Эрик Хобсбаум. Разломанное время. Культура и общество в двадцатом веке. М.: Издательство Corpus, 2017. Перевод Н. Охотина
Культура в эпоху технической воспроизводимости
«Эта книга о том, что случилось с искусством и культурой буржуазного общества после того, как с уходом поколения 1914 года само это общество навсегда перестало существовать. Об одном аспекте того глобального тектонического сдвига, который постиг человечество с 1950-х, когда Средневековье внезапно закончилось для 80% населения земного шара, о 1960-х, когда правила и условности человеческих отношений, очевидно, устарели разом и повсюду».
Нельзя придумать более подходящих слов (ими открывается книга), чтобы охарактеризовать желание Хобсбаума подвести финальную черту под многоликой культурой прошлого столетия и наметить первые ростки культуры XXI (интересно, какой срок нашему веку отмерил бы историк, говоривший о «длинном девятнадцатом» и «коротком двадцатом» веках?). От кого, как не от Хобсбаума, можно ждать одновременно глубокого и доходчивого приговора противоречивым культурным процессам, свидетелем которых он был? Его энциклопедическая история Европы от Французской революции до падения Советского Союза — «Век революции. 1789–1848», «Век капитала. 1848–1874», «Век империй. 1875–1914» и «Век крайностей. 1914–1991» — объединила в себе внимательный анализ и художественное мастерство, которые гармонично сочетаются в работах профессиональных историков далеко не так часто, как хотелось бы. И ввиду непревзойденного magnum opus о двухвековой судьбе европейского общества Хобсбаум автоматически получает карт-бланш в областях чуть более скромных — например, в искусстве и культуре этого общества, которым посвящено «Разломанное время».
Выросший в межвоенной Вене, одной из культурных столиц Европы (пусть и на исходе ее славы), Хобсбаум в равной степени переваривал культуру и высокую, и низкую. Или, как сказали бы сейчас, и highbrow, и lowbrow — тем самым став, возможно, одним из первых nobrow-историков задолго до того, как в конце 1990-х журналист Джон Сибрук раскрутил этот термин, разрушивший иерархии и смешавший воедино элитарные и массовые ценности. Знаток классической музыки, оперы, джаза (о котором в 1950-х писал под псевдонимом для The New Statesman и других журналов), классического и авангардного изобразительного искусства, синематографа, даже, прости господи, футбола, Хобсбаум обладал вкусами столь широкими, что мог бы написать по книге о каждом из своих интересов. Частично он так и сделал — например, в работах «Джазовая сцена» и «Позади времени: упадок и разрушение авангарда XX века».
В «Разломанное время» вошли размышления обо всем остальном: фестивалях академической музыки, ар-нуво, русском авангарде, парижской «статуемании», тоталитарном искусстве, буржуазном немецком «бильдунге», закате культурного многообразия Габсбурской эпохи, революционных переворотах Дюшана и Уорхола и многом другом. Такой тематический разброс объясняется тем, что искусство нового тысячелетия невозможно понять без исторического контекста Европы XIX века, «где были заложены не только классические каноны музыки, оперы, балета и драматургии, но и в ряде стран — основы языка современной литературы». Поэтому общие размышления о компьютеризации и дигитализации культурной сферы (с обязательной отсылкой к «Произведению искусства в эпоху его технической воспроизводимости» Беньямина) соседствуют с емкими, но детальными историями о Belle Époque: например, анализ эмансипации женщин и евреев в XIX веке и их отношения к культуре того времени или блестящий очерк о главном аутсайдере венского авангарда Карле Крауссе («Только национал-социализм смог заставить его замолчать. Он перестал понимать свое время после прихода нацистов к власти и умер в одиночестве»).
Несвоевременные размышления
Это пестрое соцветие сюжетов — увы, одновременно и главный изъян «Разломанного времени». В отличие от основных работ Хобсбаума, эта — далекий от энциклопедичности сборник крайне неоднородных (и по форме, и по качеству) текстов разных лет из самых разных источников: будь то выступление на музыкальном фестивале или просто-напросто фрагмент из его другой книги. К сожалению, такая сборная солянка при всем желании не тянет на хоть сколько-нибудь цельную картину того, «что случилось с искусством и культурой буржуазного общества» в XX веке. Некоторые статьи выглядят совершенно неуместно: так, завершается книга лекцией о том, как родился миф про американского ковбоя, — не на такой ноте ожидаешь расстаться с последним творением великого историка.
