5 книг о том, что такое ингуманизм и чем он занимается
Книги, о которых я сегодня расскажу, посвящены проблематике переосмысления человека, его границ и нормативных определений. В основном это работы по ингуманизму, хотя отчасти они заходят на территорию постгуманитаристики (posthumanities). И прежде чем перейти к рассказу о конкретных изданиях, важно определить, в чем, собственно, состоят различия и сходства между ингуманизмом, постгуманизмом и трансгуманизом.
Трансгуманизм и сравнительно недавно возникший постгуманизм объединяет акцент на биотехнологиях, когнитивной науке, искусственном интеллекте, протезировании, расширении биологических возможностей человеческого тела. Однако важно то, что трансгуманизм является продолжением классического гуманизма в том смысле, что он ставит в центр мироздания человека как некого субъекта, обладающего свободой, интеллектом, способностью принимать решения. Соответственно, базовой этико-политической задачей трансгуманизма является совершенствование человеческих способностей. Мы должны преодолевать изъяны человеческой породы, сохраняя и усиливая самое важное и лучшее в нас. В этом смысле трансгуманизм продолжает идеологию XIX века, восхваляющую прогресс и свободное развитие человека.
Безусловно, в трансгуманизме человек претерпевает определенное переосмысление. Например, предлагаются такие сценарии, как перенос сознания на искусственный носитель, обретение цифрового бессмертия, или же полный отказ от биологического белкового тела в пользу тела искусственного, роботизированного. При этом остается некий остаточный эссенциализм, то есть указание на то, что существует набор сущностных определений человечности, который необходимо сохранить. Этот набор, как правило, связан с интеллектом, креативностью, свободой и сходными характеристиками.
В свою очередь, постгуманизм указывает на проблематичность этих универсальных и неизменных структур человечности. Представители марксизма, феминизма и социально-критической теории в целом подчеркивают: то, что под критерии «человека» в рамках гуманистических определений (и тех определений, из которых исходит трансгуманизм) подходит не так много людей, совсем не случайно. Чаще всего к людям относят белых гетеросексуальных мужчины из Западной Европы с высшим образованием, частной собственностью и т. д. Проще говоря, гуманизм исходит из конкретного представления о человеке, возведенного в абсолютно объективную истину. Этим гуманизм очень негуманно различает «людей» и «нелюдей», с чем связаны вполне определенные последствия (патриархат, колониализм, рабство, геноцид).
Поэтому постгуманизм пытается критически подойти к гуманизму как к большому мировоззренческому проекту, вводя в понятие «человек» историчность. В гуманитарной науке XX века стало общим местом цитировать завершающий пассаж из книги Мишеля Фуко «Слова и вещи» о том, что понятие «человек» — это нечто новое, что, возможно, скоро исчезнет, как исчезает рисунок, нанесенный на песке у берега моря. Например, нейронаука уже давно и успешно отказалась от человеческих понятий «душа», «эмоции», «воля», введя вместо них материальные корреляты. Примеров тому есть множество.
Таким образом, постгуманистическая критика гуманизма и возникшее из этого направление постгуманитаристики направлены на культурную, философскую и политическую критику гуманизма и его последствий. Исследователи поднимают вопросы о том, как гуманистическая идеология преломляется в культуре и политике, почему антропоцентризм и антропоморфизм так устойчивы и какие есть выходы из этой ситуации.
Я сосредоточусь на третьем направлении, ингуманизме. Ингуманизм относят к подвидам постгуманизма, но, мне кажется, что это скорее автономное направление. Ингуманизм утверждает: то, что делает человека человеком — то есть нормативные определения и структуры, — само по себе человеческим не является. Простой пример: в рамках некоторых концепций языка и действия определение субъекта сводится к способности говорить, действовать и пояснять основания своих действий. Но, как полагают исследователи-ингуманисты, данные способности могут быть эмулированы в любом носителе, не обязательно даже в белковых формах жизни. Получается, что определения, которые нам дает гуманизм, являются определениями скорее машинными, связанными с кибернетикой и искусственным интеллектом. Теоретическая задача для ингуманистов состоит в том, чтобы вытащить эти универсальные определения человечности и эмулировать их в других носителях, освободив от нагруженности человеческой плотью.
