Дневник алтайского крестьянина К. Ф. Измайлова (1923–1941 гг.) В 2 томах. М.: Common Place, 2020
Константин Измайлов (1900—1942 гг.) почти всю жизнь провел в селе Смоленское Алтайского края. Его биографию сложно назвать незаурядной: родился в большой крестьянской семье, выучился на столяра, воевал в Гражданскую войну, женился и завел детей, работал и много пил. В 1941 году был призван на фронт, а в 1942 году без вести пропал под Ленинградом. Но Измайлов избежал судьбы тех, по выражению Зощенко, «обыкновенных, невеликих людей», чьи биографии потеряны для истории. После себя он оставил 52 тетради дневниковых записей (с 1923-го по 1941 год), которые, проделав трудный путь от заметки в местной газете до сайта «Прожито», доступны теперь в отдельном издании.
На фоне других дошедших до нас крестьянских дневников — многие из них размещены на том же «Прожито» — записи Измайлова выделяются прежде всего своим объемом и охватом. 52 тетради превратились в два увесистых тома, объемом более 1 000 страниц. Измайлов начинал с лаконичных записей («Суббота. Буран и снег. Работаю дома. Вечером один. Баня и спать»), но со временем, как отмечают составители, «расписался» и стал подробно описывать не только события своей жизни, но и происходящее в селе. Автор подсчитывает заработанные и потраченные (часто пропитые) деньги, рассказывает о пожарах в селе и ходе посевной кампании, перечисляет прочитанные им книги и просмотренные фильмы.
Измайлов был наблюдательным человеком, и его дневник содержит множество зарисовок, которые наверняка окажутся полезны для историков и антропологов. Автор описывает выселение кулаков и коллективизацию, которая практически полностью разорила его подсобное хозяйство и вынудила зарабатывать на жизнь самыми разнообразными способами. Измайлов столярничает, вставляет окна, работает писарем и даже некоторое время служит в милиции. С конца 1920-х годов голод и поиски продовольствия становятся одной из основных тем дневника. 10 мая 1932 года Измайлов записывает:
«В данное время переживаем полную голодовку: мяса совершенно нет, достать ни за какие деньги негде. Муки, умри с голоду, нигде не купишь. Среди нашего брата только и можно наблюдать сухой, нехороший хлеб и чай. Молока нет. Коровы голодные с половины зимы. Я употребляю в пищу только хлеб и чай, больше совершенно нечего. Скота на убой нет. Все разорено в связи со сплошной коллективизацией, с насильным вступлением в коммуны. Страдаем и голодаем...».
Дневниковые записи за 24 и 25 апреля 1932 года
Ситуация с продовольствием, судя по дневнику, стала патовой в 1940 году. В сентябре Измайлов, редко позволявший себе оценочные суждения и обобщения, пишет: «Эх! Проклятый ты, год 1940! Так и хочется сказать не спасибо тебе, товарищ Сталин, за твою „радостную и счастливую жизнь”, которую ты дал трудовому народу! Это только сказки о счастливой жизни. Страшный и мучительный голод у нас стал постоянным гостем. Каждый день голодовать приходится».
Измайлов, конечно, не был никаким «оппозиционером»; его критические выпады в адрес властей ограничиваются лишь продовольственными проблемами. В 1941 году, когда ситуация нормализуется, он с удовлетворением отмечает: «Хлеба хватает, даже с излишком. Мясо, картошка имеются. Хотя и дорого, но все же купить можно. <...> Я полагаю, что, если мирная политика советской власти не нарушится, если не будет войны со стороны капиталистов и фашистов — заживем крепко. Всего будет вволю».
Репрессии, с которыми прежде всего ассоциируются 1930-е годы, лишь по касательной затронуты в дневнике Измайлова. Связано это, вероятно, с тем, что сам автор и его ближайшие родственники не пострадали даже в период самых активных арестов. Измайлов следит как за Московскими процессами, так и за местными делами против «саботажников хлебосдачи», не высказывая никаких сомнений в виновности подсудимых, и даже штудирует «О некоторых методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры» со статьями Андрея Вышинского и многих других забытых ныне авторов.
Впрочем, этот сборник едва ли вошел в число любимых произведений Измайлова. На страницах дневника он много рассказывает о своем круге чтения и признается, что предпочитает «книги о путешествиях» литературе «о политике, о соцстроительстве и ударничестве». Измайлов не описывает впечатления от прочитанного — что характерно для многих крестьянских дневников, где фактография превалирует над авторскими размышлениями, — но периодически возвращается к некоторым книгам, что позволяет судить о том впечатлении, которое они на него произвели. Так, он трижды перечитывает «Записки из мертвого дома» Достоевского и делает выписки из нее. В декабре 1936 года Измайлов проводит инвентаризацию домашней библиотеки:
«Достоевский, „Записки из мертвого дома”; Островский, „Как закалялась сталь”; Якубович, „Из жизни арестантов”; Новиков-Прибой, „Цусима” I и II книга; Ф. Нансен, „Путешествие к Северному полюсу и в Сибирь”. Все книги прочитаны мною за последние три года. Книги храню».
Измайлов воспринимал чтение не просто как форму досуга, а как возможность «жить по-настоящему, по культурному». Он с гордостью сообщает, что его младший сын, Володя (который впоследствии и обнаружит дневники), в семь с половиной лет уже «замечательно читает. Даже газеты разборчиво читает. Читает книги, журналы и пишет буквы. Он не будет помнить себя неграмотным». Последняя реплика про неграмотность, возможно, относится к детству самого Измайлова, окончившего два класса местного училища.
