Вечный город и его незаметные жители

Стас Наранович о двух книгах про Древний Рим

Не все истории обладают одинаковой ценностью. Этот тезис кажется очевидным, но на самом деле его не так-то легко доказать. Почему Платон ценнее лауреатов «Нацбеста»? А «Записки о Галльской войне» — новостных сводок о текущих вооруженных конфликтах? Простейший ответ заключается в том, что прошедшее испытание временем требует большего уважения и доверия. Как говорил один именитый русский философ, «какое величие мы видим в истории — и что мы видим сейчас». Поэтому действовать следует sub specie aeternitatis, не размениваясь на поветрия. И в поисках вечных ценностей вы неминуемо окажетесь в античности.

Греко-римская цивилизация — фундамент современного западного общества. По словам историка XIX века Генри Мэна, «за исключением слепых сил природы, все, что движется в этом мире, имеет свое начало в Греции». Конечно, сегодня мы относимся к античному наследию критичнее, чем исследователи прошлых столетий. Многие политические и культурные институты, которыми мы пользуемся сегодня, — будь то философия или театр, наука или республиканизм — действительно уходят корнями в античность. Однако с тех пор минуло чересчур много времени, чтобы они сохранили первозданный вид. Тем не менее, эти и многие другие явления будут нести след античности столько, сколько будут существовать, — и мы вместе с ними. Как писал Умберто Эко, «читать античного автора — все равно что психоанализировать современную культуру: находить в ней следы, воспоминания, схемы, „первичные сцены”… „Ах вот оно что, — восклицаем мы, — теперь понимаю, почему оно так или почему кто-то хочет, чтобы мы считали так: все началось с той самой страницы, которую я сейчас читаю”. И оказывается, что мы все аристотелевцы, или платоники, или августинианцы, — в зависимости от того, каким образом мы организуем свой опыт».

Античная словесность и исследования об античности — это бесконечное море книг, сориентироваться в котором довольно сложно, тем более во времена, когда классическое образование стало редкостью. Требуется стартовая точка, маяк, который осветит дальнейший путь. В отношении Древнего Рима долгое время таким проводником была классическая работа, заложившая фундамент антиковедения, — «История упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона, многочисленные тома которой выходили в последней трети XVIII века. Именно Гиббону принадлежит широко известное суждение о так называемой эпохе «пяти хороших императоров»: «Если бы у кого-нибудь спросили, в течение какого периода всемирной истории положение человеческого рода было самое счастливое и самое цветущее, он должен бы был без всяких колебаний назвать тот период, который протек от смерти Домициана до восшествия на престол Коммода. Римская империя на всем своем громадном пространстве управлялась абсолютной властью, руководительницами которой были добродетель и мудрость». Это рассуждение интригует: неужели те времена действительно были эпохой наивысшего расцвета? Недоумение и восхищение может побудить узнавать о Древнем Риме как можно больше, продвигаясь от античных историков к современным, и со временем значительно скорректировать просвещенческий оптимизм Гиббона. Но не менее плодотворный путь — изначально усомниться в словах историка и отталкиваться от самых современных исследований. Ведь за несколько столетий археология, эпиграфика и другие антиковедческие дисциплины значительно пополнили багаж наших знаний о греко-римской цивилизации.

Именно такой скепсис лежит в основе работы «SPQR» британского антиковеда Мэри Бирд, в 2015 году ставшей финалистом крупной американской премии Национального круга книжных критиков: «Историография Древнего Рима, однако, претерпела сильные изменения за последние 50 лет, а тем более за 250 лет с момента написания „Истории упадка и разрушения Римской империи” Эдварда Гиббона — уникального исторического труда, давшего начало исследованию римской истории в англоговорящем мире. Частично это можно связать с новым взглядом на старые обстоятельства и с новыми вопросами, которые мы задаем древней истории. Но думать, будто мы стали лучшими историками, чем наши предшественники, было бы опасным заблуждением. Это не так. Мы просто подходим к Древнему Риму с другими приоритетами — от гендерных проблем до вопросов питания — и тем самым вынуждаем древность говорить с нами другим языком. Последнее время ознаменовалось огромным множеством находок, обнаруженных в грунте, подземных водах и даже библиотеках, и это представляет современным историкам гораздо больше данных».

