Ник Завриев (Ambidextrous, Disco Demolition Knight)
Мое детство пришлось на «докомпьютерные» восьмидесятые, так что в плане развлечений чтению было не так много альтернатив. Втянулся я, кажется, с дежурного набора советского школьника того времени — Носов, конечно же, и какие-то приключенческие вещи типа Юрия Сотника (кажется, это был первый писатель, за которым я прицельно пошел в библиотеку). Потом, естественно, Дюма, Жюль Верн, Кир Булычев, чуть позже — Азимов и Стругацкие.
Одной из первых книг, которая произвела на меня прямо-таки ошеломляющее впечатление, была кэрролловская «Алиса», даже скорее вторая часть — «Алиса в Зазеркалье». Я ее прочитал в каком-то совсем нежном возрасте, и это был прямо переворот сознания. Потом я много раз к ней возвращался — читал по-английски, в разных переводах и т. д.
В конце школы и в начале учебы в университете я поглощал довольно много фантастики, причем сильнее всего меня цепляли книги, где описывались типы мышления и общества, принципиально отличающиеся от человеческих — «Малыш» Стругацких, «Сами боги» Азимова, «Все живое» Саймака, «Левая рука тьмы» Урсулы Ле Гуин; в них есть какой-то «выход из плоскости». У Фрэнка Герберта в поздних сиквелах «Дюны» это тоже было. Мне вообще всегда хотелось как-то уйти от человека и человеческого (электронная музыка тоже, видимо, что-то оттуда): там, где такого нет, быстро начинаешь вычленять знакомые паттерны и скучать.
В девяностые невозможно было пройти мимо Филипа Дика («Три стигмата Палмера Элдрича» особенно яркое впечатление оставили) и Уильяма Гибсона. Это была прямо отдельная субкультура — какие-то полулегальные издания с чудовищно аляповатыми обложками и в корявых переводах. И вот Гибсон, пожалуй, из всех фантастов для меня наиболее актуален и сейчас, стараюсь читать все, что он выпускает. Не скажу, что это всегда хорошо («Трилогия моста» все равно самая любимая), но уровень он держит.
Каким-то параллельным пластом существовали советские неофициальные или не совсем официальные писатели типа Войновича, Аксенова, Довлатова и т. д. Я вырос в довольно диссидентском семействе, где была привычка читать самиздат и слушать «вражеские голоса», так что этот культурный пласт меня по касательной зацепил еще в детстве — отрывки «Москвы 2042» читали, кажется, по «Голосу Америки», так что я этот роман прочел, как только книга в руки попала, и был впечатлен. Сейчас поражает, насколько Войнович и Аксенов далеко смотрели.
Книга, которая лучше всего описывает меня двадцатипятилетнего, — это High Fidelity Ника Хорнби. Сейчас она кажется немного дурацкой и подростковой, но это не мешает мне и теперь испытывать к ней теплейшие чувства. Она и очень точная в плане описания внутреннего мира нерда-меломана, и юмор в ней какой-то особенный. Хорнби я в какой-то момент читал прямо запоем — его пластинка, конечно, немного заедает, но года три-четыре я его прямо очень любил.
В последние лет десять две из трех книг, которые я обычно читаю, — так или иначе о музыке. Не то чтобы раньше меня эта тема не так занимала, просто больше всего стало доступно. Мне кажется, будь у меня в шестнадцать лет столько «музлита», я бы и тогда в него углубился, и мой кругозор сильно бы пострадал от этого. Это может быть и что-то художественное, но связанное с музыкой («Улица отчаяния» Бэнкса — это шедевр, лучший роман о музыкантах, когда-либо написанный. Поражаешься тому, что сам Бэнкс музыку не сочинял, настолько точно он описывает мышление музыканта.), а чаще всего это музыкальный нон-фикшн.
«Дальше — шум» Алекса Росса, «Energy Flash» и «Ретромания» Саймона Рейнольдса, «Неполная и окончательная история классической музыки» Стивена Фрая, автобиография Майзла Дэвиса, книги о Колтрейне, Depeche Mode и Kraftwerk, «Хасьенда: как не стоит управлять клубом» Питера Хука, «Хождение по звукам» Левы Ганкина (читать книги друзей — особенное удовольствие), две книги Джоанны Стингрей и так далее. Я даже могу запоем читать биографию группы, слушать которую мне в голову не придет. Ничего не могу с собой поделать: то, как люди писали альбомы и ездили на гастроли, мне куда интереснее, чем то, как они росли, влюблялись, воевали, строили карьеру, растили детей и вперед по списку.
То, что не о музыке, — либо тоже нон-фикшн (чаще политический или исторический), либо какие-то книги, мимо которых, что называется, не пройдешь. Джонатан Коу, Донна Тартт, «Время Березовского» Авена. Ну и время от времени — чтобы «сменить оптику» — что-то из другого времени: скажем, Домбровский.
