5 книг о том, что такое социальный контекст архитектуры
Мы занимаемся архитектурой в ее социальном преломлении и исследуем ее социальный контекст. Мы не архитекторы: к этой теме мы подходим как антропологи, философы и историки, пытаясь вести разговор об архитектуре на языке, понятном обычному человеку. Дело в том, что к зданиям, в которых мы все живем, у нас неизбежно формируется определенное отношение, а в них самих разворачивается множество историй. Скажем, лично мы занимались исследованиями советской тематики, а затем оказались в пространстве Городка Чекистов, и это стало нашей личной историей — мы стали жить в нем сами, исследовать это научное поле, анализировать его повседневность, формировавшуюся в прошлом. Мы включились в деятельность по освоению и реконструкции здешней жизни. В центре такого исследования — столкновение повседневности с идеологиями, которые присутствовали в ней в разных формах, а также отношения между властью, насилием и различными формами жизни, сформировавшимися здесь. Такова наша исследовательская рамка, таково поле исследований философа и антрополога, которое в случае работы с архитектурными объектами приобретает не абстрактный характер, а вполне ощутимую размерность конкретного города и конкретного жилища.
Эта книга выбивается из общей канвы списка, в котором все остальные книги затрагивают советский контекст. Но тем самым она помогает как бы со стороны взглянуть на советскую историю и всю нашу проблематику в целом. Книга полезна тем, что в ней деконструируется миф о «Белом Городе» Тель-Авива и внятно демонстрируется его колониальность. Стоит напомнить, что Белый Город — это несколько районов в центре Тель-Авива, признанных памятником ЮНЕСКО, — это архитектурная среда, которая сложилась между 1920–1950 годами, опиралась на архитектуру Баухауза и сейчас позиционируется как нечто, возникшее на пустом месте и безусловно ценное. Последнее, конечно, так — речь не идет о том, что это неправда. Однако все сложнее: при более внимательном анализе выяснится, что подлинного Баухауза в этой среде нет, что это миф, а здания Белого Города скорее являют собой интернациональный стиль, а не Баухауз в чистом виде. А сама история становления Белого Города фактически связана с перечеркиванием истории города Яффы и той среды, которая в нем существовала. Эта книга, по сути, написана с позиции критики официальной мифологии Израиля, но мы не будем погружаться в нюансы — скажем лишь, что мотивы, связанные с колониализмом, насилием и преображением, существуют и здесь, — о них важно знать, поскольку именно так, а не через мифотворчество мы показываем сложность и богатство любой истории. И когда мы читаем историю Белого Города, нам становится удобнее проецировать ее на историю в том числе и нашей страны. Ведь, в частности, историки часто прослеживают параллели между становлением архитектурной среды в Тель-Авиве и в том же Екатеринбурге.
Автор этой книги исследовал позднесоветский модернизм — шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы. Он приехал в Москву, чтобы найти районы комплексной застройки — в частности, обратил внимание на Беляево. Это спальный район, который застроен девятиэтажками. Снопек понял, что Беляево может быть интересно не само по себе, а за счет того, что там долгое время жил Дмитрий Александрович Пригов. В 2003 году Пригов даже провел первую экскурсию по Беляево, в ходе которой рассказал практически о каждом доме, наполняя повествование анекдотами, шутками и историями о том, как они жили в этом районе с друзьями. Снопеку пришла мысль сопрячь концептуализм и архитектуру — он догадался, что эта простая, серая, скучная архитектура может быть интересна людям, если взглянуть на нее глазами яркого художника-концептуалиста. Это была очень интересная подача, и, как нам кажется, в итоге произошло рождение нового способа говорения об архитектуре — в этом случае она рассматривается не как таковая, а именно в социальном и культурном контекстах. В этом исследовании Снопек попытался выйти за пределы узкого смысла как позднего архитектурного модернизма, так и поэзии концептуалистов. Объединив два эти явления, он перенес их в широкий культурный контекст. Очень характерна одна мысль из этой книги — автор говорит, что если между искусством и архитектурой есть связь, то, может быть, искусство способно передать архитектуре часть своей ценности? Может ли концептуализм обогатить поздний модернизм? Это очень интересное поле для рассуждения. Снопек задается вопросом о том, может ли такое культурное наполнение архитектуры улучшить ее репутацию в глазах обычного человека. Ведь тогда серая девятиэтажка или серый спальный район благодаря подобной культурной инъекции могут стать привлекательными как для местных жителей, так и для туристов.