Бирд — многосторонняя фигура, она профессор классических исследований Кембриджского университета, феминистка, колумнист The Times Literary Supplement (где пишет не только об античности, но, например, о недавнем посещении Москвы и солидаризируется с митингующими против Трампа) и сотрудничающий с «Би-би-си» автор научно-популярных телепередач. Словом, это не окопавшийся в архивах филолог-классик (чего можно было бы ожидать), а публичный интеллектуал, занимающийся популяризацией предмета своих исследований. Такой бэкграунд определяет достоинства и недостатки «SPQR». Первые заключаются в том, что это предельно ясное, живо написанное введение в древнеримскую историю — что называется, for dummies. Бирд не озадачивает читателя конкретными экономическими, религиозными или юридическими деталями жизни квиритов, да и деталями вообще; «SPQR» — это изображение Древнего Рима очень широкими мазками. В некоторых случаях автор и не скрывает этого: «Нума Помпилий, можно сказать, единолично создал основные институты официальной религии Рима, которые дали начало и название структурам и традициям во многих сферах жизни — их полное обсуждение не входит в задачи этой книги». Довольно обескураживающие признание на фоне тезиса Бирд буквально в следующем абзаце: римляне верили, что именно «религия обеспечивает власть Риму». Учитывая, что власть и экспансия Рима — одна из центральных тем книги, вынос за скобки ключевых для нее вопросов — странный ход. Возможно, он отчасти объясняется тем, что двадцать лет назад Бирд поучаствовала в написании коллективной монографии Religions of Rome и не хотела возвращаться вплотную к этой проблеме в «SPQR».

Книга «SPQR» ценна в основном критическим подходом к общеизвестным поворотным моментам римской истории. Установить факты, относящиеся к наиболее раннему этапу истории Древнего Рима, практически невозможно. Не реальный Ромул дал название городу, а, напротив, город Roma дал имя своему мифическому основателю. Последовавшие за ним цари (столь же мифические) — никакие не цари в формальном смысле, а разве что вожди крайне архаического общества. Их армии, которые живописали великие римские историки, были неорганизованными бандформированиями, а масштабные войны, которые они вели, — разборками с такими же вождями. Социальные институты, учреждение которых приписывали царям, возникли спустя столетия, а сам Рим в царский период представлял собой скорее поселок городского типа, чем известный нам Aeterna urbs. Конечно, историки XIX века тоже не верили на слово легендам, относящимся к VI-VII в. до н.э., но только современные исследователи могут подкрепить (или опровергнуть) свой скепсис достаточным количеством археологических данных.

С не меньшим скепсисом Бирд подходит и к республиканскому, и к имперскому периодам. Книга открывается описанием знаменитого заговора Катилины, который раскрыл Цицерон. Хорошо известны речи последнего против заговорщика, ставшие эталоном ораторского искусства: «Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды?». Но насколько мы можем верить Цицерону и позднейшим римским историкам, писавшим о заговоре? Был ли Катилина на самом деле беспринципным и аморальным негодяем, ненавидящим все римское и желавшим незаконно захватить власть? Или он был жертвой обстоятельств своего времени, разорился из-за нестабильной экономической ситуации и собрал вокруг себя таких же недовольных бедняков, которые с легкой руки Цицерона прослыли бандитами и варварами? История пишется победителями — следует постоянно держать это в голове при изучении таких политических конфликтов, которыми полна римская история: «Цицерон мог просто убедить себя, независимо от наличия свидетельств, что Катилина представлял серьезную угрозу для безопасности Рима. Насколько нам известно из более современных сюжетов, так проявляется политическая паранойя в сочетании с эгоистическими интересами. Мы ни в какой версии не можем быть до конца уверенными. История с „заговором” всегда будет прекрасным примером классической дилеммы интерпретаций: были ли действительно „красные под кроватью”, т.е. революционеры повсюду, или этот кризис был хотя бы отчасти плодом воображения консерваторов?». Эту амбивалентность Бирд распространяет на всю историю Древнего Рима — и в этом безусловная ценность книги. Даже с братьями Гракхами и диктатором Суллой, которые практически априори за добро и зло соответственно, все не так однозначно: первые могли преувеличивать бедствия крестьян, а второй не только был жестоким садистом, но и провел важные реформы для стабилизации политической ситуации.

