Mark Mazower. The Greek Revolution: 1821 and the Making of Modern Europe. New York: Penguin Press, 2021. Contents
В ноябре 2021 года Марк Мазовер, профессор Колумбийского университета (Нью-Йорк), ведущий специалист по новой истории Балкан и Греции, опубликовал свой opus magnum «Греческая революция: 1821 год и создание современной Европы» («The Greek Revolution: 1821 and the Making of Modern Europe»). Несмотря на строгое название и исключительную фактологическую плотность, эта шестисотстраничная монография, по нашему мнению, самая увлекательная и парадоксальная книга ушедшего года.
Всем, наверное, попадались картинки в интернете, где некоторое событие или состояние проиллюстрированы с разных точек зрения, например: «Как мама представляет себе мою работу», «Что друзья думают о моей работе», «Что я на самом деле делаю на работе». Если бы кому-нибудь понадобилось изобразить в этом духе греческие события первой трети девятнадцатого века, то это могло бы выглядеть так: сами греки видят себя в духе «Свободы, ведущей народ» Делакруа; западноевропейская общественность воображает мраморные статуи героев греко-персидских войн на улицах, застроенных мечетями; турки представляют себе разъяренных уличных бойцов вроде участников палестинской интифады. Все три картинки — это, конечно, доведенные до абсурда позиции национальных историографических школ позапрошлого и прошлого столетий. Не угодить в ловушку национальной историографии трудно; еще труднее удержаться и не впасть в грех исторического позитивизма, то есть не писать вслед за великим немецким историком Леопольдом фон Ранке «как это было на самом деле» («wie es eigentlich gewesen ist»). Хорошо бы в XXI веке не писать историю греков для англичан (французов, русских, нужное подчеркнуть). Хотя это совершенно законный жанр, но таких работ написаны сотни, если не тысячи.
Мазовер выбрал самый трудный путь: он написал книгу о нации в процессе становления, а не о нации, какой она видит себя, или о нации, которую видят другие. В одном из интервью в связи с книгой «The Greek Revolution» он отмечал, что историки тяготеют к поиску и описанию точки отсчета, а когда события уже развиваются и, следовательно, первые определения и формулы размываются или становятся непригодными, тут специалисты часто теряют хватку. Его самого больше всего занимает процесс: не столько причины, приведшие, например, к формированию «Общества друзей» («Филики Этерии») или походу Александра Ипсиланти, отправному событию революции 1821 года, сколько эволюция тактики и стратегии греческих полководцев и интеллектуалов, а также их османских противников и европейских партнеров.
По прошествии двухсот лет мы смутно представляем себе, как греков видели в Европе и как греки видели себя и Европу. Даже современный демоним (самоназвание народа) — έλληνες («эллины») — недавний, его с огромным усилием вводил в обиход в начале XIX века просветитель Адамантиос Кораис, уроженец Смирны, проживший большую часть жизни в изгнании в Париже. Кораис сражался и за второй демоним — «γραικός» («греки»). Его соплеменники и современники называли себя почти всегда pωμιοί («ромеи») в смысле «православные христиане на территории бывшей Византии».
Европейские покровители и почитатели Кораиса после начала революции жаждали видеть в современных им греках потомков классических героев, а не крестьян из неведомых балканских и малоазиатских деревень. Но уместно помнить, что в 1821 году Афины были заштатным городом с населением около 25 тысяч человек, менее половины которых составляли собственно греки, а остальные были албанцами-христианами.
«Ромеи» столетиями ждали свершения «ρωμαίικο» («ромейко») — освобождения православных от султанского ига кем-нибудь извне, например русским царем. Обычным грекам не было дела до Фемистокла и Аристида, они никак не чувствовали себя связанными с классической античностью, а в массе своей и не подозревали о ее существовании. Переход от ожидания спасителей к подготовке освобождения собственными силами произошел только после неудачного Пелопонесского восстания 1770 года, которое по-гречески до сих пор называется Ορλωφικά («Орловское», от светлейшего князя Григория Орлова и его брата Алексея).
Самое поразительное в раннем этапе греческой революции как раз то, что греки взяли оружие в руки и начали войну, ни на секунду не переставая верить, что европейские державы вот-вот придут на помощь. Война уже вовсю шла, тяжелая и, в общем, безнадежная, предполагаемые союзники все еще ничего не предпринимали, но агитаторы по-прежнему взывали к новым рекрутам: «Франция [в значении Европа] с нами!», «Цари поддерживают ромейко!».
Греки с самого начала представляли себе войну с султаном как религиозную. Европейские наблюдатели-дилетанты полагали, что древний свободолюбивый народ поднялся и избавляется от ига. Опытные дипломаты и послы видели разрозненные процессы, начатые главным образом фанариотами (греческой аристократией Стамбула) и богатыми судовладельцами островов в Ионическом море. Причем на первом этапе войны европейцам казалось, что и те, и другие действуют исключительно в собственных интересах, прикрываясь общими лозунгами. Зато в Стамбуле долго полагали, что вообще все происходящее инспирировано Али-пашой Янинским, албанским правителем западных земель Порты. (Янинским львом, знаменитым своим умом и жестокостью, были очарованы и Байрон, и Александр Дюма — последний вплел его историю в роман «Граф Монте-Кристо», как наверняка помнят многие читатели.)
