Утопия обстоятельств

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Александра Мартыненко. «Бездушные бюрократы». Как устроена работа органов опеки. М.: Фонд поддержки социальных исследований «Хамовники»; Common Place, 2025. Содержание

Фонд «Хамовники» и Common Place продолжают собирать портретную галерею сообществ современной России — пчеловодов, могильщиков, сочинителей академических работ на заказ, лесорубов, работниц кондитерской фабрики, «черных копателей» и так далее; что ни книга, то окно в особый мир со своими привычками и правилами. С точки зрения простого читателя окошки получаются разными. В какие-то хочется всматриваться подольше, а какие-то — протереть, а то и прорубить пошире.

Книга социального антрополога Александры Мартыненко — не просто окошко, а целый иммерсивный иллюминатор, приглашающий устроиться поудобнее и занырнуть в удивительный универсум российских органов опеки и попечительства. Как я уже писал, хорошая антропология — это обязательно хорошая литература. «Бездушные бюрократы» — это прежде всего подкупающе живая, проникнутая симпатией к героям история о том, как одна молодая женщина, с юных лет увлеченная волонтерской работой, пошла работать в районный отдел по делам несовершеннолетних в одном российском городе-миллионнике — и лишь потом текст, который ставит вечные, но от того не менее важные гуманитарные вопросы.

Принято считать, что в научном изложении оборот «на самом деле» неуместен, поскольку для науки никакого «самого дела» не существует. «Самое дело» — штука неопровержимая, а значит, имеющая отношение к области веры, а не научного знания (в качестве примера можно привести диссертационное исследование известного дипломата и писателя Владимира Мединского, где этот оборот встречается в изобилии). Тем любопытнее, что Мартыненко буквально начинает книгу с «самого дела».

«В один из рабочих дней в отделе опеки и попечительства его руководительница, Елизавета Ивановна, задает коллективу сотрудниц риторический вопрос: „Почему опеку всегда изображают как толстых бездушных теток?“ Ее заместительница Даша улыбается в ответ: „Да, Елизавета Ивановна, а вы у нас худая и с душой!“

Если мы отправимся на поиски литературы о системе органов опеки, то найдем многочисленные юридические статьи, методические рекомендации или исторические очерки о том, что „забота о детях издревле существовала в славянских обществах“. И все эти тексты действительно будут полезны, за одним лишь исключением — понять, как на самом деле [жирный шрифт „Горького“] работают реальные люди в сложной системе защиты детства, с их помощью будет сложно».

Какое же «самое дело» имеется в виду, когда речь заходит об антропологическом исследовании? Автор «Бездушных бюрократов» (и в целом авторы Фонда «Хамовники») размещает его в плоскости повседневных практик — прежде всего практик следования правилам и принятия решений. Эти решения никогда не бывают идеальными, потому что принимаются в конкретных обстоятельствах, с ориентацией на конкретных людей, с опорой на конкретные причины и оправдания.

Как можно догадаться, в рамках такого понимания даже самая регламентированная деятельность (а бюрократия, в том числе органы опеки, относится именно к ним) никогда не сведется к следованию букве регламента. Она предстанет искусным поиском баланса «между законом и реальной жизнью», где руководствуются «не только правилами и предписаниями, но и живыми эмоциями». Это значит, что мы никогда не увидим в чистом виде двойственность бюрократии, недавно описанную Тимуром Атнашевым в терминах северного и южного полюсов, где первый соответствует жесткой рациональности и прозрачности («Вебер»), а второй — гибкой непредсказуемости личных связей и коррупции («Кафка»). Иными словами, бездушные бюрократы непременно окажутся не такими уж бездушными.

По правилам антропологического жанра, истина открывается лишь тем, кто вошел в поле достаточно глубоко — и тем, кого поле приняло. Автор рассказывает, что в среде волонтеров, к которым она принадлежала со студенческих времен, считалось важным противопоставлять себя циничным «теткам из опеки». Вместе с тем ее удивляло, почему бравые добровольцы не пытаются устроиться в органы опеки, чтобы принимать правильные решения. Наложившись на исследовательский интерес, это удивление вылилось в экзистенциальное решение попробовать изменить систему изнутри. Однако попасть внутрь оказалось не так просто. Даже оказавшись в районном отделе органов опеки по протекции — «на стажировке», — автор целый год выполняла мелкую работу и в итоге почти укрепилась в цеховых волонтерских убеждениях: ее коллеги — равнодушные хабалки, которые плевать хотели на детей, растущих в неблагополучных семьях.

Но антропологический бог смилостивился: по окончании стажировки начальница Елизавета Ивановна предложила исследовательнице остаться в отделе на базовой позиции специалистки по разрешению споров между родителями. Мартыненко согласилась — и по мере погружения в полноценную работу мир низовых бюрократов стал приоткрываться ей в своей скромно цветущей сложности.