Раньше прямое влияние литературы на собственную музыку было скорее эмоциональным: я мог написать трек или даже альбом под впечатлением от прочитанной книги. Сейчас я пытаюсь понять те пласты музыки, которые раньше не понимал (в чем опять же отлично помогает литература), а это так или иначе влияет на музыкальное мышление — начинаешь, пусть даже и подсознательно, применять приемы, которые описываются в анализе джаза, академической музыки или другой электроники. Я не могу сказать, что мои вкусы и взгляды сильно сходятся с тем же Рейнольдсом, но он определенно заставляет на какие-то вещи смотреть под другим углом.
Из последнего — ну вот «Империя должна умереть» Зыгаря, на мой вкус, прямо очень хорошо. А из музыкального — наверное, Meet Me in the Bathroom Лизи Гудман; это история нью-йоркской сцены конца девяностых — начала нулевых, записанная в виде прямой речи музыкантов и людей из той тусовки. Рок-ревайвал во главе с The Strokes, электроклэш, лейбл Джеймса Мерфи DFA, Interpol, Vampire Weekend и тому подобное.
Главная моя беда в том, что я читаю медленно, у меня аудиальный канал восприятия первичен (пытаюсь подружиться с аудиокнигами, но пока с переменным успехом), хотя у этого есть и свои плюсы: если уж книгу прочтешь, то хорошо запоминаешь. Нет такого — проглотил за два дня и забыл. Как следствие, мне бывает трудно вчитаться: вот сейчас параллельно вкатываюсь то в Fearless Джанет Лич (история пост-рока и около того), то в «Июнь» Быкова. Если не идет, чаще стараюсь все же перебороть себя и вернуться к книге еще раза два-три, но случаются безвольные поражения. «Это было навсегда, пока не кончилось» Юрчака победила меня в одни ворота, хотя тема близкая. Почти всегда я читаю с экрана: раньше с электронной книги, в последнее время так и вовсе с телефона. Заморочек на тему тактильности у меня нет, а порог вхождения ниже — телефон всегда с собой; есть свободные пятнадцать минут — можно почитать.
Иван Напреенко (Θ16, «Оцепеневшие», Sal Solaris)
Я помню момент, когда научился читать.
Желтый свет лампы. Я в пижаме, разбираю по слогам «Трех поросят». Важное событие: первая настоящая книга, которую читаю сам, не какое-то там упражнение! Мать почти не поправляет, и я воодушевляюсь. Дохожу до фразы... пусть будет «Но волк очень устал и потому решил пойти на хитрость».
— Он...
— Нет, — перебивает мать. — Не спеши. Читай внимательнее.
Я вглядываюсь в буквы, произношу про себя «О», «Н» и, робея, повторяю:
— Он...
— Не спеши!
Есть ролики из супермаркетов, где датчик двери не срабатывает — и люди на полном ходу влетают лицом в стекло. Точно так же я. Опять и опять. Наконец, сдаюсь, и мать, проводя пальцем под буквами, медленно произносит:
— Ннн. Оооо.
И в тот миг, как говорится, меня пронзила алмазная пуля. На странице, словно врата в небесах, открылось различие — там, где раньше все было одинаково: что «ОН», что «НО». Я увидел различие, схватил его, а вместе с ним и на меня снизошло чудо гладкочтения. Щелчок экстаза. Да! Это же очевидно! Не ОН, а НО!
(Или — не НО, а ОН!, ведь я помню только пару букв, а не их последовательность.)
Сказку я дочитал без ошибок.
Эту прохладную историю я рассказал не только для того, чтобы намекнуть «псст, я из тех редких ребят, кто читал „Трех поросят” и читал почти без ошибок», но и потому, что в ней можно углядеть пару-тройку моментов общего характера. Например, тот факт, что в основе любой познавательной деятельности лежит операция различения. Или что мы читаем слова не линейно, а как бы целиком.
Наконец, что способность следовать правилу (умение читать) напрямую не связана с пониманием написанного, хотя, вероятно, ребенку (да чего уж там, и взрослым) кажется, что эта связь гарантирована. Может статься, я запнулся на фрагменте, где моя ошибка звучала куда абсурднее: например, упорно читал через «но» фразу «Через минуту он был уже у двери Нуф-Нуфа». Вероятно, я смутно чуял странность того, что произношу, но стоял на своем, поскольку верил, что следую великому правилу чтения, значит — смысл, словно волк под дверью, обязательно ждет рядом.
Нет, не ждет.
А вот еще одна история, куда больше из разряда «псст», но ею хочется поделиться, потому что мы все разучились удивляться, насколько сложной, странной и волшебной является практика чтения. Спрятанная в ящик автоматизма, она кажется банальной. Но ящик можно открыть, если начать изучать язык с незнакомой письменностью. Скажем, арабский. И тут вся когнитивно-физиологическая машинерия, ухогорлоносовая дичь, графическая несуразица, Святая Троица знака, звука и смысла — все вывалится на стол во всем своем фоносемантическом блеске. А ты учи, ошалевай и координируй, скажем, смычку гортани с крючком на бумаге.
