Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Марк Стейнберг. Пролетарское воображение: личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925. Бостон; СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2022. Перевод с английского Ирины Климовицкой. Содержание. Фрагмент
Книга Марка Стейнберга, несмотря на столь ученое название, начинается вполне поэтично. На первой странице предисловия, написанного специально для русского издания, читаем:
«Для меня эта книга больше, чем перевод. Это возможность услышать забытое прошлое на его родном языке. Книга наполнена голосами, прежде всего голосами людей из рабочего класса — побуждаемые страстью и стремлением быть услышанными, они писали стихи, прозу, статьи...»
В центре внимания Стейнберга — русскоязычные пролетарские авторы и их тексты, созданные с начала 1910-х по середину 1920-х годов. Историк называет их «особенным[и], даже странным[и] историческим[и] персонажам[и]»: имея в лучшем случае начальное образование и занимаясь физическим трудом, они находили время и силы для того, чтобы заниматься литературным творчеством. Таких авторов, считает Стейнберг, не интересовало «искусство ради искусства»: письмо было для них возможностью «громко заявить о своем отношении к миру — высказаться о жизни, которая их окружала, об обычных и необычных событиях, о смысле существования и о самих себе». Соответственно, он выбирает не литературоведческий, а исторический и социокультурный ракурс. «Анализ [Стейнберга] мало что проясняет в истории русской метрики, но оказывается исключительно важным для понимания самой сути исторического процесса в России в эпоху революции», — пишет Евгений Добренко в рецензии на англоязычный оригинал книги.
Как подчеркивает Стейнберг, персонажи его книги существовали на пересечении границ: между «физическим и умственным трудом, между производством вещей и производством идей, между производителями и потребителями культуры». По мнению автора, такая во многом маргинальная позиция позволяла им, «как никому, нащупать важные социальные процессы и болевые точки эпохи».
Ключевое понятие книги — воображение (не следует путать с «социальным воображаемым» философа Корнелиуса Касториадиса). Как объясняет Стейнберг во введении, его интересуют не только «рациональны[е] убеждени[я]» изучаемых поэтов и писателей, но также их эмоции и «нравственн[ая] восприимчивост[ь] — то, «что сами пролетарские авторы называли „жизнеощущением“ или „эмоциональной стороной идеологии“». Затем он добавляет:
«В сердцевине этого сложного сплетения эмоций, ума и размышлений находится воображение как внутреннее творческое начало, из которого рождаются произведения искусства... Мои усилия по реконструкции „воображения“ русских пролетарских писателей нацелены... на... взаимодействие между внешним и внутренним миром, на сотрудничество ума, размышлений и эмоций».
Исследование выстраивается вокруг обсуждения трех ключевых тем, вынесенных в название книги: личности, модерности и сакрального.
Стейнберг отмечает, что, несмотря на расхожее представление о коллективистском «культурном сознании» россиян, пролетарские авторы первой четверти XX века уделяли большое внимание проблеме личности. В своих произведениях они говорили о врожденном достоинстве человека, унизительной бедности и тяжком труде, препятствующем интеллектуальному развитию индивида. По словам Стейнберга, в таких размышлениях важное место занимала тема страдания, которая трактовалась крайне амбивалентно:
«Страдания, с одной стороны, являлись характеристикой важнейшего жизненного опыта, присущего рабочим и беднякам, и показателем того, что у них имеется душа, а с другой стороны, обличали нищету и эксплуатацию как зло, причиняемое личности и, следовательно, попирающее всеобщую справедливость».
Пролетарские авторы могли призывать к борьбе за справедливость, но субъектом этой борьбы, как правило, был не общественный класс, а «пробудившаяся личность, наделенная духовной силой и волей, способная бросить вызов неравенству, повести за собой народ, изменить общество». Стейнберг приводит стихотворение поэта и по совместительству булочника Михаила Савина, опубликованное в 1906 году:
Иду я в путь
где встречу зло
Я — гнев и месть!
Я страх врага.
Святая честь
Мне дорога
Где тьма и ложь?
Я грозный бич!
Я острый нож! <…>
Я есть боец!
B руках с пером
С огнем в груди
Стихом в устах
Стейнберг пишет, что после 1917 года в произведения рабочих писателей начал проникать «энтузиазм коллективизма». Многие авторы, и в их числе молодой инженер Андрей Платонов, говорили о растворении личности в коллективе. Но Стейнберг предостерегает от упрощенного понимания раннесоветских коллективистских идей и отмечает, что разговоры о коллективной борьбе сопровождались созданием образов исключительных личностей, весьма напоминавших ницшеанского сверхчеловека. Влиятельный критик-марксист Павел Лебедев-Полянский в 1919 году возмущался, что «слишком часто в стихах, которые претендуют на пролетарский характер, встречается „только Я, Я и Я“».
