Мацей Гурный. Великая война профессоров. Гуманитарные науки. 1912–1923. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2021. Перевод с польского Н. C. Поляковой. Содержание. Фрагмент
«Война духа» — этими, на первый взгляд, несопоставимыми словами в историографии принято обозначать интеллектуальную перепалку, которую во время Первой мировой войны вели ученые враждующих держав со страниц печатных изданий и с университетских кафедр. Поскольку наивысшим накалом (как и наибольшей изученностью) характеризуется франко-германское противоборство, часто используется немецкоязычный термин «Krieg der Geister», ставший известным еще с первых дней конфликта. За прошедшие сто лет этот феномен основательно исследован; особенно интенсивными выдались девяностые годы, когда вышли такие обобщающие труды, как «Война духа. Первая мировая и литературный модерн» под редакцией Уве Шнайдера, «Культура и война. Роль интеллектуалов, художников и писателей в Первой мировой» под редакцией Вольфганга Моммзена и книга Михаэля Ейсмана «Отечество врага. Национальный враг и самоидентификация в Германии и Франции 1792–1918». По-хорошему, именно с них и нужно начинать знакомство с этим интереснейшим явлением мировой культуры, значение которого трудно переоценить. К сожалению, перечисленные работы (и многие другие) широкому русскоязычному читателю неизвестны, поэтому докторской диссертации варшавского профессора Мацея Гурного, хотя и посвященной в большей степени такому отдельному вопросу, как «война духа в Восточной Европе», волей-неволей уготована судьба полноценного введения в тему, благо Западной Европе и общему анализу там также уделено достаточно внимания.
Традиционно истоки «войны духа» прослеживают до Франко-прусской войны 1870—1871 годов, во время которой шельмование противника стало не просто распространенным, но и академическим занятием. Разгром французской армии при Седане и бомбардировка Парижа вылились в подъем революционной риторики, важное место в которой заняло противопоставление французской цивилизации и германского варварства. Французские интеллектуалы недоумевали, «как могут совмещаться явленное на войне немецкое варварство и достижения немецкой культуры и искусства». Одним из ответов стала теория антрополога Жан-Луи-Армана Катрфажа о «прусской расе», с помощью которой он исключил пруссаков из числа «арийцев» и приписал их к группе «финско-туранских народов» (по представлениям той эпохи — к монголоидной расе). Другие шли еще дальше и объявляли немца недостающим звеном в теории эволюции, «немцегутангом», то есть чем-то средним между человеком и обезьяной. Германские профессора реагировали симметрично, в одних случаях обращаясь к популярной оппозиции «мужских» черт немцев и «женских» черт французов, в других — приписывая всему французскому народу, «народу, который находится в самом конце жизненного пути», явные признаки старческого слабоумия, усугубленные «чрезмерным употреблением абсента» и повсеместным распространением сифилиса.
Гурный, однако, напоминает, что подобные приемы использовались и раньше. Он приводит в пример фигуру поляка украинского происхождения Францишека Духинского, который к концу жизни стал вице-президентом Французского этнографического общества. Еще в 1850-х годах Духинский выдвинул тезис о том, что «русские не принадлежат славянскому антропологическому типу», а относятся к тем же «туранцам» и монголам. Об уровне его аргументации можно судить по цитируемому Гурным отрывку: «Голова туранца едва отделена от шеи, да и ноги еще не вышли из чресл... Первое, что бросается в глаза у москаля, у кацапа, — это шея! В шее весь москаль... При том, что у москаля шея выделяется больше, чем голова и физиономия, большинство из них еще имеют вздернутые носы, из которых торчат волосы». Тем не менее этот взгляд, поддержанный многими парижскими авторитетами, стал не только «одним из главных элементов французской русофобии», но и обрел новое дыхание во время Первой мировой войны.
Хорошо известно, что события 1914 года привели к небывалому национальному подъему во всех странах — участницах конфликта; мгновенно вернулась и полузабытая риторика почти полувековой давности. Анри Бергсон в своих знаменитых речах представил войну как «столкновение цивилизации с немецким варварством», а в противоположном углу Макс Шелер с печалью констатировал у французов «беспрецедентный упадок истинной человеческой и национальной мощи». Еще пуще развернулись психиатры, одинаково оценивая как психическое заболевание и «немецкий милитаризм», и «галльскую психопатию». Психолог Луи Капитан отмечал очень специфический «расовый запах» немецкого пота, а его коллега Эдгар Берийон, видимо, глядя на портрет «прирожденного преступника» Чезаре Ломброзо, так описал «типичного германца»: «широкий, плоский нос, невыразительные глаза, оттопыренные уши, большой рот, непропорциональное строение тела, кривые и короткие ноги», — и, словно этого было мало, приписал всем немцам «полихезию», или неспособность воздерживаться от немедленной дефекации, и «бромидроз» — особо острый запах мочи. По этому запаху даже предлагалось изобличать заброшенную в тыл к французам германскую агентуру.