Марк Мазовер в «Греческой революции» специально заостряет внимание на той не до конца еще осмысленной роли, которую играли албанцы — как мусульмане, так и христиане — в событиях 1820–1830-х годов на периферии Османской империи: и речь не только о важнейших политиках, таких как Али-паша Янинский или Мухаммед Али-паша Египетский, но и о безымянных небольших отрядах, принимавших участие в войне на обеих сторонах. В книге Мазовера немало эпизодов, достойных хорошего плутовского романа, в которых албанские командиры играют совершенно неожиданную роль в судьбе какого-нибудь осажденного гарнизона.
В «Греческую революцию» вошли, разумеется, не только забавные истории о перебежчиках, которыми автор иллюстрирует немыслимую пестроту событий, но и сообщения о жестокости турецкой и греческой сторон по отношению и к солдатам, и к мирному населению. Мазовер черпает их из воспоминаний европейских путешественников, газетных репортажей, из частной переписки участников событий. (Объем документов, которыми Мазовер оперирует, поражает воображение. В одном из интервью в связи с книгой он, впрочем, сказал, что объем оцифрованных, но еще никем не прочитанных документов приводит в ужас его самого: речь идет о десятках, если не сотнях тысяч страниц мемуаров и писем.) Жестокость той войны, которую благодаря бесчисленным отчетам с мест наблюдали практически в режиме реального времени во всем охваченном прессой мире, можно назвать беспримерной. Осада Миссолонги и гибель лорда Байрона, вероломное убийство Али-паши, захват гарема Хуршид-паши, его самоубийство в результате дворцовых интриг, резня на Хиосе — все эти события стали хорошо известны самой широкой публике через газеты, памфлеты, книги, картины*Вот знаменитый пассаж из «Мертвых душ»: «На картинах все были молодцы, все греческие полководцы, гравированные во весь рост: Маврокордато в красных панталонах и мундире, с очками на носу, Миаули, Канари. Все эти герои были с такими толстыми ляжками и неслыханными усами, что дрожь проходила по телу. Между крепкими греками, неизвестно каким образом и для чего, поместился Багратион, тощий, худенький, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых узеньких рамках. Потом опять следовала героиня греческая Бобелина, одна нога которой казалась больше всего туловища тех щеголей, которые наполняют нынешние гостиные». и даже лубки. Когда десятки тысяч греков были обращены в рабство и выставлены на продажу на невольничьих рынках в городах Османской империи, общественность по обе стороны Атлантики впервые, кажется, в истории занялась массированным сбором средств для гуманитарных целей — в первую очередь для выкупа из рабства детей, женщин и стариков.
Сдвиг в общественном сознании в Европе — необходимость скорейшей помощи страдающим греческим христианам — привел к изменению в европейской политике. В качестве примера Мазовер цитирует доклад дипломата на службе неаполитанского короля. В этом донесении Гульельмо Лудольф констатирует, что в 1821 году Европа без особого интереса смотрела на начало восстания, полагая, что Россия придет на помощь единоверцам. Поскольку этого не произошло, то все ждали, что турки вот-вот уничтожат сопротивление и никому ничего не придется предпринимать. Но этого тоже не случилось: греки продолжали воевать несмотря на колоссальное преимущество Порты. Впервые в истории правительства европейских держав оказались в центре нарастающего давления со стороны общественности: чем хуже шли дела у греков, тем громче публика требовала предотвратить «уничтожение целого народа».
Впрочем, европейские кабинеты могли бы и дальше игнорировать общественное мнение, а вместе с ним и мольбы греков о помощи, но прагматичные британцы начали свою собственную игру. Они посчитали, что защита греков и признание легитимности их требований может стать козырем в долгой и многоходовой игре, рассчитанной на ослабление Священного Союза (России, Австрии и Пруссии). В то же время в России Александр I постоянно колебался между приверженностью консервативным принципам, сформулированным при создании Священного Союза, и ролью защитника христиан на Востоке. После воцарения Николая I колебания постепенно уступили место первым действиям — например, подписанию Петербургского протокола в 1826 году между русскими и британскими дипломатами, в общих чертах описавшего требования по предоставлению грекам автономии в составе Османской империи. Через год появилась уже и Лондонская конвенция, к которой присоединилась Франция, — в ней три великие державы требовали от Порты прекратить войну против греков. Между подписанием Лондонской конвенции и Наваринским сражением, в котором турецкий флот был разбит русско-англо-французским, прошло всего три месяца. Еще через год Россия начала очередную войну с турками, закончившуюся выгодным для Петербурга Адрианопольским миром. К этому времени (к 1829 году) греки полтора года как занимались государственным строительством.
Марк Мазовер останавливает свой многослойный рассказ на убийстве Иоанна Каподистрии, первого правителя независимой Греции, и пунктиром обозначает цепочку событий вплоть до воцарения короля Оттона I. Но главной темой эпилога он выбирает неожиданный для историка сюжет: обретение чудотворной иконы «Великое Радование» на острове Тинос в 1823 году. Теперь там находится главная богородичная церковь Греции, свидетельница истории независимой страны. Мазовер пишет, что исход войны за независимость — безусловное чудо, сумма событий, которых никто не мог предвидеть. Этот, казалось бы, антиисторический вывод на самом деле апология истории: сумма наших знаний всегда меньше события, и чем меньше сумма, тем менее понятно событие.