Здесь мы кратко излагаем лишь некоторые из сюжетов, встречающихся в записях, и многое оставляем за рамками изложения — например, заметки о деятельности местного театрального кружка, в постановках которого участвовал Измайлов. Дневник все же не сводится к той информации, которые мы можем извлечь из него, чтобы подтвердить, опровергнуть или уточнить те или иные наши представления. Не менее важен вопрос о намерениях самого автора: с какой целью он вел свои записи и какой смысл в них вкладывал?
К. Ф. Измайлов
Во время одного из запоев Измайлов делает запись:
«Я еще не так страшно мучаюсь и страдаю [от пьянства], как Степан. Он еще страшнее и мучительней. Я все же днем работаю свою работу. Он ничего не делает. Я вот смог записать в свой дневник эти, никому не нужные заметки, а он и этого сделать не может сегодня. Завтра, полагаю, лучше будет».
Степан — это брат Измайлова, который, судя по надписи на одной из тетрадок, также начинал вести дневник, но быстро забросил. Перед нами одна из немногих записей, где Измайлов рефлексирует свое дневниковое предприятие. Как пишут составители, Измайлов «спасался дневником в самые сложные моменты» и «свою возможность делать записи воспринимал как привилегию». С такой трактовкой сложно не согласиться, но стоит добавить еще несколько замечаний.
В 1940 году, в разгар голода, Измайлов оставляет заметку: «Сколь бы я ни записывал в свой дневник случаев и фактов голода, все это ни к чему не приводит. Факты остаются фактами. Люди, стоящие у власти, объедаются, обжираются, толстеют, как откормленные свиньи, а мы голодуем, и голодуем каждый день. И когда этому будет конец?» Здесь мы видим очень своеобразное понимание функции дневниковых записей — словно речь идет о жалобе в вышестоящую инстанцию, которая по какой-то причине остается неуслышанной («все это ни к чему не приводит»). Несколько месяцев спустя, в ноябре того же года, Измайлов пишет: «Не жить, а умирать хочется от такой „радостной и счастливой” жизни. Заморили нас с голоду. Жаловаться об этом нельзя...»
Однако дневник Измайлова — не просто «жалобная книга», куда он выливает накопившееся недовольство и переживания. Скорее это попытка (возможно, не вполне осознанная) зафиксировать прожитое, утвердить свое присутствие во времени и пространстве и заявить: «Я был здесь!». Иногда вполне буквально. «Эти заметки я пишу сегодня, 30 апреля 1931 года, в г. Новосибирске, в 7 часов вечера, в помещении общежития рабочих строителей в большом нововыстроенном корпусе, на 4-м этаже соцгородка, на „Сибкомбайнстрое”!!!» — записывает Измайлов во время поездки в Новосибирск.
Письмо оказывается своего рода противоположностью пьянства, с которым Измайлов так долго сражался. Если первое работает на «сохранение» событий, то второе, наоборот, «уничтожает» их, стирая из воспоминаний и не позволяя утвердиться на страницах дневника. «И сегодня бусаем, и сегодня пьем. <...> Сегодня я уже не помню, с кем и пьем, кто был у нас из друзей, пьющих с нами вместе вино. О состоянии сегодняшней погоды я тоже ничего не помню и не знаю». Измайлов неслучайно упоминает здесь о погоде — одном из базовых элементов своих ежедневных записей.
Дневниковая запись за 7 ноября 1939 года
Не стоит забывать, что Измайлов вел дневник на протяжении долгого времени. Первые записи сделаны им в возрасте двадцати трех лет; на фронт он ушел в возрасте сорока одного года. Вполне вероятно, за это время отношение Измайлова к дневнику претерпело значительные изменения. Начиная со второй половины 1930-х годов, он начинает помещать в него выписки из календарей, посвященные знаменательным событиям прошлого — от географических открытий до Варфоломеевской ночи. В ноябре 1938 году, мучаясь с похмелья, Измайлов пишет: «С трудом записываю свои дневные записи в дневник, которые я никогда не намерен бросать, пока живой». Можно предположить (но лишь предположить!), что обращение к прошлому было связано с осознанием Измайловым значения собственного опыта в исторической перспективе. Нужно также учитывать круг чтения автора. Выше мы уже отмечали интерес Измайлова к рассказам о путешествиях — многие из них представляли собой переработанные путевые заметки.
Сам Измайлов периодически возвращался к написанному, перечитывал записи и ретроспективно дополнял их, но рассчитывал ли он, что их прочтет кто-то другой? Ответить на этот вопрос однозначно едва ли возможно. Выше мы приводили фрагмент, в котором Измайлов называет свои записи «никому не нужными», но даже формулировка предполагает, что он представлял себе гипотетического читателя. Перед уходом на фронт Измайлов запер дневники в фанерный ящик, приказав сыну не открывать замок без него. С одной стороны, он наверняка понимал, что многое из написанного может навредить ему, если попадет в чужие руки, а с другой — считал необходимым сберечь записи, которые имели для него большую ценность.
Дневник иногда сравнивают с посланием в бутылке — его адресат не определен, но это не означает, что оно никому не предназначено. Вряд ли Измайлов мог предполагать, что восемьдесят лет спустя его записи окажутся на полках книжных магазинов.