Конфликт между индивидуальным и коллективным, прослеживающийся в произведениях многих пролетарских авторов и дискуссиях вокруг них, в целом характерен для эпохи модерности — и здесь мы подходим ко второй важной теме книги Стейнберга. В 1910-е годы Российская империя переживала бурную, хоть и запоздалую модернизацию, затронувшую в первую очередь крупные города и промышленные центры: Санкт-Петербург, Москву, Варшаву и некоторые другие. Значительная часть российских рабочих (и персонажей книги) были выходцами из крестьянской среды, а потому воспринимали происходящее особенно остро.
По мысли Стейнберга, опирающегося на классика социологии Зигмунта Баумана, модерность в первую очередь характеризуется противоречивостью и неоднозначностью, «которая происходит из взаимозависимости между контингентностью и ее отрицанием, между позитивистским рационализмом и скептическим иконоборчеством... между верой в прогресс (и удовольствием от нового) и глубокой неуверенностью в нем». Говоря о восприятии модерности пролетарскими авторами, Стейнберг сосредотачивается на той роли, которую в их текстах играло городское пространство, воплощающее в себе «двойственность модерности».
С одной стороны, рабочие видели в городе возможности для самореализации и развития, с другой — испытывали ужас перед многоэтажными зданиями, толпами на улицах и грохочущими индустриальными машинами. Такое двойственное отношение нашло выражение в очерке токаря Алексея Бибика (1913), один из персонажей которого так говорит о городе:
«Ведь знаю, что насквозь отравлен я жизнью этого вампира, вечно разрушающего жизнь и вновь создающего ее в новых и более величественных формах. Это печь, в которой сгораем мы, люди труда. Но, сгорая, создаем паровозы, мосты, телеграфы... творим новые формы человеческой жизни — те формы, что дадут наконец нам свободу!».
В этом фрагменте легко заметить влияние марксистской исторической диалектики, однако то, что Стейнберг называет идеологической накачкой, не всегда помогало поэтам и писателям справиться с тревогой, вызванной городской жизнью. По словам исследователя, дело в том, что эта тревога была порождена не столько «недовольством конкретными общественными условиями капитализма», сколько страхом перед индустриальным бытом и механизацией в целом. По этой причине особый интерес представляет то, как персонажи Стейнберга относились к советскому проекту, модерному по своей сути, но нацеленному на «очищение от двойственности».
В стране якобы победившего пролетариата рабочим авторам следовало с оптимизмом смотреть на настоящее и думать о будущем, но даже после 1917 года их отношения с городом и, шире, с современным образом жизни оставались, мягко говоря, сложными:
«Они гораздо чаще, чем до 1917 года, воспринимали внешнее уродство города как проявление его темного и зловещего нутра. [Владимир] Кириллов писал о „сумрачных камнях столицы“, [Николай] Полетаев — о „злобном“ дыме фабричных труб, [Владимир] Александровский сравнивал город с Каином... а [Сергей] Обрадович — со змеей, у него „змеящееся тело“ и „сытый смех“».
Если задуматься, то ничего удивительного тут нет. В послереволюционные годы облик российских городов принципиально не изменился (не считая ужасающих последствий Гражданской войны, голода и эпидемий), а заявления большевиков о несомненной прогрессивности города в сравнении с деревней едва ли могли унять почти суеверные страхи вчерашних крестьян.
Наконец, мы переходим к третьей теме, которую обсуждает Стейнберг, — к сакральному в произведениях пролетарских авторов. Как пишет исследователь, в первые десятилетия XX века «писатели из народа» активно использовали религиозный язык, но «не только и не столько в прямом значении, связанном с исповеданием христианской веры, от которого многие формально отказались, а в метафорическом и символическом значении — чтобы с помощью языка сакрального, несущего дух тайны, трепета и благоговения, говорить о различных профанных предметах: от повседневного быта до социальных преобразований». Отчасти это было связано с происходившим в те годы в России религиозным возрождением, оказавшим определенное влияние даже на левых интеллектуалов — вспомним богостроительство Луначарского и Горького.