Но однажды происходит чудо: неуклюжая махина, еще месяц назад изымавшая все силы ума для своей координации, вдруг начинает мягко погружаться в бессознательную темноту. И по мере того, как она тонет, ты перестаешь думать, какие мышцы нужно напрячь, чтобы озвучить этот крючок. Перестаешь гадать, должна (или нет) здесь звучать гласная — ты это чувствуешь! И вот уже между взглядом, знаками на странице и голосом не остается ничего, кроме воздуха... Ты читаешь, читаешь верно и, часто бывает, совершенно не понимаешь написанного.
В общем-то, все так и было, когда мы учились читать по-русски, просто мы по малолетству забыли.
В семье царил культ чтения, и, как всякий культ, он требовал жертв. На его алтарь бросали мультики, воскресное валянье в постели и прочую «пустую трату времени». Сказать, что это привило какую-то особую любовь к книгам не могу (но нервы попортило). Скорее, здесь сыграло то, что мать работала редактором-корректором и, кстати, считала лучшей детской литературой «Случаи» Хармса, чем доводила свекровь до белого каления. От матери я быстро усвоил «правила хорошего читательского тона». С их помощью было удобно излучать образ мальчика из интеллигентной семьи; вообще же они совершенно разумны, практикую их до сих пор и всем советую: начинать знакомство с книгой с выходных данных, не игнорировать аннотацию, обращать внимание на имена редакторов и переводчиков, на тираж и т. п.
Мне нравились академические, щедро комментированные издания. Помню восторг по поводу того, что примечаний в классическом издании кэрролловской «Алисы» больше, чем собственно текста. Я их все прилежно штудировал, чтобы казаться самому себе «взрослым», но именно они заставили меня влюбиться в этот текст (а вкупе с упоминанием раннего знакомства с Хармсом, я думаю, уже очевидно, что литература несет серьезную ответственность за мою симпатию к абсурдному). Сейчас за обильные сноски я бы штрафовал (шутка).
Не стану утомлять подробностями читательской биографии, уверен, довольно типичной для моей социально-возрастной группы.
Дам несколько советов. Первый — родителям. Если подарить одиннадцатилетнему ребенку «тот самый» белый двухтомник Введенского, то повестка волнующих его вопросов, а также список претензий к себе может законсервироваться — возможно, навсегда. Второй — тоже родителям. Если вы не хотите, чтобы ваше чадо слушало до старости блэк-метал и ковыляло в горные походы, запретите читать «Властелин колец». (Помню, десятилетний я поспорил с мамой, что прочитаю толкиновскую эпопею в определенный срок, и последний, самый толстый, том проглотил за один день, извиваясь ужом на письменном столе. Выиграл, кажется, три рубля). Последний совет — всем. Мой личный диаморфин, средство для прокапывания душевных ран — первый том «Мифогенной любви каст». Попробуйте — может, и для вас сработает.
У книжного слова есть обескураживающая способность менять физический мир — действовать на телесном уровне, причем зачастую так и тогда, когда ты этого не ждешь. Подобное не забывается. Детский ужас до побеления, до ночных кошмаров от первых строк «Превращения» Кафки. Бесконтрольные, прямо в вагоне метро, слезы в сцене, где рука протагониста «Благоволительниц» Литтелла воспаряет над своим хозяином. И, конечно, подростковая, бешеная, до боли, эрекция, когда наткнулся у одноклассника на какой-то томик криво переведенного трэша, где хозяйка поднимается по лестнице к верхним полкам библиотеки и гость видит, что на ней нет трусов.
Кажется, похожую первосцену, где лично ему явила себя телесная сила слова, описывал в интервью Сорокин. Ну а я сам, когда в псевдоклассической третьей части «Нормы» прозвучало (*****), ощутил, что мне дали под дых (если можно дать в под дых в приятном смысле) и захохотал. Точно так же я хохотал, пугая соседей по маршрутке, над пассажем, где Мейясу обосновывает Гипер-Хаос. Как и в случае с «Нормой», это был счастливый смех красоты и свободы. Смех человека, которому показали, что можно то, что он полагал невозможным, — в тексте художественном или философском, то есть невозможным вообще.
Из недавно прочитанного, чтобы не рассусоливать, выделю две вещи. Во-первых, это наконец изданная на русском «Циклонопедия» Резы Негарестани. Это очень вдохновляющая книга — своим параноидальным драйвом, бешеными концептами и самой формой theory fiction. Читаешь и говоришь себе: черт, хочу у себя такой же драйв. А еще от нее остается классное чувство тревоги, а тревога, если Лакан не набрехал, никогда не лжет.
Во-вторых, мне довелось вместе с Евгением Кучиновым в качестве редакторов и с переводчиком Никитой Архиповым трудиться над русской версией доклада Деррида «Животное, которым я следовательно являюсь», который переопределяет границу между животным и человеком. Пришлось этот текст даже прочитать, и в оригинале он меня дичайше вштырил, а также изрядно пошатнул убежденность в том, что мемная «темнота» Деррида — это его личная фича, а не баг локализации; просто переводить его зверски тяжело (но можно). Обязательно ознакомьтесь, если вас тоже смущает, когда ваша кошка смотрит, как вы ходите голым, моетесь в душе и занимаетесь сексом. И нет, это не ошибка в названии, запятых вокруг «следовательно» быть не должно — почему, читайте на бумаге в 3-м номере «Социологии власти» за 2019 год, где этот доклад опубликован.
