное в пять утра письмо Лимонова с вопросом «Ну, что нового? Кто еще умер?». Впрочем, это не цинизм, это — чтобы не было столь жутко от настигающей всех смерти.

Когда умерла супруга Юрия Власова, знаменитого штангиста и писателя, с семьей которого мы с Лимоновым общались в середине девяностых, я так же сообщил об этом печальном факте Эдуарду. А он вдруг ответил мне: «Ты же Власовых знал лучше. Не хочешь написать главу о Ларисе Сергеевне в мою книгу?» От таких предложений не отказываются. Я написал. Книга вышла, и он подарил мне экземпляр с надписью: «Соавтору моей „дипломной работы“...»

Вот смешной (или не очень) эпизод: мы работали над одной из последних книг эссе, «Философия подвига», и я едва не поругался с ним, настаивая, чтобы он выбросил главу про известного немецкого политика 1930–1940-х годов. К тому моменту любые его оценки, которые могли бы показаться позитивными, уже подпадали под действие статей УК. Лимонов нехотя согласился, выкинул кусок про рейхсканцлера и несколько обескуражено спрашивает: «А кого вместо него вставить?» Я отвечаю: «Напишите про Баадера». Он так и сделал.

— Почему «Москва майская» все-таки не была издана до момента утраты рукописи? Неужели Лимонов побоялся как-то задеть своим текстом упоминаемых в нем персонажей — или просто не был доволен качеством романа?

— Однозначно второе. Там практически нет персонажей, которых бы он не задел в том или ином другом сочинении. По лимоновским меркам, «Москва майская» достаточно мягкая книга, скорее сентиментальная, чем уничижающая спутников его юности. А вот то, что текст не настолько ладно скроен, как текст «Молодого негодяя» или «Подростка Савенко», заметно. Кроме того, книга очень густонаселенная, там десятки персонажей, иногда в их толпах теряешься. Но роман все равно замечательный и абсолютно «лимоновский». А его отбраковка говорит лишь о высоте требований, которые Эдуард предъявлял к собственному тексту.

— А почему после утраты рукописи Лимонов не стал восстанавливать роман? Он ведь был чрезвычайно плодовит и работоспособен, мог бы и заново написать эту книгу.

— Когда готовилось издание и шла речь о датировке романа, я обратил внимание издателей на то, что в эпилоге упоминается смерть Андрея Тарковского, последовавшая в конце декабря 1986 года. Конечно, эпилог мог быть дописан чуть позднее основного текста, но все равно очевидно, что писал он «Москву майскую» в 1986-1987 годах. Затем принял решение ее не издавать. А уже в 1989 году Лимонов вернулся на родину. Сперва наездами, с 1992-го — постоянно. И обрушился новый материал, трагический, кровавый, волновавший его намного больше воспоминаний о Москве шестидесятых. О первом приезде в СССР после эмиграции он написал незаслуженно малозамеченный роман «Иностранец в смутное время» и вставил в него два больших фрагмента из «Москвы майской» в качестве флешбэков. Практически дословно, поменяв только имя героя с Эда Лимонова на Индиану Иваныча — так он зашифровал себя в этом тексте.

То есть в 1990-1991 годах рукопись «Москвы» еще была при нем. Утрачена она была позднее, в ту пору, когда Лимонов уже крепко жил в России и русскими делами. Восстанавливать роман он не хотел, я спрашивал его об этом неоднократно. Не в его нраве была возня со старыми историями. Кроме того, к середине девяностых он решил, что роман как жанр ему больше неинтересен. А об экземпляре, переданном Марье Васильевне Розановой, Эдуард просто забыл.

— Лимонов на сегодня опубликован весь или есть еще что-то, чего читатели не видели и не увидят никогда?

— Не весь. Читателей еще ждут открытия. И «забытые» рассказы, и, вероятно, стихи, и мемуарные записи. Есть замечательные энтузиасты, которые успешно открывают в архивах неизвестные тексты. Кое-что готовится прямо сейчас, но об этом пока рано говорить.

— Представим, что 24-летний Лимонов попадает в Москву наших дней. Его стратегия покорения столицы была бы актуальна? Сегодняшняя литературная среда приняла бы такого юношу?

— Юноша обладал незаурядной волей и колоссальной жаждой славы. Такие качества срабатывают в любую эпоху независимо от декораций. Сегодняшняя литературная среда гораздо жиже, слабее мира искусства шестидесятых, покорить ее для Эдуарда не составило бы проблем. Другое дело, что вовсе не обязательно в нынешнем мире он стал бы реализовываться в качестве поэта. Но тут мы уходим в туманную область догадок, а Шерлок Холмс говорил, что это зряшное дело.

— Если бы Лимонов оставался в Москве после 1974-го, у него были бы хоть какие-то перспективы стать «персоналити», кем-то реально заметным на фоне сотен других маргинальных литераторов?

— Думаю, да. Талантливо было целое поколение. Ленечка Губанов писал о Москве тех лет: «...где гении шумят как колоски / и пожимают робкими плечами». Но таланта мало, нужны амбициозность, воля и бесстрашие. Это лимоновские качества. Но мы снова уходим в область сослагательного наклонения...