В этой работе феминистская критикесса культуры Стейси Алаймо предлагает осмыслять человека как неотъемлемую часть окружающей среды, экосистемы. Ее исследование находится ближе всего к environmental humanities. Алаймо использует очень разные источники: художественную литературу, мемуары, научные тексты, кинематограф, современное искусство. Анализируя богатый спектр материалов, она указывает, во-первых, на прозрачность границ между человеческим телом и окружающей средой на уровне физики, химии, глобальных экосистем, динамических молекулярных интеракций. Для этого Алаймо стремится реанимировать медицинские представления XVIII века о пористости и проницаемости человеческого тела, противопоставляя его дискретности и атомизму современной биомедицины и экологии.
Во-вторых, она подчеркивает, что проблематика Антропоцена, то есть геохронологической эпохи, когда человеческая деятельность становится определяющим планетарным фактором, присутствует как на мегауровне, так и на микроуровне, то есть внутри человеческого организма. Иллюстрацией, в частности, служат различные болезни и телесные трансформации, связанные с технологическим прогрессом, промышленностью, атомной энергетикой и т. п. — например, множественная чувствительность к химическим веществам, не признаваемая современной медициной.
Эта книга обогащает критическую экоповестку, выдвигая нечто иное, чем природоохранный дискурс, в котором существует первозданная природа, которую нужно защищать от человека. Взаимозависимость между человеком и природой раскрывается Алаймо очень нетривиальным образом.
Британский исследователь Дэвид Роден предлагает большой теоретический синтез, который он сам называет спекулятивным постгуманизмом. Это интегральная теория, которая совмещает в себе перспективы трансгуманизма, аналитической философии и критической теории с целью построить общий концептуальный каркас для осмысления постчеловечности как таковой, то есть некоего спекулятивного состояния, в которое мы, возможно, перейдем. Не важно, насколько это осуществимо с технической, научной и инфраструктурной точек зрения. Для Родена существенна сама возможность переосмыслить концептуальные основания человеческого субъекта в нынешнем его понимании.
Обращаясь к аналитической философии, работая с проблематикой философий языка и науки, автор строит теорию, которая исходит из «разрыва» (disconnection thesis) между человеком и постчеловеческими субъективностями. Роден пытается реконструировать когнитивные способности постчеловеческих субъектов. По его версии, они обладают способностью к гиперпластичности, т. е. постоянному, неостановимому перестраиванию границ собственного тела, и, как следствие, границ собственной субъективности. Традиционные категории «субъект», «тело», «действие», «сознание», «рефлексия» утрачивают здесь свою применимость, поэтому Роден выдумывает свои, новые концепты.
Эта попытка выглядит крайне интересно, потому что, с одной стороны, работает с воображаемыми предметами, которых не существует, и мы можем говорить только о предпосылках к возникновению таковых. С другой стороны, это крайне изощренная с аргументативной и аналитической точки зрения работа, своего рода фанфик по аналитической философии, но куда более сложный, чем многие «настоящие» аналитические философии.
Третья работа несколько неожиданна, но я считаю важным привести именно ее. Психолог и кибернетик Лефевр разработал в 1970-е советский аналог математической теории игр, так называемую теорию рефлексивных игр. Он считал, что формальные конфигурации, присущие конфликтующим субъектам в рамках его математической модели, применимы не только к человеку, но и к самым разнообразным организованным системам. Поначалу эта теория использовалась в военно-стратегическом планировании как один из аппаратов рефлексивного контроля в рамках холодной войны: Лефевр консультировал советскую военную индустрию, а после эмиграции и американскую.