Считаю незазорным читать наискосок и недочитывать книги, хотя путь к этой позиции был труден и послевкусие вины все равно остается (если вы с ним тоже знакомы — плюйте ему смело в лицо). Также совершенствуюсь в искусстве рассуждать о книгах, которых не читал, следуя заветам Пьера Байара. Откровенно говоря, ввел бы в школах соответствующий предмет, пусть сдают ЕГЭ.
Люблю читать на ходу и поэтому время от времени во что-нибудь врезаюсь. Думаю, именно этот факт, а не содержание книг имеет кое-какое влияние на то, что я делаю в музыке. Хотя, грешен, и без прямых отсылок и цитат дело не обходилось: трогал святые имена Фрейда и Хайдеггера. Поминал всуе концепты Латура и Лумана и, кажется, даже Гарфинкеля. Баловался Дэном Симмонсом. Заставлял Сергея Васильева петь оперным голосом стишок Пепперштейна, а любимых женщин зачитывать из Тракля и Кафки. Подрезал афоризм у Грамши, чтобы назвать трек в память о Дмитрии Васильеве.
На Сорокина делал намеки, на Дугина! На Ивана Шмелева!
Лакана, Венечку Ерофеева и поэта Соснору сэмплировал, прости господи...
Один из релизов «Солнечной соли» с подачи моего друга Кости Мезера целиком построен на рассказе Грега Игана «Нестабильные орбиты в пространстве лжи». Иган — это такой австралийский классик твердого сай-фая. Ничуть не стесняясь, утверждаю, что эти произведения конгениальны, а для формата «музыка про текст» это редкий случай. Послушайте, если еще не.
Светлана Олонина (Svetla V)
Я вроде бы была одаренным ребенком, который рано научился читать, но ведь так про всех говорят, да? Начала, как и многие, с энциклопедий, особенно мне нравилось про космос. Некоторые подружки хотели быть певицами или актрисами, а я — астрономом. Потом — астрофизиком, круче звучит, как мне казалось. Без фиолетового колпака со звездами на голове. Больше всего из детства запомнился атлас «Мир и человек».
В школе я читала все по программе, надо было хорошо учиться. Особенно летом, залпом. Каждые летние каникулы сильно болела спина: я вообще не вставала — читала целыми днями. Мне сейчас кажется, что это ужасно. Не помню, что конкретно тогда нравилось, у меня все время была «новая» любимая книга.
В институте я изучала норвежский и датский, поэтому в основном бралась за книги скандинавских авторов — иногда на русском, иногда на языке оригинала. Клаус Рифбьерг, Карстен Йенсен, Туве Янссон. «Плоды земли» Кнута Гамсуна — я до сих пор иногда переживаю чувство умиротворения, которое вызвал этот роман, хотя уже плохо помню детали.
Самый любимый автор за прошедшие лет восемь — Юхан Харстад. Его «Базз Олдрин, где ты теперь в этой неразберихе?», возможно, останется моей самой главной книгой в жизни. В большой мере под ее влиянием я развивалась как музыкант, а в честь главного героя, Маттиаса, назвала альбом. Роман написан так, будто я там живу, будто все персонажи — это я. Большинство моих друзей прочитали эту книгу, это — моя самая большая книжная рекомендация. Я прочла почти все книги Харстада и полюбила каждую: он как-то безумно точно попадает в мое мироощущение — музыка, космос, молодость, сомнения, отчаяние, здоровье, любовь, север.
В последнее время я больше слушаю, чем читаю. Почему-то чаще всего выбор падает на научпоп, но в итоге все равно ничего не нравится, поэтому пытаюсь смотреть в сторону других жанров. В этом году я послушала популярную сейчас автобиографию Мишель Обамы. Уверена, что ее надо именно слушать: Мишель сама прочла под запись свою книгу, получился такой эмоциональный подкаст длиной в 19 часов.
В этом не должно быть стыдно признаваться: чтение не в топе моих приоритетов, и я много об этом думаю. Почему моя потребность в чтении ниже, чем у многих окружающих меня людей? Почему они читают? Надо ли мне читать, что мне это принесет? Стану ли я лучше, «духовно богаче»? А нужно ли мне духовное богатство? Я бросаю много книг и потом жалею о времени, проведенном с ними, — потрачено ли оно впустую? Я не хочу вести дневник читателя, но быстро забываю, о чем читала, — значит ли, что я просто чуть-чуть постарела и ничего во мне не произошло?
Я не знаю ответов и почти перестала этого стесняться. Эмоциональный отклик от книг во мне слишком уж часто несопоставим с временным ресурсом, который на это уходит. Но я все равно стараюсь придерживаться правила «1 книга в месяц», ну и следующую книгу Харстада жду с нетерпением, конечно же.