Тексты же о мутациях культуры на рубеже XX и XXI веков, которые должны придавать книге неповторимость, к сожалению, значительно уступают тем, где автор работает со своим привычным предметом. На склоне лет историк ступил на очень ненадежную почву прогнозов. Многие из них бьют мимо цели не потому, что Хобсбауму вдруг отказала проницательность и способность к тонкому анализу — с этим-то у него как раз все в порядке, — а потому, что сами прогнозы были сделаны в порывистое, изменчивое и крайне неподходящее для них время. Создатели ридеров, пишет Хобсбаум, защищая бумажную книгу от электронной, «даже не претендуют на улучшение читабельности, а лишь наращивают объемы памяти и гордятся тем, что не надо перелистывать странички». Проблема в том, что это было сказано в 1996 году. Конечно, глядя на Data Discman, сложно было представить Kindle Paperwhite… Или: «Музыка уже фундаментальным образом переиначена благодаря электронике, она уже почти не зависит от изобретательности и техники творца. Музыка XXI века станет в основном продюсерским продуктом». Даже если допустить, что речь идет о самом оголтелом коммерческом попе, сложно согласиться со столь сильным обобщением: на протяжении XX века фигура продюсера играла тоже далеко не последнюю роль (Хобсбаум мог бы вспомнить великого джазового продюсера Тео Масеро), а в XXI веке изобретательность и индивидуальность творца, быть может, еще важнее — именно на том фоне, что новые технологии и медиа позволили хотя бы на чуточку стать творцом гораздо большему числу людей, чем двадцать и тем более пятьдесят лет назад.
Пожалуй, самое важное и тревожное пророчество Хобсбаума касается роли интеллектуала в политике и обществе XXI веке. Минул «короткий двадцатый», сетует в 2010 году 93-летний историк, когда интеллектуал олицетворял политический протест, сражаясь против последних колониальных войн Европы и первых имперских войн Америки, против ядерного вооружения, государственного произвола и жестокостей пенитенциарной системы: «Где великие активисты и подписанты манифестов? За редким исключением, из которых самое известное — Ноам Хомский, все хранят молчание или мертвы. Где знаменитые французские maître à penser, последователи Сартра, Мерло-Понти, Камю и Раймона Арона, Фуко, Альтюссера, Деррида и Бурдье? <...> В обществе нескончаемых массовых развлечений интеллектуалы не так сильно вдохновляют на добрые дела, как знаменитые рок-музыканты или кинозвезды. Философ не может конкурировать с Боно или Ино, если только он не трансформируется в новую фигуру на этом вселенском шоу — в „селебрити”. Мы живем в новой эре — по крайней мере до тех пор, пока вселенский шум фейсбучного самовыражения и уравнительные идеи интернета правят бал».
С одной стороны, Хобсбаум, интеллектуал с полувековым стажем, довольно точно уловил нарождающееся неприятие себе подобных новой эпохой. В фейсбуке каждый сам себе Сартр и Фуко в одном флаконе, а политическая мобилизация сегодня гораздо больше зависит от социальных медиа участников, чем от их интеллектуальных ориентиров. К киберпессимизму того, кто тщательно изучал революции и протестные движения, стоит прислушаться. С другой, в его скепсисе уже отчасти заложен ответ. Некогда тот же Фуко упрекал Сартра в зазнайстве, господских замашках и склонности поучать массы от лица абстрактных истин. Интеллектуал нового толка, говорил Фуко, может происходить из среды неинтеллектуалов — врачей, юристов и других профессионалов — и должен критиковать существующий порядок там, где он пересекается с его личным опытом. Так же и теперь: если интеллектуал формата Сартра или Фуко отжил свое, почему бы ему действительно не трансформироваться в селебрити согласно новым правилам игры? Недаром к Жижеку прилип ярлык «рок-звезды от философии». Наконец, отчасти даже эти тревоги Хобсбаума можно заключить в скобки, потому что традиция интеллектуальной критики, может, и измельчала, но никуда не делась: публичное выступление французского антрополога Бруно Латура в Нью-Йорке на фоне климатического саммита ООН и его поддержка прошедшего тогда в городе многотысячного марша против изменения климата — частный, но все же знаковый пример синтеза философии, политики и активизма в XXI веке.
