Джулиан Барнс. Портрет мужчины в красном. СПб: Азбука-Аттикус, Иностранка, 2020. Перевод с английского Елены Петровой
Джулиан Барнс не только очень популярен в России (как среди читателей, так и критиков), он и сам постоянно подчеркивает любовь к русской классике, особенно к Тургеневу. Англичанин написал роман о Шостаковиче и даже побывал в программе у Познера, где был вынужден комментировать такие изящные замечания, как «Во всех ваших книгах есть печаль». Новая книга Барнса «Портрет мужчины в красном» наверняка будет неплохо раскупаться и получит хорошую прессу, она достойно переведена на русский язык; вероятно, многие в ней найдут утешение или даже спасение от дня сегодняшнего — никакого иного смысла в ее существовании найти невозможно.
Жанр можно определить так: историческая справка о культуре дендизма с язвительными комментариями на полях. В центре повествования — три великосветских француза, врач Самюэль Поцци, граф Робер де Монтескью и князь Эдмон де Полиньяк. Первый — выходец из буржуазной семьи, искусный хирург, революционер в области антисептики и гинекологии, отчаянный ловелас; второй — аристократ, сноб, эстет, гомосексуал, прототип героев Пруста и Гюисманса (барон де Шарлю и дез Эссент), ну а третий — обедневший обладатель титула. Барнс рассказывает, как герои общались друг с другом, а также с бесчисленной вереницей салонных и литературных персонажей. Автор, как бабочка, порхает с одного имени на другое: вот страница об одной из любовниц Поцци, вот о дневнике братьев Гонкур, а вот байка о Саре Бернар, текст рассыпается, напоминая ленту фейсбука, взорванную одним громким событием.
Больше всех задним числом Барнс харасит Оскара Уайльда, вымачивая последнего в холодном презрении столь обильно, что, кажется, тот ему приходится как минимум кредитором или коллектором. «Художник-аэрозоль» — ехидничает англичанин. Уайльд, конечно же, фигура яркая, но и консенсусная; его modus vivendi остался навсегда заточен в эпохе декаданса, но Барнсу почему-то очень хочется лишний раз убедить мир в манерной легкомысленности ирландца.
«По возвращении Уайльд хвастался Уистлеру, что „цивилизовал Америку” (добавляя, что теперь остается покорить только Небо). Его лекции сопровождались театральными ужимками, а зачастую даже проходили на театральных сценах; и каждое выступление, настойчиво пропагандировавшее эстетство, было — используем одно из любимых прилагательных Уайльда — весьма „вульгарным”».
При этом к Гюисмансу, другому апологету эстетизма, автор относится намного благосклоннее, подробно останавливаясь на его романе «Наоборот». Вот как Барнс описывает размышления дез Эссента, собравшегося в Лондон, но решившего остаться в Париже. «Стоит ли идти на риск столкновения с грубой реальностью, если воображение способно дать не меньше, а то и больше увлекательных впечатлений?» Это можно отнести не только к роману Гюисманса в целом, но и к, собственно, «Портрету мужчины в красном». Спасаясь от Брексита и раскаленного противоречивого настоящего, Барнс сам оказывается в роли дез Эссента, выстраивает башню из слоновой кости, где под уютным одеялом прошлого наблюдает за дендизмом Прекрасной эпохи. Он не исследует ее, не применяет к ней новую оптику, не делает неожиданных выводов — только комментирует.
Из действительно знаковых исторических событий того времени Барнс приостанавливается у дела Дрейфуса. Ничего неожиданного не сообщает за исключением нескольких деталей (например, о том, что французские судьи оправдали человека, стрелявшего в адвоката Дрейфуса по той причине, что тот, по его словам, стрелял не в конкретного человека, а в саму идею дрейфусарства). Все остальное — салонные интриги, интимные похождения, бесчисленные дуэли et cetera.