Александр С. (iatemyself, Oneirine, Dissociative Array)
По легенде, читать маман меня научила в четыре года дома (в сад попал только в шесть, на год перед школой). Читать и считать было нужно для более эффективного *** [потребления]: жевки, вкладыши, журналы с наклейками. Ну и в целом для того, чтобы расшифровывать символьную информацию из окружающего мира — в тот период адаптивность организма была значительно выше.
Притом все знакомые «ранние читатели» тут же хватали и съедали глазами всю родительскую библиотеку (и/или она съедала их глаза в ответ). У меня же никакого желания погружаться в художку с головой не возникало очень долго: может, проблема была в качестве родительской библиотеки; может — в интересе к более интерактивным медиа; тут же нарисовались тетрисы и денди — их язык и контент казался роднее.
Не знаю, что и насколько из литературы в этом периоде повлияло, помню только денди и жвачки, как уже сказал. Меня в принципе с детства 99 % классического творчества белых серьезных мужчин мало возбуждало, весь этот созданный дедами пласт культуры (я и созданную раньше своего рождения музыку практически не мог слушать очень долго, да и сейчас весь этот батярок терпеть ненавижу, один лишь батюшка Оззик хороший был — первые четыре альбома). Поэтому в детстве читал только одни энциклопедии и прочий детнаучпоп, практически никакой художки.
В(не)классные чтения, то-се — пришлось, конечно, много чего прочитать в школе, что-то даже нравилось, но... Не могу сказать, что меня сложно впечатлить, но мало что на самом деле впечатляло, поэтому дальше одной книги в школе у меня не заходило знакомство ни с одним автором. Книга заканчивается — ух ты, здорово; пока, дядя, давайте дальше. Очевидно, лучшее из этого времени — «Мы» Замятина. Помню, что зашли неплохо по одной порции Брэдбери, Стругацкие и Гибсон, но не помню из них ни грамма.
Пожалуй, тревожный звоночек произошел в университете, когда одногруппник вывалил на меня Филипа Киндреда Дика. С этого момента помню гораздо больше, «Андроиды» меня поменяли. ФКД стал Отцом, Сыном и Святым Духом: читал и перечитывал, параллельно минимально пытаясь еще кому-то время уделять. Но в целом, опять-таки, книг и фильмов я употреблял ГОРАЗДО меньше, чем некоторые сверстники/товарищи, и поэтому как-то очень капризно их выбирал.
Если я собирался медленно и долго читать какую-то толстенную книгу, то она должна была быть *** [потрясающей], без права на ошибку. Остался полностью удовлетворен почерпнутым из какой-то рекомендации «входной троицей книг, которые никто не дочитывает» в составе: «Улисс» Джойса — «Радуга тяготения» Пинчона — «Бесконечная шутка» Уоллеса. Лучшие. Расширил бы этот треугольник до пентаграммы с добавлением «Валиса» Дика и «Дальгрена» Дилэни (слышал, что вроде бы готовится перевод). Надо бы чего-то еще у Дилэни прочитать, он однозначно заслужил пройти через барьер одной книги.
Последний этап/переход случился несколько лет назад, когда мне друг подарил «Пролейтесь, слезы» Дика в оригинале. Трети не уловил, читая в метро со словарем, но те ⅔, которые были понятными, — усилили мнение, что со всем, с чем можно, всегда стоит познакомиться в оригинале. С тех пор неспешно перечитываю всего ФКД и иногда ценю кого-то еще. Пинчона «Край навылет», благо там Децл, Metal Gear Solid и блэк-метал, контекст понятнее, «Радугу» без комментариев зассал бы читать. Как и Дэвида Фостера Уоллеса пока. Еще Балларда хотелось бы отметить, связь с ним возникла, как и у многих, через Кроненберга. В общем, жанрово в целом я проснулся на стороне «неправильного сай-фая» (говорить про отношение к классическому сай-фаю, думаю, уже не надо).
(А, ну наверное про ограниченное знакомство/пересечение с плоскостью комиксов нужно еще сказать. Все достаточно поверхностно, оригинал «Хранителей» очень понравился в начале прошлого десятка жизней, но дальше ничего у Мура не осилил. «Акиру» тоже не дочитал. Визуально это, конечно, невероятно красиво. Но это уже не про чтение.)
Не уверен, что это сказывается как-то качественно, но нарративно/контентно отражается банальнейшим образом — текстовая и символьная плоскость музыки и вокабуляр составлены из того, с чем столкнулся, уши произведений всех авторов торчат из всех решений и названий и т. д. Имя для проекта Oneirine подарил как раз Пинчон, также для ряда треков использовались и другие упомянутые. Все это из внутренних аналогий и дис/ассоциативного ряда выходит. Обратного «концептуализированного» подхода к творчеству (типа пишем номер по главе, отражаем в альбоме композицию или какие-то ходы из текста) не выработалось и не было.