Если закрыть глаза на неуместный разбор мифологии вестерна, «Разломанное время» заканчивается в каком-то смысле еще более неподходящим материалом — статьей Хобсбаума о массовой культуре «Из искусства в поп-арт: взрыв в культуре», написанной в далеком 1964 году. Казалось бы, какой вес сегодня имеют размышления полувековой давности о сериалах, комиксах, рок-группах и других ростках поп-культуры, которая только начала набирать обороты на фоне послевоенного экономического роста западного мира? Однако на самом деле это наиболее новаторский текст во всем сборнике, потому что в нем Хобсбаум занимает удивительную для того времени позицию. Он дистанцируется от тех, кто сгоряча противопоставляет «хорошие» и «плохие» массовые фильмы, поп-музыку, телешоу или комиксы, — и просто констатирует, что все это уже безвозвратно стало частью культурного ландшафта. Невозможно применять к массовому искусству критерии «хорошего» и «плохого», принадлежащие совсем иной традиции: «Нелепо судить сериал Gunsmoke по критериям, которые мы применяем к Хемингуэю, комикс про Энди Каппа — как живопись Уильяма Хогарта, а Rolling Stones — по мерке Гуго Вольфа или даже Коула Портера». Эти строки шокируют: все, что сегодня стало канонизированной и неотъемлемой частью наших культурных кодов, некогда было маргинальной диковинкой, которую можно легко поставить под вопрос. И требовалась немалая наблюдательность, чтобы признать за молодой и незнакомой поп-культурой право на существование.
Тем не менее даже эти незаурядные статьи, написанные с высоким публицистическим и аналитическим мастерством, не оправдывают извинений Хобсбаума перед супругой в самом начале: «приношу свои извинения Марлен за то, что уделил работе над этой книгой больше внимания, чем следовало». Даже если время было разломанным, это не повод делать о нем книгу из обломков.
«Когда эпоха помахала нам рукой, он был этой рукой»
По просьбе «Горького» неоднозначное содержание «Разломанного времени» прокомментировал ее переводчик Николай Охотин:
«Сборник эссе Эрика Хобсбаума, на первый взгляд, показался мне крайне интересным, но в процессе перевода мой интерес уменьшился. Виной тому, вероятно, сам жанр: публичные лекции, выступления, тексты на заказ или по случаю. Иногда встречаются банальные вещи, довольно много воды. Однако перечитывая книгу, ощущаешь ее важную особенность, которая проявляется постепенно. Этой особенностью, как ни тривиально, оказывается сам автор. Родившийся в 1917 году, он прожил в Вене до начала 1930-х, затем несколько лет в Берлине и лишь потом эмигрировал в Великобританию. Поэтому главы 6, 7 и 8 об эмансипации евреев в Германии, исходе их из Центральной Европы и о самой Центральной Европе читаются практически как экскурсы в семейную историю. Глава 11 о „Последних днях человечества” Карла Крауса — это гимн, воспевающий гениального маргинала Крауса на фоне крошащейся и оседающей Габсбургской империи.
Эссе, посвященные личностям, — вторая сильная часть книги. Краус, Бернал, Нидэм, Овери своего рода подведение черты: их время прошло, на таких людей спроса нет, а сам автор ищет себе замыкающее место в ряду этих ярких портретов. Это в своем роде провожание эпохи, тех утраченных времен, которые Хобсбаум-историк всю жизнь тщательно восстанавливал, а сейчас уходит вслед за ними. Перефразируя высказывание Брехта (оно есть в книге), когда эпоха помахала нам рукой, он был этой рукой».
___________________________