В 1990-е годы он решил экстраполировать свои наработки на проблематику русского космизма. В этой книге кибернетик неиронично цитирует Федорова, Циолковского и других авторов, говоря о том, что разум есть формальная структура сложных физических систем, у которой есть определенная целесообразность, а именно — стремление преодолеть энтропию и возникновение черных дыр. Эта формальная структура работает применительно как к сравнительно простым биологическим системам — человеку, так и к тому, что он назвал магнитно-плазменным интеллектом, т. е. неким сложным космическим образованиям, которые обладают необъяснимым в рамках современной астрономии поведением.
Интересно, что эта формальная модель имеет этическое измерение, т. е. способность принимать решение в кризисных ситуациях и выбирать между двумя валентностями. С точки зрения человека, речь идет о добре и зле; с точки зрения космических субъектов, то есть гигантских цивилизаций, которые вследствие своего технологического развития пришли к эфирному магнитно-плазменному существованию, речь о решении, участвовать ли в «Большой коррекции» (перераспределении вещества во Вселенной) или самоустраниться ради занятий глубинным рефлексивным самопознанием.
В этой книге когнитивист и аналитический философ Энди Кларк развивает тезис о расширенном познании (extended cognition), который он разработал в конце 1990-х совместно с Дэвидом Чалмерсом. Согласно этому тезису, в ходе когнитивной эволюции человечество поступательно переносит свои когнитивные способности на артефакты — технологии, способы записи и хранения информации, а также абстрактные социальные структуры — язык, образование и культуру, научные теории.
Книга рассматривает проблематику расширенного познания применительно к робототехнике, искусственному интеллекту и философии нейронауки. Работа следует в русле функционализма — представления, в котором когнитивные состояния должны рассматриваться в ракурсе их роли в функционировании всей системы в целом, а не с точки зрения опыта этой системы. Проще говоря, функционализм считает, что сознание — это «софт», который можно поставить на разное, не только белковое «железо». Потому его можно как угодно перераспределять в разных технологиях и практиках. Для Кларка, как для хардкорного когнитивиста и функционалиста, то, что переживает субъект субъективно, не так важно, как вычислительные процедуры, которые приводят к возникновению субъективных состояний. В этом смысле для него важно (и возможно) переносить именно процедуры, а не состояния, которые переживает субъект.
Кларк указывает, что в рамках перспективы расширенного познания и аналитического функционализма будущее человеческой природы завязано на развитие технологий, дополняющих и усиливающих ее возможности с помощью нейроинтерфейсов, протезирования, распределенных вычислений. Вследствие расширения вычислительных процессов, наращивания их скорости и мощности в будущем может произойти отказ от идеи индивидуального «я».
Самая очевидная в нашем списке книга представляет собой самую яркую иллюстрацию ингуманизма. Используя богатый концептуальный аппарат — от современного аналитического неогегельянства до ксенофеминизма и различных математических моделей субъекта, — Негарестани строит большую функционалистскую теорию, в которой человек предстает вычисляющим объектом, который способен мыслить, говорить, действовать и пояснять основания своих действий
На мой взгляд, кульминация книги заключается в идее образования/воспитания (Bildung) искусственного интеллекта; Негарестани описывает, как юный ИИ обучается речи, пониманию себя и других, обретает способность рефлексировать и действовать, опираясь на модели индивида в дискурсивно-агентных сетях.
От критической постгуманистики последних лет эту работу отличает утвердительный, аффирмативный дух, роднящий ее с классическими философскими трудами. В сущности, автор пытается раскрыть старые философские вопросы — что такое истина, добро и красота, — конструируя новый синтетический язык, в котором человек рассматривается извне (outside view of ourselves). В то же время осознанно выбранный нёрдовский тон этой книги заставляет подозревать, что Негарестани написал своего рода фанфик про англо-американскую философскую традицию (как и Роден) и не чужд тонкого издевательства над читателем.