«Бесконечную шутку», кстати, захотелось тут же начать сначала. Но взял паузу.
Сейчас «не читаю» «Выставку жестокости» Балларда. Что-то как-то темы и язык наслаивались на повседневность по качественному совпаденчески и безумно, пару недель как беру отпуск от «книги в метро», кликаю во всякие глупости на телефоне.
Те десять лет, что живу в Москве, — читаю в основном в метро. Раньше у меня метро не было, было по-другому — впрочем, плевать. Читаю обычно одну книгу, с полным погружением, если книга не просто хорошая, а прямо-таки *** [крутейшая], она обязательно начнет накатывать на окружающую реальность: это, пожалуй, то, ради чего возвращаешься к чтению.
Никаких влажных чувств на тему аналоговой бумаги не испытываю, но некоторые вещи только в ней адекватно можно читать. Либо с двух-трех экранов сразу.
Zurkas Tepla (Zurkas Tepla)
Читать книги я начал до того, как научился писать, — детские и те, что было принято читать в детстве, дубликаты книг всех моих сверстников. Антресоли были модели «стандарт», где буфет с фантастикой был на деле забит детективами, Сартром и прочими комедийными приключениями. Джером К. Джером, Марк Твен был хорош, особенно «Янки при дворе короля Артура», может, стоит перечитать, забить время. О’Генри, «Оливер Твист», Рэй Брэдбери и чешский крот, шведские дети.
Книги, написанные в другое время, в других абсолютно странах, часто текстом в них был вылизанный советский перевод. По телевизору были Чечня, пара терактов, «Грейс в огне», «Секретные материалы», «Любовь и голуби», «Пси-фактор». Шура, Моисеев, «Money for Nothing» и ноги покойного Листьева. Сейчас уже всего и не вспомнить, мир детства изошел на нет в тумане окрестностей Альбиона, Березовский и тот покончил с собой. Читать смысла не осталось, ведь при себе теперь есть заляпанный пальцами карманный *** [абзац].
Меня пугает эта публичная рекомендация. А вдруг это какой-то спорт — и я проиграю.
Делилло — «Белый шум» / «Мао» / «Ноль K»
Гамсун — «Голод»
Кафка — «Превращение» / «Процесс»
Набоков — «Соглядатай»
Сартр — «Стена» (сборник)
Вернон Салливан — «Я приду плюнуть на ваши могилы», «У всех мертвых одинаковая кожа», «Уничтожим всех уродов», «Женщинам не понять»
«HHhH» Лорана Бине
«С ними по-хорошему нельзя» Раймона Кено
Янн, Ханс Хенни, «Река без берегов»
«Танкистка» (А. Мартин Д. Хьюлетт)
«Чума фантазий» Жижека
Збигнев Херберт
«Крушение» Балларда
Саймон Селларс — «Applied Ballardianism»
«Употреблено», Кроненберг
«Хичкок» Трюффо
Воннегут
«Привет Восьмой улице» М. Фельдмана
«Разговоры с Кейджем»
Бэккет
«Проект революции в Нью-Йорке» Алена Роб-Грийе
Уэльбек, «Карта и территория» / «Возможность острова»
«Медиавирус» (Рашкоф)/ «Музпросвет» (Горохов) — хороши, когда ты мелкий
«The Medium is the Massage: An Inventory of Effects» / «War and Peace in the Global Village» / quentin fiore marshall mcluhan
«The Age of Earthquakes: A Guide to the Extreme Present» — Douglas Coupland, Hans-Ulrich Obrist, and Shumon Basar
Стивен Уитт, «Как музыка стала свободной»
«Дублинцы» Джойса
Сборник Хэмингуэя «Победитель не получает ничего»
«Маус» Шпигельмана
«Надзирать и наказывать» Фуко
Robert Crumb
Hito Steyerl — «The Wretched of the Screen»
Stewart Lee!: The ’If You Prefer a Milder Comedian Please Ask For One’ EP
Кузьма Палкин (Kuzma Palkin, Kausto)
Читать научился довольно рано, лет в пять уже стал почитывать со скуки всякие газеты и журналы (дедушкины/бабушкины «За рулем» и «Огоньки», Большую детскую энциклопедию и т. д.), книги отрывками, из тех, что читала моя старшая сестра (помню, к примеру, как я нелинейно читал «Необыкновенные приключения Карика и Вали» Яна Ларри, чуть ли не методом прогрессивного джипега). Потом, кажется, на семилетие, мне отец подарил сборник из трех книг Кира Булычева про Алису Селезневу. Не сказал бы, что я был в восторге (сами понимаете), но сопровождавшиеся приступами меланхолии и скуки последующие новогодние каникулы сделали свое дело — так я обнаружил способ ненадолго сбегать в какой-нибудь альтернативный мир. То есть поначалу в книгах я искал некое убежище. Необязательно уютное в общем представлении — к примеру, посреди последовательности достаточно уютных миров из книг серии «Детский детектив» (которыми мы коллективно обменивались с одноклассниками и учитывались взахлеб, как взрослые какой-нибудь Дарьей Донцовой) вполне могло затесаться приключение Конана-варвара, где киммериец, сидя в мрачной таверне после изнурительных блужданий по заплесневелым катакомбам, успокаивал себя: мол монет хватает только на самое дешевое кислое пойло, зато есть какой-никакой ночлег.