Однако считать, как пишет Галина Юзефович, что «если вы хотите иметь дома всего одну книгу по римской истории, то пусть это будет книга английского историка, оксфордского профессора Мэри Бирд» — совершенно наивное заблуждение. Все равно что сказать: если вы хотите получить более-менее полное представление о Древнем Риме, достаточно посмотреть телепередачу Meet the Romans той же Бирд, которая содержательно пересекается с «SPQR». Как и передача, книга увлекательная и местами познавательная, но она даже близко не может претендовать на статус единственной домашней книги по римской истории — слишком многое в ней упущено или сведено к спорным обобщениям. Скажем, появлению народных трибунов — важнейшего института, во многом определившего политический порядок республики, — посвящен один абзац. Сравните это с целой главой в классической работе «Древний город. Религия, законы, институты Греции и Рима» Фюстеля де Куланжа, написанной 150 лет назад, но до сих пор не потерявшей актуальность. Даже само возникновение плебейского трибуната окутано тайной, заслуживающей отдельного рассказа: почему трибуны были объявлены sacrosancti — сложное понятие, отсылающее одновременно к святости, неприкосновенности и проклятию? Посредством какой юридической процедуры и религиозной клятвы это произошло? Про тех, кто оскорблял sacrosancti, говорилось: sacer esto! То есть «да будет проклят» или «да будет посвящен в жертву богам». Убить такого злоумышленника было священным долгом. Бирд не упоминает об этом и многих — слишком многих — других аспектах жизни римлян, заслуживающих самого пристального внимания.

Местами обобщения Бирд чересчур радикальны, чтобы быть релевантными: «Общие рамки, установленные им [Августом] для роли императора, просуществовали более 200 лет — или, другими словами, до конца периода, описываемого этой книгой. Каждый последующий император, с которым мы познакомимся, был августом или, по крайней мере, олицетворял собой Августа. Они использовали имя Августа среди своих императорских титулов и наследовали его личное кольцо с печатью, которое должно было передаваться от одного к другому. Это уже не был тот первый любимый образ, сфинкс. За десятилетия своего правления Август изменил печать, сначала на портрет Александра Великого, а в конце концов на свой собственный лик. Другими словами, лицо Августа и его отличительные черты стали подписью каждого из его преемников. Каковы бы ни были их идиосинкразии, добродетели, пороки и прошлое, под какими именами они ни были нам известны, все они — лучшие или худшие перевоплощения Августа, действующие в автократической модели, которую он установил, и расхлебывающие проблемы, которые он оставил нерешенными».

Конечно, образ перстня Августа, передающегося императорам из поколения в поколение, впечатляет. Но как можно со всей серьезностью заявить, что перед правившим «восстановленной республикой» Октавианом и Каракаллой, когда кризис III века и период домината были уже не за горами, стояли одинаковые проблемы, которые они решали одинаковыми средствами? И почему книга заканчивается эдиктом Каракаллы о предоставлении почти всем жителям Римской империи римского гражданства, если, как отмечает сама Бирд, этот закон никак не сгладил социальные антагонизмы, пронизывавшие римское общество? Даже если он оказался бы действительно эффективен, он не мог в один момент «навсегда изменить жизнь Римской империи», потому что существенные изменения социального строя не случаются в одночасье из-за одного-единственного документа. Эдикт Каракаллы 212 года — явно не то, что в первую очередь отличает классическую античность от поздней.

Хуже того, местами Бирд напрямую компрометирует себя как антиковеда — чего стоит уничижительная реплика об одном из величайших стоиков Римской империи: «Философский труд „Размышления” императора Марка Аврелия, хоть и полон всевозможных клише („Жить не рассчитывая на тысячи лет. Нависает неизбежность”), до сих пор находит множество поклонников, покупателей и защитников». Историк античной философии Пьер Адо, посвятивший непростой философии Марка Аврелия работу La citadelle intérieure. Introduction aux Pensées de Marc Aurèle, пристыдил бы Бирд за приравнивание мысли императора-философа к какому-то там «клише».

