Таракан выпал из солнца: книги недели

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Пьер Паскаль. Мое душевное состояние. Русский дневник 1922–1926. СПб.: Владимир Даль, 2025

Душевное состояние Пьера Паскаля (точнее, наверное, было бы сказать «состояние души», état d’âme, поскольку душевными мы обычно называем разговоры на кухне под тарелку борща) в указанный период оставляло желать лучшего. Этого удивительного человека, филолога-слависта, католика и убежденного русофила, занесло в наши края еще в 1916-м в качестве члена французской военной миссии, но вместо того, чтобы в 1917-м быстро собрать вещи и отправиться на родину, он решил остаться и работать на большевиков, поскольку увидел в Октябрьском перевороте свершение религиозных чаяний многострадального русского народа, которому теперь уже точно обеспечен рай на земле, причем незамедлительно. Если бы не дневник Паскаля, — уже третий том которого вышел в издательстве «Владимир Даль», — можно было бы легко принять его за шпиона: не может ведь француз из хорошей семьи и с хорошим образованием быть настолько сумасшедшим? Однако же нет, по-видимому, все-таки может, если он безоглядный идеалист, мечтающий об экуменическом единении церквей по заветам Владимира Соловьева и благодаря заботам Ленина с Троцким, а непонятно кто, захватившие власть в огромной стране, нуждаются в полезных идиотах иностранного происхождения.

Паскаль поступил на работу в Наркомат иностранных дел и стал секретарем Георгия Чичерина, но уже в начале 1920-х начал догадываться, что булки на деревьях вырастут вряд ли, причем навело его на эти мысли не то, о чем вы могли бы подумать, а Новая экономическая политика, ознаменовавшая собой возврат к капиталистическим отношениям и, следовательно, крушение самых светлых революционных идеалов. Буржуазию Паскаль ненавидел до мозга костей, поскольку сам происходил из буржуазной семьи и очень страдал от того, как у них в доме было принято обращаться с прислугой. О крушении своих надежд он последовательно рассказывает на страницах дневника, приводя массу интересных сведений, касающихся в первую очередь работы иностранцев в молодой советской республике. Наконец, вот еще один замечательный факт из биографии этого удивительного человека, относящийся как раз к описываемому в книге периоду: в 1925 году он устраивается научным сотрудником в Институт Маркса и Энгельса, чтобы заниматься архивом французского коммуниста-утописта Гракха Бабефа, в свободное время роется там в никому не нужном старье и натыкается на «Житие протопопа Аввакума» — в результате после благополучного возвращения на родину он напишет во второй половине 1930-х знаменитую книгу «Протопоп Аввакум и начало раскола», которая по сей день считается одним из лучших исследований по этой теме.

«Какая жуткая перемена! Но как-то я ужаснулся самому себе, тому, в кого превращаюсь сам. Я купил (у государства за 12 000 руб.) вторую часть XIV тома „Собрания сочинений“ Ленина. Положил на свой стол вместе с первой частью и четвертым номером „Красной нови“, четырьмя брошюрами, привезенными из Петрограда Женни, и „Revue d’Orient“ ассумпционистов из Константинополя, обнаруженным утром в Коминтерне и содержащим статьи о Ж. де Местре и Владимире Соловьеве. Какой винегрет и кому от этого польза? Я перескакиваю с одного на другое и ничего не дочитываю до конца. Вообще я погружен в историю. Это не занятие, а оправдание. Когда думаю, что эта революция не одержала успеха, я вспоминаю, что она была неизбежна и что точно так же каждая из ее фаз неизбежна. Как бы это ни огорчало Ленина, я не нахожу здесь каких-либо ошибок. А жаль, ведь в таком случае встает вопрос: реализуем ли сам социализм, не является ли он какой-то девиацией? Но вот я снова собираюсь с силами: кроме социализма, материального средства воплощения в жизнь наших принципов, необходимо христианство. Но без Церкви нет и христианства, так почему же она с реакционными силами? Как жить нашему мыслящему брату?»

Откровенные рассказы странника духовному отцу. М.: Азбука, 2025. Содержание

У этого произведения любопытная история. Его происхождение туманно. Содержательно это записки некоего религиозного странника XIX века, который скитается по Руси. На первых страницах он знакомится с православным старцем, который учит его т. н. умному деланью — непрестанному внутреннему повторению Иисусовой молитвы («Господи, Иисусе Христе, помилуй меня»). Рассказчик продолжает странствовать, творя эту молитиву и описывая свои духовные переживания, вызванные этим деланьем.