Но кое-что было новенькое. Наблюдая, как по дорогам маршируют бесконечные колонны военнопленных, среди которых попадались представители народов и рас со всех континентов, антропологи обеих враждующих сторон осознали, какой невероятный случай им выпал. Не нужно снаряжать дорогостоящие экспедиции на край света, искать туземцев и долго их увещевать — они сами прибыли к ученым и готовы на все, лишь бы их покормили. Систематизация массовых антропологических измерений позволила физической антропологии вступить в «войну духа» на правах триариев — решающего подразделения. К старым расовым теориям де Гобино и де Лапужа было добавлено так много уточнений, что произошло, как пишет Гурный, «размытие фундаментальной для антропологии границы между расой и национальностью» — иными словами, почти каждый народ (или хотя бы группа народов) стал считаться отдельной расой. Была выделена «динарская раса», лишь немногим уступающая нордической, затем уже откровенно дегенеративные «альпийская» и «средиземноморская». Ученые разных стран принялись описывать национальные расы и типы, разумеется, выпячивая наиболее выгодные характеристики и объявляя их «изначально арийскими». Серб Нико Жупанич восторгался «искрящимися соколиными глазами и отважным, бесстрашным сердцем» балканских «динарцев», поляк Ян Чекановский выделил «сарматский тип», который оказывался в расовом отношении даже ценнее динарского, а финские антропологи ввели «восточно-балтийскую расу», приближенную к нордической, но «более приспособленную к местным природным условиям». Особняком стояли болгары и венгры, которые именно в своих азиатских («туранских») корнях видели расовое превосходство над славянами и паритет с германцами.
По мнению Гурного, накал русско-польско-украинской «войны духа» ни в чем не уступал классическому франко-германскому противостоянию (в чем даже заочно можно не сомневаться, наблюдая современные русско-украинские и русско-польские отношения). Именно ориентация на «Восточный фронт» позволила варшавскому историку расширить временные рамки «Krieg der Geister» за пределы собственно Первой мировой, так как военные действия в Восточной Европе начались еще в 1912 году (Первая Балканская война) и продолжались вплоть до 1923 года (Польско-украинская, Советско-польская, Вторая греко-турецкая и другие локальные войны). И все это время интеллектуалы, жившие к западу от Днестра и Буга, искали доказательства старому тезису Духинского о «неславянстве» и «монголизации» русских. Некий Валента Миклашевский провел опрос полутора тысяч офицеров российской армии разных национальностей, находившихся на лечении в Варшаве, и выяснил, что «среди русских было больше всего курящих и мастурбирующих», что, несомненно, говорило о далеко зашедшей расовой деградации.
Украинский антрополог и географ Степан Рудницкий на основании статистических данных, полученных физическими измерениями украинцев, русских и поляков, утверждал, что русские и поляки относятся к «привислянскому антропологическому типу», характеризующемуся значительной примесью монгольской крови. В отличие от них украинцы представляют собой самостоятельный и сохранивший свою чистоту расовый тип, который Рудницкий отождествил с динарским. Более того, апеллируя к физической географии, он доказывал, что даже на уровне геоморфологии Украина обособлена от соседей, так как находится на отдельной тектонической плите и имеет индивидуальную геологическую историю, гидрографию и т. д. Свою «антропогеографию» Рудницкий заканчивал программой социальной гигиены, в которой призывал украинцев «избегать браков с представителями менее ценных в расовом отношении народов: поляками, русскими, румынами», а сочетаться узами с нордическими германцами и «динарскими» южными славянами. Разумеется, поляки раскритиковали позицию Рудницкого в пух и прах. Нам было бы интересно узнать реакцию и русского научного общества, но она, как и во всех прочих случаях, остается за рамками исследования Гурного. Не стоит думать, будто ее и вовсе не было: о становлении расовой науки в России имеется обширная монография Марины Могильнер «Homo imperii: История физической антропологии в России (конец XIX — начало ХХ в.)».
Ценность работы Гурного, однако, не только в собранном им паноптикуме поучительных историй о том, как порой и почтенные профессора тасовали факты в угоду сомнительным или даже откровенно ложным теориям. Гурный несколько раз подчеркивает, что «наука — социальное явление, и воспринимать ее политическую ангажированность как аномалию — значит ее идеализировать». А в случае «войны духа» первой четверти двадцатого века ангажированность была не только политической. Интеллектуалами зачастую двигал не квасной патриотизм, а сами научные парадигмы того времени. Весьма авторитетным было представление о том, что каждое государство или народ имеет общий национальный характер и является единым социальным организмом, обитающим, подобно биологическому организму, на конкретной, присущей только ему территории. Из такого органицизма закономерно вытекал и социал-дарвинизм: государства и народы находятся в состоянии объективной борьбы за существование, ведущей к естественному отбору и выживанию лучших. Сегодня такой подход научным не считается. Но и это не повод полностью дискредитировать даже самые одиозные представления того времени. Во-первых, как указывает Гурный, бум национальной характерологии повлиял на обновление и уточнение границ собственно гуманитарных наук (так, картографические изыскания Рудницкого способствовали становлению академической картографии Украины); во-вторых, именно в Восточной Европе «война духа» неотделима от борьбы за национальную независимость и формирования национального самосознания.
Гурный никак не затрагивает тему актуальности своего исследования, возможно, полагая ее очевидной. Так и есть. Мировая «война духа» далека от завершения. Под ее знаком, по сути, прошел весь двадцатый век (чем еще была холодная война, как не столкновением интеллектуалов и генерируемых ими идеологий прежде всего?), да и двадцать первый не думает снижать обороты. Сегодня «война духа» приняла немного иные формы, ушла в медиапространство, виртуализировалась, рассредоточилась не столько по национальному признаку, сколько по мировоззренческому, но она все еще здесь, среди нас, и все мы — ее солдаты, жертвы и пушечное мясо.