В целом «SPQR» скорее дает иллюзию исчерпывающего знания о Риме, чем снабжает надежной экспертизой. Свою функцию римской истории для чайников она выполняет, но если вы хотите иметь дома всего одну книгу на эту тему, пусть это будет лучше «История» Тита Ливия. В этом плане гораздо более примечательна вышедшая практически одновременно с работой Бирд книга «Скрытая жизнь Древнего Рима» бывшего профессора Калифорнийского университета в Беркли Роберта Наппа. Напп не феминист, не блогер, не телеведущий и, строго говоря, не популяризатор (увлекается он темой довольно необычной для антиковеда — полуторавековой историей миниатюрного городка Клэр в Мичигане с населением в три тысячи человек). В отличие от «SPQR», емкая (чуть больше 300 страниц) «Скрытая жизнь» написана предельно сухим, академическим языком. Напп не развлекает читателя бодрым стилем и яркими образами, но это полностью компенсируется занимательной темой «Скрытой жизни». Как следует из подзаголовка работы, она посвящена «проституткам, преступникам, рабам, гладиаторам, простым мужчинам и женщинам — римлянам, которых забыла история» (справедливости ради следует сказать, что глава о неимущих есть и в «SPQR»).

Только задумайтесь: подавляющая часть того, что вы можете узнать о Древнем Риме из письменных или археологических свидетельств, связана с привилегированной верхушкой населения, которой принадлежала большая часть суммарного богатства империи. Это несправедливо, но так действует неумолимый закон истории, которая с гораздо большей вероятностью берет в будущее аристократию: их жилища, фамильные склепы, предметы обихода, драгоценности. Письменные источники не помогают скорректировать этот колоссальный перевес, потому что написаны от лица аристократии или кого-то, кто скорее ближе к ней, чем пролетариату. Скажем, историк Арриан (который, опять же, был не просто историком, а наместником Каппадокии) записал лекции бывшего раба Эпиктета, но в них вы найдете не так уж много, как можно было бы ожидать, свидетельств о рабской жизни. Философская школа Эпиктета (как и философия в целом) в первую очередь обслуживала интересы правящих кругов. Литература — это привилегия богатых, которые пишут свою историю; она-то и известна нам как «история Древнего Рима» или «история Древней Греции».

Как пишет Напп, «можно было ожидать, что из десятков тысяч страниц древнегреческой и древнеримской литературы найдется хоть одна, написанная самим рабом о своей жизни (или хотя бы из тысяч наименований античных произведений, из которых ни одно не дожило до наших дней). Ведь нам известно, что среди рабов было много грамотных и образованных людей. Например, Флегон из Траллеса писал труды на исторические и другие темы в правление императора Адриана, а вольноотпущенник Квинт Реммий Палемон после того, как был отпущен на волю, стал знаменитым грамматиком и преподавал в Риме. Но ни одно из известных нам художественных сочинений не написано рабом о рабах, а единственное произведение — „Жизнь Эзопа” — принадлежит анонимному автору». Такое обескураживающие молчание исходит не только от рабов, но от 99% процентов населения Римской империи, большинство которого составлял условный средний класс с более-менее стабильным доходом и нищие. Напп пытается описать жизнь этих людей, как можно меньше прибегая к сочинениям элиты, чтобы избежать предвзятого взгляда аристократов. Если он и обращается к высоким жанрам, то с большой осторожностью — например, к сатирическим речам Лукиана или античным романам, которые, как он убедительно показывает, позволяют узнать, какой была жизнь простых римлян. Гораздо более плодотворный пласт источников — сонники, книги предсказаний и магические папирусы, содержание которых имеет непосредственное отношение к повседневным тревогам большинства населения империи. Небесполезны тексты законов и записи судебных процессов, хотя свидетельствуют они скорее об аристократах — как доказывает Напп, беднейшие слои населения предпочитали вовсе не связываться с римским законом, который стоял на стороне власть имущих. Наконец, ценнейшие сведения о «скрытых» римлянах предоставляют народные жанры (басни и пословицы), эпиграфика, папирология и Новый Завет.

У «Скрытой жизни» есть два больших минуса, и в этом ее сходство с «SPQR», — обобщения, в данном случае по географическому и хронологическому принципу. Во-первых, Напп берется исследовать всю территорию Римской империи в период от правления Октавиана до Константина. Нередко сведения о простых мужчинах и женщинах, родившихся и живших в конкретных местах, служат для обобщений, распространяющихся на всю империю. Но не нужно быть антиковедом, чтобы понять, что условия жизни в Римской Британии и Сирии довольно сильно отличались по целому ряду причин — социальных, политических, экономических, религиозных или климатических. Во-вторых, очень редко Напп относит рассуждения об образе жизни той или иной социальной группы к конкретному периоду. От Октавиана до Константина прошло три века — сложно представить, чтобы жизнь 99% процентов населения Римской империи никак не изменилась за этот весьма существенный промежуток. Эти генерализации плохо сказываются на повествовании, но главное достоинство книги в том, что она полна голосов римлян, вытесненных из истории. Кроме того, изъян отечественного издания — довольно недобросовестный перевод, чего стоит одно предложение «Мало кто из мужчин возразил бы Платону, когда в своей пьесе „Вакханки” он писал: „Нет более жалкого существа, чем женщины”». Надо ли говорить, что Платон не писал пьес, в оригинале был Плавт, пьеса Плавта называется «Вакхиды», а не «Вакханки» — наконец, в русском переводе комедии, выполненном А. Артюшковым, нет приведенной фразы: то есть переводчик Наппа, видимо, просто перевел цитату из Плавта с английского (что, в свою очередь, в целом вызывает сомнения в компетентном переводе древнегреческих и латинских фраз).

