«Некартезианским субъектам плакать допускается»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Елена Косилова. Бессилие. М.: Канон+РООИ «Реабилитация», 2024. Содержание

Я беру в руки книгу, на обложке которой изображена гравюра Шнорра фон Карольсфельда «Плач Иеремии». Пророк Иеремия, сгорбившись на руинах Иерусалимского храма, возносит руку в нерешительном жесте мольбы о милости. На заднем фоне аллегории поверженных царств в отчаянии оплакивают разрушенный город. Заглавие гласит: «БЕССИЛИЕ». Дизайнер еще добавил на фон всполохи красных молний. Я готовлюсь к покаянным пассажам, полным скорби и собственно бессилия, которое, кажется, все мы сегодня прекрасно себе представляем.

Но философская интрига появляется уже на первой странице: Косилова заявляет, что ненавидит Фридриха Ницше. «Понятно, что он по-человечески был совершенно нормален, но эти его усы!» Главный теоретический объект неприятия Косиловой — его «воля к власти», а с ней цинизм, право сильного, сведение человеческой природы к витальному желанию могущества. Именно в оппозицию к ницшеанской «воли к власти» Косилова строит свой концепт бессилия — это отказ от силы и власти как от ценностной установки. Бессилие, понятое как добровольное самоограничение субъекта, экзистенциальная позиция воздержания от эпистемологической и идеологической экспансии.

Косилова лишает бессилие привычных негативных коннотаций, сопровождая его рядом сопутствующих ценностных установок, центральная из которых — бескорыстие. Но что это означает в философской практике? Прежде всего, это бескорыстие познания, предполагающее отказ от процедуры интерпретации. Любая интерпретация трактуется как власть над мыслями, присвоение смысла и «убийство непонятного». Ключевая линия аргументации в книге выстроена вокруг эпистемологического применения концепта бессилия. В полемике с эволюционными эпистемологами и радикальными конструктивистами, предтечей которых Косилова и считает Ницше, она подхватывает сартровский образ эпистемологии, «кишащей пищевыми метафорами (усвоение, выделение, ассимиляция)». Это пищеварительное отношение к миру, воплощающее инструментализацию знания и использование его как властного ресурса, — один из главных объектов критики. Будь то взгляд на познание как на механизм адаптации или же как на продукт властных или культурных конфигураций — важно прекратить «переваривать» этот мир.

Ценности, утверждает Косилова, не надо доказывать, их надо показывать/видеть, что она и делает (один из параграфов буквально обозначен как проповедь). Бессилие является пограничной ситуацией, как экзистенциальный опыт оно дано всем. В пиковой фазе оно вообще не предполагает возможности познания, «в нем можно только плакать или неподвижно лежать». Этот переход от интенции присвоения мира к принятию бессилия дан, например, в опыте несчастной любви, когда человеку остается лишь «сосредоточиться на собственном крушении, присвоить его себе, создать себя из собственного Ничто». В физическом плане наиболее адекватным выражением этого состояния является плач, слезы — момент проживания бессилия, в котором снимается психофизическая двойственность, и человек обнаруживает свое тело в полной гармонии с душевным состоянием. Забавно, что в своей теоретической экспозиции Косилова замечает, что «плакать над текстами Гуссерля — для феноменологов привычное дело» (да, добавлю, что это пожестче несчастной любви).

Помимо Ницше, пожалуй, самый важный источник косиловской концепции — это турецкий рокер Барыш Манчо. Весной 2022 она впервые услышала его песню Hatırlasana, и это перевернуло ее философскую жизнь. В его музыке ей открылись ценность бессилия, психофизическая гармония плача, эвристичность абсурда. Так она начала писать эту книгу, а также выучила турецкий язык и завела телеграм-канал об анатолийском роке. Мне этот симбиоз напомнил пару Саймона Кричли и Дэвида Боуи (а возможно даже и Фридриха Ницше и Рихарда Вагнера?). В целом источники и аргументативная опора книги очень разнообразны, это не только классики феноменологии и турецкие песни, но и, например, стихи Джалаладдина Руми и Александра Блока.