Так получилось, что большую часть домашней библиотеки составляла научная фантастика и детективы. Библиотека складывалась преимущественно из предпочтений моего отца. За детективы я поначалу даже и не брался, так как после ознакомления с аннотацией они мне сразу представлялись дико скучными и приземленными. Другое дело — научная фантастика. Не на последнем месте при выборе «чего почитать» было и графическое оформление. Например, в миры братьев Стругацких я попал через одно из первых изданий книги «Понедельник начинается в субботу» с иллюстрациями Евгения Мигунова (он же, кстати, оформлял и те самые книги про Алису Селезневу).
Процесс вовлечения в мир произведения почти всегда сопровождался внутренним диалогом с самим собой, в котором выяснялось мое отношение к герою и его поступкам в попытках соотнестись с ним, как бы вжиться в него. И если на ранних этапах преобладал чистый детский идеализм, из-за которого вполне могло возникнуть желание бросить дальнейшее чтение только из-за того, что герой вдруг оказался чем-то несимпатичен, то по мере взросления и накопления опыта этот процесс становился более плавным и спокойным, что позволяло достаточно быстро обвыкаться в новом мире и продвигаться в своем внутреннем диалоге дальше и глубже, вплоть до простого созерцания. Очень запомнились одни из первых сильнейших впечатлений/переживаний в таком состоянии. Это и последнее путешествие Дейва Боумэна в романе Артура Кларка «2001: Космическая одиссея», и математическая симфония, выданная Океаном в ответ на примитивные внешние раздражители в «Солярисе» Станислава Лема, и трансформация когнитивных способностей Чарли Гордона в «Цветах для Элджернона» Дэниела Киза, и умирающая Земля, представшая взору Путешественника, бегущего прочь от мира морлоков и элоев в «Машине времени» Герберта Уэллса.
Несправедливо будет обойти стороной книгу «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна» Марка Твена, которую я перечитал от и до раз примерно десять, будучи в вынужденных двухмесячных летних ссылках в деревню. Можно сказать, что это моя настольная мальчишеская книга. Далее, опять же, по мере взросления и накопления всевозможного опыта, спектр предпочтений стал смещаться больше в психоделическую сторону, где меня ждали такие авторы, как Филип Дик, Владимир Сорокин и Виктор Пелевин.
То, зачем я к ним, пришел хорошо сформулировал сам Филип Дик, отзываясь о Роберте Антоне Уилсоне: «я обратился к ним затем, чтобы меня протащили через бесконечность, как через игольное ушко». Очень повезло с тем, что мне на моем пути в этих блужданиях встретился Александр Шульгин с его PiHKAL и TiHKAL, иначе моим сознанием совсем бы овладели Теренс Маккенна и Тимоти Лири, и неизвестно, куда бы еще меня занесло. Я бы сказал, что Шульгин, да и Хантер Томпсон тоже, избавили меня от розовых очков, не отбив при этом желания двигаться еще дальше в своих познаниях. Сюда же могу отнести и Андрея Горохова, который мне очень давно в переписке написал что-то вроде «что ж, нормального человека из тебя не получится, и это хорошо».
Сейчас я гораздо реже читаю художественную литературу — нет времени, и внутренняя потребность в этом возникает очень редко (только когда совсем уж хочется отвлечься от действительности). Художественную литературу мне будто заменил каждодневный поток информации, из которого я словно неосознанно вылавливаю какие-то куски и уже, как из модулей, собираю свой собственный сюжет каждый день. Этакий мета-сон наяву. В какой-то степени это мне напоминает изречение Владимира Георгиевича Сорокина о психоделиках из недавнего документального фильма: дескать, ему они не нужны, так как у самого с фантазией и воображением полный порядок. Так и тут. Замечу, что в последние лет 10 стал испытывать потребность в восполнении пробелов в фундаментальных знаниях, которую я стараюсь удовлетворять. Правда, это тоже все происходит плавно, фрагментарно и несистемно.
Как я пользуюсь этим в музыке? Это очень интересный вопрос. Музыку ведь тоже можно представить как некий язык со своими языковыми семьями, диалектами и произведениями на этом языке во всевозможных жанрах. Подозреваю, что на мне как на музыканте очень сильно отразилось творчество Владимира Сорокина. Не могу объяснить, откуда у меня стремление сталкивать лбами различные жанры в рамках какого-то чисто своего (как мне говорят, сам я этого еще не чувствую) фреймворка-песочницы. Какая-то такая коллизия может привести к целому набору новых направлений, куда можно дальше двигаться. Главное тут — это, конечно, сам момент удивления от содеянного (о котором, кстати, Владимир Георгиевич неоднократно и много где упоминал) и предвкушение исследования открывшихся новых горизонтов.