«Допустим, Оскар Уайльд действительно „показывал себя сомдомитом”, хотя из наших сведений следует, что он предпочитал феморальные сношения, а следовательно, в строгом смысле слова не мог считаться „содомитом”. Этого нам знать не дано. Сара Бернар была нимфоманкой. Ах да, и при этом неспособной к оргазму. До той поры, пока эту проблему не устранило хирургическое вмешательство с вживлением хитрого механизма: о том надежно свидетельствуют „истерически двуличные сплетни”, которые распустил Жан Лоррен, а потом отразил в своем „Дневнике” Эдмон де Гонкур, придерживавшийся старомодных, если не сказать хуже, взглядов на природу женщины. Этого нам знать не дано. Робер де Монтескью был пламенным сторонником однополой любви, но вот его биограф полагает, что граф, в силу своей холодной брезгливости, не считал возможным потакать эллинистическим порывам; в свою очередь, биограф Поцци высказывает предположение, что доктор утратил мужскую силу около 1884 года и уже не смог ее восстановить. Этого нам знать не дано».
Даже Пруст в этой книге выглядит типичным светским обывателем. Конечно, автор «В поисках утраченного времени» был не чужд высшему свету (и в своем magnum opus разобрал салонную жизнь на молекулы), но, кажется, ставить его в один ряд с Монтескью или даже Уайльдом — слишком наивно и претенциозно.
«Художник создает изображение, или версию, или интерпретацию, которые прославляют изображаемую личность при жизни, увековечивают после смерти и, возможно, разжигают искру зрительского любопытства на протяжении последующих столетий». Подобных трюизмов, облаченных в стиль, в книге множество. На одной из страниц Барнс пишет о том, что его писательское кредо не позволяет ему брать на вооружение сюжеты от знакомых и друзей, которые те считают писательскими. Автор смеется над такими «предложениями» и деликатно нашептывает читателю, что, бог его знает, откуда и как берется книга и ее герои. Тайна. Она была неведома ни Флоберу, ни Тургеневу (любимые прозаики Барнса), но вот у Уайльда, похоже, никаких писательских тайн не было — только «театральные эффекты».
«Портрет мужчины в красном» — очаровательная в своей бессмысленности книга, которую отчасти спасает фигура Поцци. Барнс довольно подробно описывает его вклад в медицинскую науку. Француз был не только талантливым врачом, но и антиклерикалом, дрейфусаром, и, как кажется, главное для Барнса — не аристократом. Да, Поцци тоже слыл во всех отношениях charmant, любил искусство, менял любовниц как перчатки, но являлся прежде всего человеком дела. Умеренный и разумный во всем, кроме женщин, французский врач — буржуазный идеал, глубоко симпатичный автору.
Самуэль Поцци (1846–1918)
BIU Santé, wiki.commons.org
Почему Барнс написал о Прекрасной эпохе? Что в ней такого удивительного, спорного, трагичного? Зачем оглядываться на нее именно сейчас? Книга не дает ответов, ну, кроме того, что бог знает почему, такое вот загадочное писательское ремесло.
Конечно, Барнс проделал огромную исследовательскую работу — в тексте множество цитат, ссылок на различные источники; кажется, он прочитал все любовные письма и дневники упомянутых героев. При этом к биографии как к жанру он относится с большим сомнением: «Биография — это коллекция дыр, нанизанных на шнурок, особенно там, где повествование вторгается в интимную и чувственную сферу». Но с каждой новой страницей англичанин продолжает неустанно коллекционировать дыры и вторгаться в интимную сферу.
Месседж кажется примерно таким: мол, я тут пишу о разных людях и их любовных похождениях, но это все не точно, не надо слишком серьезно относиться к такого рода литературе, сама Прекрасная эпоха тоже ведь не слишком серьезная, точнее, она слишком серьезно к себе относилась — в общем, я пишу, вы читаете, ну и все. Не книга, а инкрустированная драгоценными камнями черепаха — из коллекции Монтескью. Вроде вещица и бестолковая, но занятная, вроде была, а вроде и нет (доподлинно неизвестно).
С «Портретом мужчины в красном» можно на время спрятаться от Брексита, короновируса, поправок в конституцию; это что-то вроде инъекции ностальгии, вот только что делать, если ничего ностальгического к кэмпу и дендизму не чувствуешь ни до, ни после прочтения книги? Можно ответить фразой самого Барнса — «этого нам знать не дано».