Своей международной известностью «Рассказы» обязаны двум факторам. Во-первых, в послереволюционный период ими увлеклись эмигранты — во многом потому, что произведение лучится идиллическими образами «ушедшей Руси», напоминающей картины Михаила Нестерова. Во-вторых, в XX веке книгу перевели на европейские языки, ее прочел Джером Сэлинджер и написал два рассказа, герои которых интересуются «умным деланьем» и видят в нем аналог буддийской медитации. На этой волне неожиданно вырос интерес к исихастам — православным аскетам IV–VII веков, чьи духовные практики похожи и на восточный, и на иезуитский мистицизм.

Степень этой схожести — вопрос дискуссионный, но, как бы то ни было, оба упомянутых фактора продолжают работать. «Рассказы» обаятельны лесковской фактурой и дают ответ на духовные вопросы, если вас вдруг такие заботят.

«...вообрази свое сердце, наведи свои глаза, как бы смотрел на него сквозь грудь, и как можно живее представь его, а ушами-то внимательно слушай, как оно бьется и ударяет раз за разом. Когда к сему приспособишься, то и начинай к каждому удару сердца, смотря в него, приноровлять молитвенные слова. Таким образом, с первым ударом скажи или подумай „Господи“, со вторым — „Иисусе“, с третьим — „Христе“, с четвертым — „помилуй“ и с пятым — „мя“ и повторяй сие многократно. Тебе это удобно, ибо начало и подготовка к сердечной молитве у тебя уже есть. Потом как к сему попривыкнешь, то начинай вводить и изводить всю Иисусову молитву в сердце вместе с дыханием, как учат Отцы, то есть втягивая в себя воздух, скажи, вообрази: „Господи Иисусе Христе“, а испуская из себя: „помилуй мя!“ Занимайся сим почаще и побольше, и ты в скором времени почувствуешь тонкую и приятную боль в сердце, потом будет являться в нем теплота и растеплевание».

Фрэн Лебовиц. Вношу ясность. М.: Corpus, 2025. Перевод с английского Светланы Силаковой и Варвары Бабицкой. Содержание

Фрэн Лебовиц для Нью-Йорка рубежа 1970-х и 1980-х — это Дороти Паркер для Нью-Йорка первой половины XX века: обе писательницы с еврейской едкостью высмеивали пороки и нелепицу городской жизни, обеспечивая реальности нужный градус самоиронии. В 2020-х карьера Лебовиц перезагрузилась благодаря мини-сериалу Мартина Скорсезе. В семи эпизодах «Представьте, что вы в городе» язвительная бабка курощает и низводит туристов, пассажиров метро, любителей читать с телефона и в целом род людской. Недавно Harper’s Bazaar опубликовал с ней интервью, где эссеистка прохаживается по искусственному интеллекту, Трампу и, естественно, гаджетам (Лебовиц — известный технофоб) — почитайте, смешно.

И если понравится, стоит почитать «Вношу ясность». В этот сборник вошли только старые тексты, но воспринимаются они на удивление свежо, из чего можно сделать вывод, что мы не столько стоим на месте, сколько продолжаем падение в заданном направлении. Сама Лебовиц почему-то предпосылает своему сборнику формулировку «история искусства», хотя перед нами критика культуры в широком смысле слова. Под огонь попадет все, не только современное искусство: диеты, одежда с надписями, тяга к самопознанию, гетеро- и гомосексуальность, природа и т. д.

Функция этих текстов по-прежнему в том, чтобы дать читателю возможность занять по отношению к урбанистической повседневности позицию остроумного и хладнокровного наблюдателя и тем самым сделать жизнь чуть более выносимой.

«Пожалуй, самый грустный афоризм об искусстве — „Жизнь подражает искусству“. Да, он мог бы звучать воодушевляюще, если бы неизменно, не капризничая, соответствовал истине. Но при ближайшем рассмотрении оказывается: жизнь всего усерднее уподобляется искусству, когда нам это вовсе ни к чему. Собственно, можно с уверенностью сказать, что в большинстве случаев жизнь подражает декоративно-прикладному искусству. Кто из нас не признает со вздохом, что его житье-бытье похоже скорее на плетеное кашпо, чем на полотно Сера?! Удачнее всего жизнь умеет копировать рамки: жесткие, узкие и строгие».

Ник Ланд + ГИКК. Тик-толк. Пермь: Гиле Пресс, 2025. Перевод с английского Дианы Хамис. Содержание

В четвертый том шеститомного собрания сочинений философа Ника Ланда вошли тексты, созданные в рамках работы «Группы исследований кибернетической культуры» (ГИКК). Эти документы относятся к периоду с 1997 по 2007 год — этапу в творчестве лидера «темного просвещения», когда Ланд от радикальных экспериментов по поиску не-языка говорения, актуального эпохе, переходит к самосотворению того, кем он стал сейчас — экстремальным реакционером, убежденным антигуманистом, апологетом всего, что только можно описать зонтичным термином «социал-дарвинизм».