Добрую половину работы составляют цитаты из источников, позволяющие крупица за крупицей реконструировать отношение неимущих к труду, браку, сексу, власти или дружбе, понять их тревоги и радости. Например, практически сразу развенчивается миф о презрительном отношении древних к труду, которое на деле было свойственно лишь ничтожно малой группе элиты. Мужчины же из простонародья вполне уважали свое ремесло — подтверждением тому служит указание профессии усопшего во множестве эпитафий. По словам Наппа, «мы должны решительно отказаться от представления, что в древнеримском мире не ценили работу; высокомерие элиты по отношению к работе не распространялось на большинство населения империи». Однако другое распространенное предубеждение — презрение к бедным и рабам — к сожалению, было свойственно большинству населения Римской империи.

Глава о жизни в неволе помогает понять некоторые из причин, почему варварский институт рабства был плоть от плоти античности, которой мы приписываем мудрость и изобретательность (вам не кажется абсурдным, что рабство соседствует с изобретением первой паровой турбины?). Несмотря на случавшиеся восстания (которые скорее были исключением), мышление рабов было настолько определено социальным порядком (неважно, рождались ли они рабами или их продавали в рабство в сознательном возрасте), что они просто не могли помыслить низвержение института рабства — как сегодня мы можем спокойно представить, например, свержение правящей верхушки. По словам Наппа, «в отличие от середины XVIII века, когда на Западе стали осознавать несправедливость такого явления, как рабовладельчество, и возникло движение аболиционистов, требовавших отмены рабства, в античном обществе об этом не могло быть и речи. Сами рабы воспринимали институт рабства как нечто вполне нормальное и естественное, а потому у них даже мысли не возникало по поводу его уничтожения. Поэтому все умственные и душевные силы рабы употребляли на то, чтобы как-то улучшить свою жизнь в конкретных условиях». В этом свете становится ясно, что тактика сопротивления раба — это мелкое хулиганство в отношении хозяина, воровство, порча имущества, в крайнем случае — убийство или побег, но в целом рабское сознание, как правило, было чересчур реакционно, чтобы солидаризироваться ради революционной инициативы. К сожалению, установленные Наппом хронологические рамки не позволили ему обозреть случавшиеся в республиканские времена крупные восстания рабов, которые, очевидно, выражали чаяния тех, кто жил в зависимости и нужде.

Гораздо больше внимания, чем феминистка Бирд, Напп уделяет внимание женщинам, им посвящено две главы: «Жизнь простых женщин» и «Секс за деньги: проституция» (где речь идет в том числе и о занимавшихся проституцией мужчинах).

Одной из самых бедствующих групп были даже не рабы или проститутки (которые, несмотря на все тяготы, все же обладали каким-никаким доходом и кровом), а свободнорожденные мужчины и женщины, жившие в абсолютной нищете. Каждый день существования бедняков сводился к тому, чтобы не умереть от голода: «Можно возразить, что у бедного семейства, возделывавшего крохотный участок земли, постоянно недоедавшего, но хотя бы имевшего продукты со своего участка, иные взгляды на жизнь, чем у нищих и поденщиков. Однако их объединяла полная безысходность: они едва ли могли изменить к лучшему свою жизнь и совершенно не были уверены в завтрашнем дне. Одинаковая беспомощность и существование на грани отчаяния порождали у них общие взгляды на нравственные ценности, способы выживания и свое место в мире». По приблизительным оценкам на столь жалкое существование были обречены 65% от 60-миллионного населения Римской империи. Вот вам и «самое счастливое и самое цветущее положение человеческого рода», сэр Гиббон.