Стилистика книги представляет собой отдельный интерес. Это причудливая смесь академической феноменологии , того жанра, который можно было бы обозначить как русскую философию, а также селфхелп-литературы. На протяжении всей книги я постоянно задавалась вопросом: кто идеальный читатель «Бессилия»? В тексте, например, «с ноги» вводится хайдеггеровское определение свободы из «О сущности истины» («высвобождающее допущение бытия сущего»), что предполагает определенный уровень читательской подготовки. Чуть позже автор проясняет различия между ранним и поздним Витгенштейном, что кажется лишним для читателя, который на 52-й странице смог, так сказать, высвободить допущение бытия сущего. Дальше — больше: поздний Витгенштейн под ручку с ранним Хайдеггером скачут вперемешку с песнями БГ, цитатами из Антония Сурожского, рассуждениями о воспитании детей и чашках кофе, не говоря об уже упомянутых усах Ницше и анатолийском роке. Но кажется, именно эти скачки, контрасты и циклические повторения мотивов и образов позволяют подступиться к пограничным состояниям субъектности. Несчастная любовь и бескорыстие, на первый взгляд, явления для всех очевидные, но Косилова самой организацией текста заставляет читателя выходить из этой очевидности и проживать, продумывать их по-новому. (И вместе с тем, вопрос о том, я ли нужный читатель, меня также всю книгу не покидал.) Косилова пишет, что ее книга парадоксальна, ведь она — автор текста о необходимости ограничения собственной субъектности — прилагает множество усилий, чтобы эту субъектность распространить. Этот парадокс, как мне кажется, снимает странная инклюзивность книги, которая не исключает из читателей никого и по сути воплощает бессилие (в косиловском смысле) автора, его неспособность выбрать адреса. Если бы не озвученная ненависть к Ницше, можно было бы сказать, что эта книга «для всех и ни для кого».

Но вернемся к бессилию. Возможно ли в реальной жизни лишь только лежать и плакать, полностью отказавшись от интерпретации и конституирующего Я? Можно, но недолго. В какой-то момент придется встать. В этом смысле понятно, что бессилие для Косиловой — это идеал, а точнее сказать экзистенциальное упражнение для субъекта, заключающееся в постоянном отступании, отказу от суггестивного захвата мира. Иначе говоря, бессилие — это «интуиция своего отсутствия». В нем чувствуется желание почувствовать свежесть и преданность мира, желание увидеть его таким, какой он есть, без вторжения собственной субъектности, делающей его подручным. Зачем нам такой мир, задается вопросом Косилова, «в котором мы будем господами»?

Это желание созвучно гуссерлевскому требованию двигаться «назад, к самим вещам», выраженному в виде максимальной радикализации эпохэ. Если эпохэ Гуссерля предполагает воздержание от метафизического суждения о мире, взятие его в скобки, то у Косиловой в скобки берется каждый из нас. Субъект, призванный философом к отсутствию, должен обрести полную пассивность в качестве условия радикальной открытости миру. Для пояснения этой радикализации Косилова использует метафору вязания:

«Есть неподвижная спица с петлями, она с той стороны, где, собственно, шарф или свитер с узором. И есть активная спица, которая захватывает новую шерсть из мотка и подвязывает к уже существующим петлям. Моток шерсти — это гилетические данные, это приходящая с органов чувств информация. Активная спица — конституирующее Я. Пассивная спица с петлями и отходящий от нее шарф — опыт. Узоры на нем, индивидуальные для каждого мастера вязания, — это наша личная картина мира, которую мы вяжем из опыта. Но из того же опыта (того же мотка шерсти) можно связать совсем другой шарф. Говоря о пассивности, многие авторы указывают на наличие неподвижной второй спицы. Она только собирает на себя то, что подвязывает к ней активная спица. Я же, говоря о бессилии и пассивности, фактически говорю об остановке вязания».

Ключевая, как мне кажется, особенность косиловского бессилия заключается в том, что оно требует постоянных усилий. Это состояние «неестественно» для субъекта, оно нуждается в культивации.

Хорошо, допустим, субъект усмирен, что тогда с миром? Как он явлен субъекту в бессилии? Мир по Косиловой пестрит своей инаковостью и тайной, и делает он это с помощью идей Эммануэля Левинаса и Жан-Люка Мариона. В классической феноменологии конституирование феномена возложено на субъекта, но в случае левинасовского понятия Другого принципиальными становятся его инаковость и недоступность пониманию. Марион же вводит понятие насыщенного феномена, указывающего на существование избыточных феноменов, которые превосходят возможности восприятия субъекта. Такие феномены невозможно понять, истолковать, собственно, сконституировать, и в случае столкновения с ними субъект обречен на пассивность. Главный пример насыщенного феномена для католического богослова Мариона — Откровение. Насыщенный феномен не поддается интерпретативному завершению, но требует от субъекта постоянного возвращаться к своей явленности, притягивая невозможностью распознавания и понимания. Подхватывая эти соображения, Косилова отказывает бедным (т. е. ненасыщенным) феноменам в существовании, искусно распространяя левинасовскую инаковость и марионовскую насыщенность на весь мир вообще. В целом в книге много христианских реминисценций (впрочем, как и мусульманских, особенно связанных с суфийским мистицизмом). Сама Косилова отмежевывается от того, чтобы ее концепцию можно было считать христианской, хотя на презентации книги она прямо говорила о том, что ее идея в общем-то схожа с «блаженны нищие духом». В этом отношении интересно, что важное влияние на ее идеи оказала слабая теология Джона Капуто. Его идея слабого Бога, не властного над человеческой волей, дающего свободу и допускающего сомнения, явно параллельна идее субъекта, не позволяющего себе господствовать над миром.