Эта книга позволяет стороннему читателю проникнуть в мир ГИКК, приобщиться к интеллектуальным и антиинтеллектуальным играм, которые разрабатывали и инсталлировали в реальность участники коллектива. Здесь Ланд и его товарищи осваивают возможности философствования не молотом, но своего рода фэнтезийным лором, в котором объединены мотивы Лавкрафта, классиков киберпанка, Джозефа Конрада, многочисленные теории заговора и квазинаучные псевдоисторические построения (цивилизация Атлантиды и, разумеется, лемурийцы).

Надо заметить, чтение это даже более увлекательное, чем собственные зубодробительные построения Ланда, хотя благородная цель у них одна: свести человека с ума как можно эффективнее, чтобы переформатировать его сознание и загрузить в него препарированную версию Делеза — для дальнейшего сведения с ума уже внутри готового безумия. Чтобы закрепить результат, инструкции по сборке шизотерической машины не-любви периодически сопровождаются примерами готовых моделей.

«Однажды Катак и Оддубб решили разыграть Муррумур.

— Давайте сделаем солнечное устройство, которое она будет считать живым, — сказали они. — Она ничего не знает о солнце, поэтому мы сможем работать в тайне.

Вскоре, когда Оддубб уже собиралась отправиться к Катак, чтобы осуществить их план, Таракан — а его было уже много — выпал из солнца и пробежал мимо, точно живой.

Оддубб была поражена и чуть раздражена. Когда она добралась до логова Катака, то не удержалась от грустного крика:

— Ты сделала Таракана без меня! Я думала, мы будем делать его вместе, но он только что проскочил мимо. Ты, верно, поспешила начать, потому что его было уже очень много.

Катак сначала недоумевала, а потом очень разгневалась.

— Я не делала таракана, — рассердилась она. — Я ждала тебя здесь. Как-то нас обманули!

И по сей день никто не знает, откуда взялся таракан, кроме, может быть, Муррумур, которая никогда ничего об этом не говорила.

С тех пор Куттадид тоже существует, хотя одни говорят, что она и раньше существовала тайно, а другие — что она только притворялась существующей».

Заглавие этого труда — производное, естественно, не от китайской социальной сети, а от английского наименования клеща, который, по меткому наблюдению участников ГИКК, является «этическим пакетом».

Под ред. И. В. Немировского. Пушкин после 1831 года. СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2025. Содержание

В 1831 году случилось несколько событий, изменивших и одновременно предрешивших судьбу сегодняшнего именинника — Александра Сергеевича Пушкина. Во-первых, государь Николай I окончательно сменил гнев на милость, разрешил публикацию «Бориса Годунова» и открыл поэту доступ в тайные императорские архивы, сделав его преемником Карамзина в качестве придворного историографа. Во-вторых, тогда же перешло в наиболее горячую фазу Польское восстание и, соответственно, его подавление. На эти события Пушкин отреагировал всем прекрасно известными стихами антипольского характера.

Просвещенные коллеги и значительная часть публики подобного разворота не оценили. Товарищи и критики обвинили Александра Сергеевича в низкопоклонничестве перед государством, карьеризме и прочих грехах, которые и простого смертного не особо красят, чего уж говорить о первейшем и главнейшем национальном поэте. Внутренний и внешний конфликты спровоцировали по принципу домино череду житейских и творческих неудач, трагичным финалом которых стала дуэль с Дантесом, которую многие современники не расценивали иначе как самоубийство.

Этому периоду в жизни Пушкина, попыткам сделать прозрачным то, что с годами покрылось мутью, как запотевшее стекло официальной пушкинистики, посвящен большой коллективный сборник «Пушкин после 1831 года». В него вошли статьи Игоря Немировского, Веры Мильчиной, Ильи Виницкого, Игоря Пильщикова и многих других замечательных специалистов и исследователей различных школ и направлений.

«Пушкина волнуют не внешние „неприятности“, а кардинальный вопрос: „кто я? в какой роли я себя нахожу?“, встающий со все большей остротой в 1830-е годы, — вопрос, который житейские неурядицы только помогли вывести на поверхность. Пушкин оглядывает самого себя беспощадным взглядом, высвечивая уродливо-гротескные черты символического образа, в котором ему видится новая действительность и его место в ней. Он сам себя доводит этим зрелищем до состояния „бешенства“, разрешающегося „безумным“ поступком. Способность такой поступок совершить стала для Пушкина залогом того, что его личность у него не украдена и им не потеряна. Вместе с тем восстановленное внутреннее „самостоянье“ открывало путь к примирению с действительностью, хотя, как мы знаем, оно было недолговечным».