Вот как исследовательница описывает момент инициации — день, когда она неожиданно для себя освоила тонкое бюрократическое искусство «разворачивать посетителей»:

«В один из дней, спустя полгода работы, я разбирала ворох бумаг для судов. Какие-то дела я не могла найти в нужных папках, другие документы были отправлены нам по ошибке, стопка писем требовала немедленных ответов. В этот момент дверь кабинета открылась, и к нам уверенно вошел мужчина средних лет со словами: „Девочки, мне нужна справка!“ Я холодно и резко спросила: „Какая справка? Вы уверены, что вам нужно в отдел опеки?“ Мужчина замялся, начал оглядываться и сказал: „Ну да, в опеку, наверное... Девочки, сделаете справку?“ Стоя уже посередине кабинета, он ждал наших действий. „Какую вам нужно справку?“ — спросила я. „Да вот, форму девять-то взять о регистрации“, — бодро ответил мужчина. Я неожиданно даже для себя в ярости выпалила: „Отдел вселения на третьем этаже! На третьем! Вы можете хотя бы читать перед тем, как войти куда-то? Какой отдел опеки?!“ Мужчина поспешил уйти, тихо прикрыв за собой дверь. Я стояла за своим столом, облокотившись на папки с делами, и грозно смотрела ему вслед. Коллеги взирали на меня с гордостью. Марина, улыбаясь, сказала: „Да, Сашик, как ты его!“»

Так к автору приходит понимание того, как устроен мир бюрократии — и, говоря шире, любой социальный феномен. По словам исследовательницы, он «противоречив, двойственен и должен рассматриваться через жизнь конкретного коллектива и конкретных людей, поскольку ничего, кроме этой жизни коллективов, в государстве нет. Остальное — лишь работа нашего приученного к стереотипам воображения». В этой максиме содержится суть исповедуемой автором перспективы: есть только живое кишение жизни, все же, что нельзя рассмотреть, все эти ваши структуры существуют лишь в голове, по привычке.

Проницательно, иронично и доброжелательно вглядываясь в «конкретную жизнь», Мартыненко делает все, чтобы читатель проделал ее путь и обратился в ее веру. Для этого она вводит нас в круг героинь — элегантной Анны, разбитной Марины, замкнутой Даши, харизматичной Елизаветы Ивановны — и живописует сценки, по которым условный Жора Крыжовников мог бы снять фактурный сериал про Россиюшку — со сценками в диапазоне от узнаваемо-комических...

«Зайдя в наш кабинет, Лиля бодро поправляет фуражку. Пройдясь взглядом по удобным офисным креслам (которые мы выбивали у администрации по одному раз в полгода), по гладким новеньким столам, чистому линолеуму и стеклопакетам на маленьких окнах под потолком, сотрудница полиции с хитрым прищуром останавливается на Марине. Та немедленно реагирует, поглаживая настольную лампу:

— Вот, могла бы я когда-то подумать, что меня будут спрашивать, какую я лампу себе на стол хочу или какие мне нужны скрепки для бумаг?

Лиля, снова поправляя постоянно съезжающую фуражку, качает головой:

— Вам хорошо, а мы люди государственные... Вас, наверное, и прививки не заставляют делать? Нас всех на раз-два заставили, попробуй откажись.

Отпечатав на линолеуме еще несколько тяжелых шагов, Лиля садится на стул для посетителей опеки.

— Ну что, как там Михалыч? — спрашивает Марина, откладывая бумаги.

— Да нормально с ним все, — отмахивается Лиля. — Отошел уже. На больничном, сказали, неделю еще побудет».

...до знакомо-жутких:

«Аня, мокрая от воды, слез и рвоты, уже несет сумку с вещами, когда из окна регистратуры раздается этот голос — голос настоящего бюрократа, утроенный кафельными стенами приемного отделения:

— А где оригинал свидетельства о рождении?! Как мы принимать ребенка будем?!

Аня устало разворачивается к окну регистратуры и спрашивает:

— Зачем вам оригинал? У нас копия есть, мы опека.

— Какая мне разница, кто вы?! Как мы ребенка в больницу класть будем без документов?!

— Мы привезем. Копию свидетельства о рождении получим в загсе и привезем, — отбивается Аня.

Женщина в регистратуре смеривает ее уничтожающим взглядом. Марина жестом манит Аню присесть рядом на железные ряды стульев в приемном отделении. Аня шепчет:

— Вот твари, конечно. „Оригинал-оригинал“!

Вышедший вскоре педиатр объявляет сотрудницам опеки диагноз: тахикардия, острое поражение печени и отравление клозапином, который применяют при лечении шизофрении.

— Понятно. Маминых таблеток поел, — выдыхает Аня».

Через быт и на примерах Мартыненко разбирает мироустройство низовых бюрократов. Так выясняется, что хамство — это не «менталитет», а продукт безраздельного доступа к власти (например, к тому, чтобы разрешать или не разрешать посетителям сделки с недвижимостью), и тут автор проводит поразительную параллель с хамством родителей, также наделенных неограниченной властью над своими детьми. Демонстративное равнодушие при этом предстает (травматичным для самих бюрократов!) способом сигнализировать о том, что проблема находится за рамками их полномочий, который не дает просителям преисполниться ложных надежд.