Жажда этого момента для меня главный стимул двигаться дальше. В чтении этот стимул, кстати, тоже присутствует (когда, например, наскучивший сюжет вдруг разваливается на какие-то новые составляющие и становится снова интересно), хотя тут читатель выступает скорее ведомым, плюс развитие все равно в итоге выходит линейное.
Также чтение часто служит поиском пищи для размышлений, которые в итоге на музыкальном творчестве отражаются в прикладном виде. Речь идет не о выработке каких-то глобальных или не очень идей, которые могут послужить смысловым материалом — такого в моем творчестве практически нет (обычно такого рода обертка появляется уже сильно потом, в довесок). Я говорю скорее о всевозможных технических аспектах синтеза или обработки звука. Такой пищей может послужить, допустим, история возникновения и дальнейшей реализации FM-синтеза, часто представленная в виде ксерокопий страниц из журналов, где пользователям пытались разжевать, как можно рассматривать эту новинку через призму к тому времени уже устоявшейся субстрактивной парадигмы. Или же хорошей пищей может послужить изучение алгоритмов реверберации: от первых университетских имплементаций через коммерческие, с их коммерческими тайнами и угрозами суда за реверс-инжиниринг (от одного из создателей алгоритмов для фирмы Lexicon к инженеру компании Ensoniq) до дружеской посиделки почти всех этих персонажей в тридцатистраничном треде Reverb Subculture на форуме Gearslutz.com, с анекдотами, выкладыванием устаревших патентов и прочим. Такого рода пища порождает целые фейрверки идей, которые хочется поскорее встроить в свой фреймворк-песочницу (возможно, это можно рассматривать в плоскости диалекта, не знаю).
Если же речь о прямолинейной связи между переживанием произведения и творческим музыкальным ответом на это, то тут все как в жизни: музыка в голове играет всегда, как какое-то негаснущее синестетическое пламя.
Из последнего удивила «Хаос. Создание новой науки» Джеймса Глейка. С ней у меня связано много интересного, причем разворачивающегося в соответствующей этой предметной области манере. Дело было так. Я почитывал Advanced Programming Techniques for Modular Synthesizers, книгу Джеймса Кларка, прозванную в народе Nord Modular Book, так как все примеры в ней представлены в среде Nord Modular первого поколения. Я к тому времени уже носился с идеей, которую я интуитивно в общих чертах себе представлял, но никак не мог для себя сформулировать.
Буквально идея заключалась в том, чтобы создать простую систему, которая будет вести себя сложно, выдавая большой диапазон полезных результатов, но при этом управляться она должна была теми тремя ручками и кнопкой, что имеет мой Nord Micromodular. Так я наткнулся на главу Chaos and Fractal Music и чуть не подпрыгнул, как ужаленный. А буквально на следующий или около того день друг скидывает мне «Хаос. Создание новой науки», к моему изумлению. Читал я ее очень долго, так как постоянно приходилось восполнять те или иные пробелы в знаниях, либо совсем не было на нее времени.
Тем не менее я ее поглотил, а пока я это постепенно делал, меня сопровождали просто каскады всевозможных синхронистичностей. Собственно, в данной точке пространства-времени в моем фреймворке добавилось с дюжину новых приемчиков, я стал больше чего-то понимать в фундаментальных вещах, а картина мироздания меньше стала напоминать недорендеренный прогрессивный джипег.
Обычно я имею манеру читать книгу запоем, если ей удалось меня сильно завлечь в свой мир. Это может принимать довольно радикальные формы. К примеру, когда я будучи подростком добрался наконец до «Властелина колец» Толкина (скорее всего, это был тот самый пресловутый «кирпич» издательства «Северо-Запад»), окна моей комнаты смотрели как раз на окна моей бабушки, которая жила на другой стороне улицы. Если в моей комнате загорался свет в неположенное время, то у родителей тут же раздавался телефонный звонок от бабушки, которая требовала объяснений.
Так вот. Дочитав до «Упокоищ», не в силах оторваться, я решил продолжить чтение под одеялом, освещая этот тяжеленный «кирпич» светильником с лампой накаливания. Дело было зимой, а само действо со стороны могло напоминать многократный поход в баню, который продолжался часов, наверное, до шести утра, благо что были каникулы и в школу утром идти не нужно было. Или случай с «Нарушенным временем Марса» Филипа Дика. Эту книгу я читал с экрана Nokia E61 (это протосмартфон, лопата с широким экраном и qwerty-клавиатурой, в которую я загрузил эту книгу txt-файлом, что делало процесс чтения таким же удобным, как чтение «кирпича» с лампой под одеялом) в плацкартном вагоне поезда Санкт-Петербург — Архангельск. Собственно, в память навсегда врезалось, как вагон начал освещаться первыми лучами солнца как раз примерно в том моменте, где Филип Дик протаскивал меня через игольное ушко, и потом люди вокруг стали просыпаться, а я на них смотрел ошалевший и еще не спавший.