Между Орфеем и Прометеем

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Льюис Мамфорд. Искусство и техника. М.: Издательство Института Гайдара, 2025. Перевод с английского Виктора Зацепина. Содержание, фрагмент

Кто и почему

Американский архитектурный критик и — позднее — философ Льюис Мамфорд прожил очень насыщенную и долгую жизнь. Шутка ли: первые русские переводы двух его книг — «Техника и цивилизация» и «От бревенчатого дома до небоскреба» — вышли еще в сталинском СССР (1934 и 1936 годы), а умер Мамфорд в январе 1990 года, уже застав первые этапы крушения советского проекта. 

Достаточно ли долгой была эта жизнь, чтобы Мамфорд воочию увидел, как сбываются (в худшую, разумеется, сторону) его предсказания о технологическом будущем мира? После 1970 года философ практически отошел от дел (можно понять, человек родился все-таки в XIX веке, в один год с Эрнстом Юнгером) и «Миф о машине» (1967, второй том — 1970) можно считать его последней полноценной работой, за вычетом различных автобиографических очерков.

Собственно, «Мифом о машине» (русский перевод вышел в 2001-м, и его давно не достать) знакомство русскоязычного читателя с Мамфордом до нынешнего времени и ограничивалось. Составить впечатление о том, что это за публицист и почему он важен — и вообще как явление и для нас нынешних, — соответственно, было решительно невозможно. 

Новый перевод Виктора Зацепина исправляет это большое пропущенное звено сразу в нескольких цепочках гуманитарного знания: а ведь и правда, Мамфорда можно назвать и одним из первых критиков общества потребления, и одним из первых урбанистов, и одним из первых философов техники (не в хайдеггеровском, отметим, смысле, хотя имеют место определенные сходства в описании явления и его влияния на современный мир).

Интригует дата создания «Искусства и техники» — почти 75 лет назад! Текст представляет собой отредактированные конспекты прочитанных Мамфордом в 1951-м в Колумбийском университете «Бэмптоновских лекций» — такого своеобразного косплея одноименного мероприятия, проходящего в британском Оксфорде с 1780 года. 

То есть контекст такой: война только что закончилась, общество с трудом восстанавливается после нее, в США начинается экономический бум и эра всеобщего потребительского оптимизма, но проявляется, конечно, и ее обратная сторона в виде маккартизма и охоты на ведьм — внимательный читатель может обнаружить в лекциях эти приметы времени (так, Мамфорд мимоходом пинает за «инфантилизм» Эзру Паунда, во время этих выступлений все еще сидящего за коллаборационизм с фашистами в американской психушке, а цитирование Карла Маркса поспешно сопровождает ремаркой о том, что тот «лжепророк»). 

Но вместе с тем до чего невероятно свежо и актуально звучат и предостережения и пророчества Мамфорда! С поправкой на некоторые детали все это могло бы быть сказано без утраты мощи посыла и в 1970-е (когда еще только зарождавшееся во времена Бэмптоновских лекций общество потребления вошло в свою полную силу), и даже в начале 1990-х (когда это самое общество обнаружило усталость от себя и начало себя анализировать, как в «Постмодернизме» Фредрика Джеймисона (1991) — чтобы потом немедленно отринуть эту рефлексию и ринуться в новый соблазн техники, компьютеры и интернет).

Проиллюстрируем это некоторыми цитатами.

Нестареющая сивилла

«Что делает наше время столь интересным — это, разумеется, число потрясающих противоречий и трагических парадоксов, с которыми мы сталкиваемся на каждом углу и которые берут суровый налог с наших человеческих способностей понимания, выпуская на волю силы, которые нам не хватает уверенности контролировать… С одной стороны, интеллектуальная зрелость, которую демонстрируют совместные действия в науке; с другой — чудовищная эмоциональная незрелость», — любой, кто пробовал сегодня обсуждать серьезные гуманитарные вопросы с айтишником или специализированным ученым, подпишется под каждым словом.