Сердцем групповой идентичности оказывается представление о себе как распределителях общественных благ. Такое понимание своей социальной функции предполагает коммуникативную асимметрию: говоря по-простому, худшее, что может сделать посетитель, — это вести себя как клиент и чего-то требовать, вместо того чтобы принять ритуальную позу смирения («девочки!..»). В случае «качания прав» он испытает на себе всю мощь главного бюрократического оружия: ему покажут, что он не распоряжается своим временем, ибо во власти бюрократа заставить ждать, приходить еще, томиться у закрытой двери. В этой связи ценнейшим бонусом в работе специалистов опеки также оказывается способность распоряжаться собственным временем: их работа предусматривает «выезды по квартирам», что подразумевает редкую для бюрократов гибкость графика.

Неотъемлемой частью бытия-сотрудником-опеки предстает классификация посетителей:

«К „нормальным“ взрослым Елизавета Ивановна обращается „мой хороший“, „дружочек“, „мамуля“, а детей называет „лялями“, „ребятенками“ и „кабачками“. Для описания взрослых и детей (чаще всего подростков), доставляющих опеке лишнюю работу своим „антиобщественным“ поведением, Елизавета Ивановна использует более разнообразные лексические средства: „шизнутый“, „убогая“, „ханыга“, „пьянь-перепьянь“, „алкаши и наркоши“, „блядища“, „бабка“, „мамаша“, „неадекват“, „говнище“, „пропитуха“. Елизавета Ивановна имеет привычку после употребления каждого из этих определений добавлять „прости господи“, чтобы сгладить резкое слово».

От классификации зависят тактики обращения с просителями и опекаемыми, а также способы решения конкретных проблем, описанию которых Мартыненко отводит немало страниц. Все представленные случаи — мучительные, требующие лишения родительских прав, и менее мучительные — объединяет фактор неопределенности (собственно, классификация — это первый шаг к тому, чтобы это неопределенность уменьшить). Постоянно сталкиваясь с тем, что ни один регламент не способен описать житейскую сложность, бюрократы принимают решения по ситуации, полагаясь на свое понимание предписаний и опыт. И хотя автор обещает, что этот текст не носит апологетический характер, его заключение трудно растолковать иначе как гимн невидимым воительницам попечительского фронта, которые трудятся по-самурайски — без цели, ожидания похвалы и желания изменить мир. Впрочем, финальная цитата из стихотворения Мандельштама об утратившем человеческий образ кумире заставляет думать, что этот гимн не лишен иронии.

В начале книги автор упоминает, что за книгой стоит в том числе желание ответить на мучительно атакующий россиян вопрос: как нам жить вместе? Жить в том числе с теми, кто кажется нам чужим и бездушным. Ответ сущностно антропологичен: для этого нужно всмотреться в чужую жизнь, увидеть всю сложность и многообразие битв, в которых чужой проливает кровь и слезы каждый божий день, и узнать в этом многообразии, в этих слезах самого себя. Таков метод антропологической близорукости: чтобы различить лицо другого, надо встать с ним лицом к лицу. Правда, при взгляде из этой позиции любые жесткие дистинкции распадаются на цветные пятна, и кто-то мудрый голосом персонажа из роликов Евы Морозовой произносит: «В жизни все сложнее».

В ту же копилку: «Не мы такие — жизнь такая». И где-то рядом: «Кто-то же должен этим заниматься».

Обречена ли антропология на сочувственное всепринятие, о котором я мельком писал? (Обязательно ли с пониманием относиться к женскому обрезанию, если три года прожил в племени, где его практикуют?) В общем, наверное, нет — тот же Дэвид Грэбер в «Утопии правил» представляет бюрократию как самовоспроизводящуюся систему структурной глупости, которая стремится расширить и сохранить свою власть, и, надо сказать, что это описание вполне совместимо с анализом Мартыненко. Конечно, критика не входит в амбиции книги, и неправильно требовать, чтобы она там была, но мне трудно остановиться — тем более что по тексту с лихвой раскидано петель, за которые так и хочется потянуть.

Например, в начале повествования, рассказывая о коллеге по имени Даша, Мартыненко упоминает, как та «с грустью» прокомментировала бурную деятельность молодой коллеги: «Когда я сюда пришла, тоже пыталась тут все изменить, делала стенды какие-то, материалы печатала. Потом успокоилась». Но почему, почему Даша успокоилась? Почему сотрудницы работают без цели и надежды? И почему, наконец, они годами не вешают на дверь записку, чтобы к ним не ломились клиенты отдела вселения?!

Вероятно, ответы на эти вопросы потребуют вынести строгие суждения, редуцировать двойственность социальной жизни и в конечном счете обратиться к невидимым структурам и стереотипам воображения. Однако, как мы помним, в рамках выбранной автором перспективы их «на самом деле» не существует, чего нельзя сказать об этой замечательной и умной книге — уж она-то у нас, по счастью, имеется.