И все-таки возникает вопрос: как тогда вообще возможна философия, если мы говорим о пассивности субъекта и бескорыстии познания? Косилова считает философию допустимым эскапизмом наряду с религией, искусством и наукой. Такого рода эскапизмы, упрощающие освобождение от воли к власти, философ лишает негативных коннотаций. «Тюремщики реальности» — пишет она о тех, кто осуждает людей за этот побег. Все эти четыре сферы, казалось бы, далеки от пассивности, и это еще раз подчеркивает установку на бессилие как на недостижимый идеал, требующий постоянной балансировки и сдерживания экспансивных желаний. Идеал философствования Косилова видит в том, что она называет «блужданием», — в постоянном вопрошании и отсутствии гипотез, в мышлении, основанном «на переживании непонимания более, чем понимания». Так, в книге она часто обращается к Аристотелю, Августину, Витгенштейну, Гуссерлю именно как к образцам непрерывного сомнения, упрекая при этом Платона в том, что большинство собеседников Сократа суть чистые статисты, и он всегда заранее знает, к чему ведет.

Политические импликации бессилия выражаются Косиловой в пацифистском тезисе и доброжелательном ненасильственном взаимодействии культур. Однако тупик бессилия в отношении политической субъектности кажется неизбежен. Каким образом распределять насилие и власть при установке полной пассивности? Как возможно сопротивление? Как, в конце концов, противостоять злу? Косилова отвечает на это тем, что, если можно противопоставить насилию хоть сколько-то любви, — это уже победа.

По прочтении книги я испытала, как ни странно, впечатляющий терапевтический эффект. Остановить свои притязания на мир с тем, чтобы подвинуться, уступить место, дать ему быть, «допустить бытие сущего», наконец, — такое упражнение снимает усталость от собственной субъектности. Но откуда эта усталость?

Текущая реальность одержима вопросами идентичности и осознанности, удержание которых требует постоянно экспансивно взаимодействовать с миром. Думаю, облегчение, которое я испытала, связано с возможностью примерить на себя приостановку этого удержания и взаимодействия. Но связано ли оно так же со снятием (в том числе политической) ответственности с бессильного субъекта? Здесь есть некоторая амбивалентность. С одной стороны, кажется будто да, субъект самоустраняется, но, с другой стороны, это бессилие построено на жесткой самодисциплине, представляющей максимальный уровень заботы о мире, о Другом. В том числе это отражается и в частом обращении Косиловой к проблемам разрушения природы и экологии, так как установка на бессилие в познании предполагает особое отношение к миру на практике. Поэтому речь идет не об отказе от ответственности, скорее наоборот — о желании не просто видеть мир таким какой он есть, но дать ему быть таким, какой он есть, оставить в нем непонятое и тайное. Это своего рода превентивное взятие ответственности еще на интенциональном уровне сознания.

В этом смысле книга Косиловой дает своего рода альтернативу культурным войнам современности, обсессивному стремлению перераспределять власть и капитал во имя идеалов. При этом самодисциплина бессилия не означает подавление или наказание. Косилова пишет, что в отказе от экспансии субъективности есть особое удовольствие, удовольствие оставаться в своих границах.

«Здесь надо просто спросить себя, что остается со мной, когда исчезнут все проекты. Останется ли моя любовь? Останутся ли мои ценности? Останется ли то, что мне дорого? Моя любимая музыка? Какие останутся самые важные воспоминания? Чего я так жду, что не могу не ждать? Есть ли вообще что-то, или это встреча с чистым Ничто?»

Хочется сказать, что это очень феминистская философия — с бережностью и открытостью, чуткостью к иному, но, кажется, я тогда вернусь к культурным войнам. Поэтому просто оставим как есть: это книга о бессилии, которое преодолевает бессилие.

Книга «Бессилие», как и другие работы Елены Косиловой, доступна для загрузки здесь или здесь. Текст в память о философе, написанный Анной Ганжей, можно прочесть здесь.