— В романе Лимонов вспоминает, что Арсений Тарковский назвал его стихи «изобретением деревянного велосипеда», буквально повторением поэтики обэриутов. В чем авторская уникальность Лимонова-поэта, чем важна его поэзия сама по себе, в отрыве от дальнейших трансформаций автора и его биографии?

— Он всячески открещивался от литературного родства с обэриутами. Его право, хотя, на мой вкус, ничего зазорного в этом нет. Для него они были слишком маленькой по значимости страничкой в истории литературы. Но он знал тексты и Хармса, и Введенского, и Заболоцкого, в меньшей степени — Олейникова. Хармс в сознании Лимонова присутствовал. Например, когда мы с ним, изрядно выпив, беседовали о поэте Сергее Чудакове, Эдуард вдруг стал сравнивать его: «Он был как Хармс, совершенно европейского вида, несмотря ни на что. Помнишь, Хармса есть фотография, где он в кепи? Вот и Сережа Чудаков был таким же. Без трубки, очень молодой, без кепи, но похожий...» Знал о том, что Хармс боготворил Хлебникова и Малевича, мы иногда об этом говорили, но вскользь, «в груде дел, в суматохе явлений».

Авторская уникальность Лимонова-поэта в том, что, отчасти пользуясь поэтикой обэриутов (и то — на раннем этапе), он наполнял ее совершенно другой интонацией, другим смыслом высказывания. Ранний Лимонов — гораздо больший лирик, чем обэриуты. Они — трагики и мистики, роднит их восприимчивость к абсурду бытия, но Лимонов намного элегичней.

— Некоторым кажется, что ранний Лимонов выработал поэтический метод и интонацию, из которых вырос Дмитрий Пригов. Когда Пригов подхватил их и стал более узнаваемым поэтом, Лимонов перестал писать стихи в прежнем стиле. С таким мнением стоит считаться?

— Это хронологически неверно. Лимонов распрощался со сходной поэтикой сильно раньше, чем узнал стихи Пригова. Если верить Эдуарду, в Москве 60–70-х они не пересекались. Познакомились позже, Пригов навещал Эдуарда в Париже, затем виделись в Москве, есть даже совместная фотография. Эдуард считал, что Дмитрий Алексаныч творил в сходной с «ранним Лимоновым» манере. Но это был повод упрекнуть Пригова в «формализме» и подчеркнуть, что сам Лимонов ушел в сияющие выси от достаточно примитивного уровня концептуализма, в котором навсегда, по его мнению, поселился Пригов.

Я тоже знавал Дмитрия Алексаныча, познакомился в музее Вадима Сидура в январе 1989-го, даже раньше, чем с Эдуардом. Пригов говорил мне о том, что его отношение к стиху, цитирую, «в известном смысле предельно неискреннее, моя основная драматургия не стихи, а отношение некоего автора со стихом», что он всегда «снаружи предмета, о котором пишет». Лимонов ему в этом полностью противоположен.

Д. А. Пригов, возможно, оглядывался на Лимонова. Э. В. Лимонов на Пригова — безусловно, нет. Существует емкий очерк Эдуарда о Пригове в «Книге мертвых-2». В финале он отказывает ему в таланте. На мой взгляд, несправедливо.

— Поэзия во многом была для молодого Лимонова чем-то наподобие спорта: он мыслил иерархиями, стремился быть «лучшим» и испытывал страшную ревность к чужой славе. Кому из поэтов-современников он по-настоящему завидовал, если такие были? И как относился к этим своим переживаниям под конец жизни?

— Тут я тайн не открою. Лимонов всегда выбирал самого сильного в окружении и рвался превзойти и низвергнуть его. В Харькове это был Владимир Мотрич, в Москве — Игорь Холин, Леонид Губанов и Владимир Алейников, в вечности — Иосиф Бродский, его абсолютный соперник. Под конец жизни он относился к ним трезво, но и с большой нежностью. Ведь наши соперники и враги в пределе оказываются самыми близкими нам.

— Многие обвиняют Лимонова в избыточном упоении собой, за которым якобы теряется его авторская чувствительность к сложным метафизическим состояниям, к чему-то тонкому во внешней среде. И поэтому некоторым тесно в его книгах от обилия авторского «я», заслоняющего собой все. Лимонов — человек литературы, текста или все-таки именно artist, как он любил себя называть? И чего в нем было больше — любви к себе в искусстве или к искусству в себе?

— Лимонов очень большой, и каждый может выдумать себе своего Лимонова. И они будут не похожи друг на друга. Я постоянно размышляю о нем, о том, что я успел увидеть за без малого тридцать лет общения этим невероятным человеком. О том, чего разглядеть или понять не сумел. Сейчас я ощущаю, что прежде всего он был человек слова, текста, как исчерпывающе точно говорят англичане: man of letters. Фокус на себе и собственной судьбе — это лишь метод, оказавшийся верным. Его потребность писать была физиологической. Он служил литературе не меньше, чем она ему.