«Существует, как мне представляется, три стадии в развитии искусства. Давайте остановимся и изучим их более внимательно. Сперва я  хотел  бы обозначить их так — первую стадию как стадию обращенности в себя, или инфантильную, стадию самоидентификации; во-вторых, социальную, или подростковую, стадию, когда самопредъявление переходит в коммуникацию и предпринимается не просто попытка привлечь внимание, но и создать что-то достойное одобрения; и, наконец, более личная, или зрелая, стадия, на которой искусство, преодолевая непосредственные нужды личности или сообщества, становится способно порождать новые формы жизни: когда произведение искусства само становится независимой силой, напрямую снабжая энергией и обновляя тех, кто соприкасается с ним» — вполне актуальное до сих пор вступление к разговору о так называемом современном искусстве.

«Наша жизнь становится все больше расколотой на не связанные друг с  другом части, и единственная форма порядка или связей происходит от встраивания в автоматические организации и механизмы, которые в действительности повелевают нашим ежедневным бытом. Мы потеряли нашу насущную способность быть личностями, которые управляют сами собой — свободно принимать решения, говорить „да“ или „нет“, сообразуясь со своими собственными целями», — и правда, отключи сегодня человеку мобильный интернет, и он останется совершенно беспомощным, ничего не знающим и ни на что не способным.

Ну и наконец, великолепное описание вашей ленты в телеграме, сделанное за десятилетия до появления интернета (и всего через год после начала внедрения цветного телевидения):

«Таким образом, бесконечная последовательность изображений проходит перед нашими глазами, и эти образы поставляют люди, которые хотят реализовать над нами свою власть, или заставить нас купить что-либо для их прибыли, или согласиться с чем-либо, что продвинет их экономические или политические интересы: образы устройств, которые производители хотят, чтобы мы приобрели; образы соблазнительных молодых женщин, которые, как предполагается, по ассоциативной связи заставят нас искать другие столь же желанные товары, образы людей и событий в новостях, людей больших и маленьких, важные и неважные события; изображения столь постоянные, идущие столь нестихающим потоком, столь настырные, что мы можем оказаться парализованными для каких-либо собственных целей, столь нежелательны здесь наши внутренние побуждения или действия, которые направляем мы сами. В результате всего этого механического процесса мы перестаем жить в многомерном мире действительности, мире, в котором задействован каждый аспект человеческой личности, от его костной структуры до его тончайших эмоций: мы обменяли все это, в большой степени благодаря массовому производству графических символов — но также и благодаря сходному умножению и воспроизводству звуков — на мир второсортный, подержанный, призрачный мир, в котором все живут производной и подержанной жизнью. Греки имели название для этого бледного симулякра реального существования — они называли его Аидом, и это царство теней, кажется, становится пунктом назначения нашей механистической и маммонистической культуры».

Стало быть, мы в аду (что весьма похоже на правду).

О чем разговор?

Если суммировать кратко (а книжечка и так небольшая), то Мамфорд настаивает, что техника — не просто инструментальная, «холодная» деятельность, а культурный феномен, (исходно) связанный с воображением, символизмом и эстетикой. 

В доиндустриальных культурах, напоминает Мамфорд, искусство и техника составляли одно целое. Ремесло, архитектура, утилитарные вещи были красивыми (вплоть до ненужных с практической точки зрения узоров на щитах и доспехах), потому что были сделаны «с чувством меры», и только с приходом индустриального капитализма происходит жесткое разделение на «искусство» и «производство».

Проблема в том, что производство в какой-то момент вбирает в себя искусство и ставит его на поток (не будем утомлять деталями читателя, который уже, несомненно, знает суть вопроса по «Произведению искусства в эпоху его технической воспроизводимости» Вальтера Беньямина, в 1951-м еще не переведенного на английский).

Отметим лишь одну важную деталь: Мамфорд, несомненно, не был луддитом, как не был и технопессимистом (по крайней мере, на момент создания книги). Он верил в возможность принципиального примирения техники и искусства — что техника должна не подчинять человека своим абстрактным стандартам количества и эффективности, а служить ему, помогая развивать его собственный дух, из которого происходит целительная сила искусства и т. п.