Стейнберг пишет, что пролетарские авторы прибегали к религиозным аллюзиям, говоря о выпавших на их долю страданиях и критикуя несправедливое устройство общества. Так, приказчик Федор Шкулев в стихотворении 1912 года «воображал себя распятым Христом, который испытывает радость обновления... но и страдает от невыносимой боли за людей: «сердце от боли сжимается, / видя, как всюду народ задыхается / в злобе, в борьбе и в крови». Некоторые писатели ждали искупления народных страданий и потому рассматривали революцию 1917 года «в сакральном и даже мессианском ключе». Несмотря на воинствующий атеизм новой власти, в послереволюционный период религиозные символы, метафоры и аллегории из произведений рабочих авторов никуда не делись. Одни, подобно поэту Михаилу Герасимову, говорили об освобождении рабочих в категориях воскрешения («согбенный каждый был, кургузый, / В заводском склепе погребен, / Сорвал вдруг саван синей блузы, / Воскрес и к солнцу устремлен»); другие, как Александр Смирнов, создавали образы богоподобного «пролетарского мессии» («Человеком я стал, Царь земли, Царь зверей, / Вечной жизни святое мечтание»).
Несложно догадаться, что марксисты относились к подобному творчеству с большим подозрением, осуждая смешение религиозных настроений с «революционной истовостью и пылом». Критик и поэт Семен Родов, составитель антологии пролетарской литературы, отмечал в 1920 году, что это приводит к «„раздвоению“, которого „рабочий... не может и не должен знать“».
Стейнберг заканчивает свое исследование 1925 годом. Большинство героев его книги не смогли приспособиться к стремительно менявшемуся идеологическому климату и к концу 1920-х — началу 1930-х годов либо вовсе отошли от литературы, либо стали писать гораздо меньше. (Важное исключение составляет Андрей Платонов, но это уже совсем другая история.) К тому времени главенствующего положения в советской литературе добилась Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), ставшая, как отмечает Евгений Добренко, прообразом Союза советских писателей. Рапповские «неистовые ревнители» боролись за гегемонию «пролетарской литературы», под которой они понимали главным образом литературу, придерживающуюся партийной линии, а не рассказывающую об опыте представителей рабочего класса. Они требовали от писателей идейной выдержанности и были готовы неустанно обличать ту двойственность и сомнения, которые Стейнберг обнаруживает у изучаемых им авторов:
«Так верить в достоинство и значение человеческой личности, в необходимость правды и красоты, в освободительную силу современного прогресса, в наступление новой счастливой эры и в то же время обнаруживать и в себе, и в мире столько неизбежных страданий и уродств — это было крайне мучительно. Неспособность освободиться даже в искреннем революционном порыве от экзистенциальных сомнений причиняла глубокие мучения. В то же время мечты будоражили воображение».
Стоит ли говорить, что такая характерно модернистская раздвоенность оказалась совсем уж неуместна после 1932 года, когда была выдвинута доктрина соцреализма, требовавшая от писателя исторического оптимизма и «изображения действительности в ее революционном развитии».
В заключение отметим, пожалуй, единственный существенный недостаток книги — недостаточную проработку понятия «воображение», центрального для всего исследования. Стейнберг посвящает ему всего несколько страниц во введении, где использует довольно туманные формулировки, из которых следует, что под воображением он понимает некое трудноуловимое творческое начало. В основной части Стейнберг говорит о «трагическом», «урбанистическом», «индустриальном» и «творческом» (что уже тавтология, если рассуждать в предложенных автором категориях) воображении, не поясняя, как все это многообразие соотносится с воображением «пролетарским». Кроме того, автор отдельно не поясняет, понимает ли он под «пролетарским воображением» специфическое воображение, присущее пролетариату как классу (в таком случае по аналогии можно говорить о воображении крестьянства, буржуазии и так далее), или же просто очерчивает границы интересующей его социальной группы. По ходу чтения книги становится понятно, что Стейнбергу чужд классовый детерминизм и мы имеем дело со вторым случаем — но такие вещи, как мне кажется, лучше проговаривать «на берегу».
Все это, однако, совершенно не отменяет ценности проведенного Стейнбергом анализа. Хотя его книге уже двадцать лет (англоязычный оригинал был опубликован в 2002 году), она и по сей день не утратила актуальности. Автор проделал колоссальную работу: он не только проанализировал множество стихотворений и прозаических произведений, прежде не привлекавших особого исследовательского внимания, но и собрал биографические сведения об их создателях — некоторым из них посвящены краткие очерки, помещенные в приложении к книге. «Пролетарское воображение» возвращает нам их забытые голоса, расширяя и усложняя наше представление об одном из самых драматичных периодов российской истории.