Значимость этой диссертации и книги, которая из нее выросла, заключается в том, что Александра Селиванова работает с понятием «постконструктивизм», рассматривая его во всей мыслимой сложности. То есть дело не ограничивается тем, что есть конструктивизм, а есть последовавший за ним переходный момент. Селиванова работает с разными полями — с одной стороны, многие исследователи отмечают неоспоримое достоинство этой книги: в ней детально показано, как на уровне конкретных решений в тридцатые годы происходила борьба вокруг архитектурных вопросов. И Селиванова проводит очень детальный содержательный анализ этой борьбы. С другой стороны, в среде историков искусства и архитектуры существуют весьма разные понимания того, что такое постконструктивизм, а автор этой книги пытается рассмотреть его как метод, как некий теоретический способ работы с архитектурой, сформировавшийся еще внутри сюжетов, которые существовали на конструктивистском этапе и продолжили существовать в новых условиях. А значит, тот, кто пытался сбросить с Олимпа значимые фигуры конструктивизма, был просто неграмотен в профессиональном смысле и несостоятелен как архитектор. В этом плане работа Александры Селивановой показательна, поскольку она вскрывает ключевой для нас момент взаимоотношения власти и архитекторов. И подходит к феномену постконструктивизма аналитически, рассматривая его как определенный метод работы.
Эта работа стала одним из итогов нашей выставки, которую мы проводили в рамках дней конструктивизма на Урале. В ней мы попытались рассказать о конструктивизме, опираясь как раз на те методологические приемы, о которых было сказано выше — речь идет про рассмотрение архитектуры через призму социального опыта. На выставке, а затем и в книге, мы старались отразить своеобразное исследование, основанное в том числе на интервью жильцов и на их личных архивных фотографиях. Мы говорили об архитектуре, полностью погружаясь в контекст того времени, в котором эта архитектура создавалась. Такой подход предполагал работу не только с визуалом и интервью, но и с лексикой, а также с мифами, которые мы выуживали у наших респондентов. Мифология всегда ретроспективна — приписывание тех или иных свойств происходит постфактум, и оно может быть или возвеличивающим (например, сегодняшние историки и искусствоведы восхищаются конструктивистскими зданиями), или наоборот: например, сами жители конструктивистских домов по большей части придерживаются негативного мнения о них, они не понимают значимости конструктивизма, живут далеко не в тех условиях, которые предполагали архитекторы, часто чуть ли не проклинают их или просто говорят «понастроили черт знает чего, жить тут невозможно». Поэтому нам одновременно было важно показать структуру городка («жилкомбината») и то, как он должен был функционировать, а с другой стороны — продемонстрировать, как его идея сталкивалась с реальным бытом и повседневностью. В результате этой работы у нас сложилась многоуровневая структура, которая и показывает повседневность двадцатых — тридцатых годов, и демонстрирует новый язык разговора об этой архитектуре, которая призвана была создавать нового человека, новый облик города и новый образ будущего.
Говоря о социальном аспекте архитектуры, трудно обойти вниманием соцгорода в целом. Но само понятие «соцгорода» — это некая метафора. Под ними мы подразумеваем жилкомбинаты, представлявшие собой структуру, которая была направлена на обслуживание людей и должна была позволить им заниматься производством и творчеством, не тратя силы и время на поддержание своих жизненных условий. Конечно, в рамках таких жилкомбинатов происходило взаимодействие людей в самых разных формах — и в них существовали жилища разного типа. В этом отношении можно вспомнить про дома-коммуны, хотя они сами по себе были явлением почти мифологическим — недостаточно было просто спроектировать квартиры без кухонь, чтобы назвать это домом-коммуной, и идеологи такого строительства придерживались того же мнения. Так что настоящих домов-коммун почти и не было — исключение составлял дом-коммуна И. Николаева, но ведь и то он был университетским общежитием.
А соцгород — это поселок, поселение и социальная инфраструктура, обслуживающая жителей с точным подсчетом нагрузки и тем самым позволяющая избавиться от «избыточного» населения. Попытки планового решения вопроса структуры этих поселений и гармоничного расположения объектов, а также отсутствие ресурсов создавали проблемы в градостроительстве, оставившие след по сегодняшний день.
В тридцатом году вышло постановление, которое осудило различные «левацкие» идеи и эксперименты в этом направлении, и жилкомбинаты как завершенные проекты после этого перестали появляться. Хотя и важно, что это постановление было ориентировано не столько на борьбу с экспериментами, сколько служило сигналом о том, что основные силы должны быть брошены на строительство заводов, а основным жильем должны стать или бараки, или будущие «сталинки» для элиты. И в этом отношении очень показателен момент изменения самого смысла социалистического жилья. Если в первую пятилетку под социалистическим жильем понимали наличие в комплексе соответствующей инфраструктуры (бани, кухни, прачечные и т. д.), то во вторую пятилетку под социалистическим жильем понимали уже только ансамблевость, то есть «красивость» в рамках эстетики сталинизма.