Тут мы окончательно понимаем, что где-то все это уже слышали. Где именно? Мамфорд в книге вводит противопоставление двух линий прогресса, утверждая, что «именно Орфей, а не Прометей был первым учителем и благодетелем человечества; что человек стал человечным не потому, что приручил огонь и сделал его своим слугой, но потому, что он открыл возможность благодаря созданным им символам выражать товарищество и любовь, обогатить свою теперешнюю жизнь живыми воспоминаниями прошлого и созидательными импульсами в отношении будущего».

Давайте выясним, кто, если смотреть на дело с точки зрения Мамфорда, выступил в роли Орфея, а кто Прометея.

МММ

На роль Орфея, несомненно, лучше всего подходит британский художник и социалист Уильям Моррис (1834–1896), линию которого (вплоть до почти буквальных совпадений некоторых тезисов, риторических фигур и образов) в XX веке продолжает Мамфорд. Отдельный интерес представляет то, что это происходит, кажется, не вполне сознательно — во времена Бэмптоновских лекций политическая сторона творчества Морриса еще не была открыта заново, этот процесс начался только с 1971 года, когда была впервые опубликована его речь How Shall We Live Then? (для лучшего понимания контекста и того, как это связано с Мамфордом, см. наш русский перевод и сопроводительную статью). 

При этом в «Искусстве и технике» Мамфорд упоминает Морриса всего один раз и впроброс: «Когда началось возрождение книгопечатания как искусства в последней четверти XIX века, главным образом под влиянием Уильяма Морриса…» — можно предположить, что на начало 1950-х он вообще был не очень хорошо знаком с этим мыслителем. 

Впоследствии Мамфорд устранил этот предполагаемый пробел в своих знаниях и в мае 1968 года (!) уже сам написал статью в The New York Review, посвященную именно политической стороне творчества Морриса. В ней он, в частности, восторженно комментирует художественную утопию последнего «Вести из ниоткуда» (по сути, беллетризованный вариант How Shall We Live Then?) — в какой момент Мамфорд ее прочел, до или после 1951 года, неизвестно, но можно предположить с большой долей уверенности, что имело место именно прямое влияние идей Морриса на «Искусство и технику». 

В этом романе Моррис рисует мир, где искусство растворено в повседневности, а разделение между рабочим и художником исчезает. «Красота» для него, таким образом, не роскошь, а форма социальной справедливости: уродство мира машин есть прямое следствие уродства эксплуатации человека и т. д.

В качестве решения, правда, Моррис, предлагал — упростим немного его тезис для наглядности — остановить технический прогресс, вспомнить об истинных ценностях и вернуться к ручному труду (а заодно демонтировать государства и построить коммунизм, но это уже не относится к теме статьи). 

Мамфорд уже более компромиссен, он предлагает с техникой примириться и переподчинить ее себе, вспомнив об истинных ценностях уже изнутри этого мира. Искусство, по его мысли, перестало быть корректирующей силой техники, и художник должен вернуть смысл, утраченный инженером; иначе техника деградирует в антигуманный тоталитарный мегамеханизм (что мы, собственно, и наблюдаем).

Компромисс переходит в коллаборацию (техника это и есть истинные ценности, более того, единственное, что имеет значение) в фигуре Прометея, которым в глазах Мамфорда, несомненно, был его куда более прославленный конкурент на ниве философии техники Маршалл Маклюэн (1911–1980). 

Хотя Маклюэн был младше Мамфорда на 16 лет и умер на 10 лет раньше своего коллеги, он оказал неоспоримо большее влияние на культуру и отношение современного человека к технике (в первую очередь изданными в 1960-х действительно замечательными книгами «Галактика Гутенберга», «Понимание медиа» и экспериментально-коллажной, до сих пор не переведенной The Medium is the Massage). 

Мамфорда же категорически не устраивала позиция Маклюэна (упростим ее тоже для экономии места) — что нам, людям, живущим в XX веке, нужно не просто смириться с техникой, а восторженно (или хотя бы смиренно) принять ее в свои объятия как наше собственное «расширение». 

«Маклюэновскому вопросу» Мамфорд посвящал целые интервью («Я не согласен с его мнением о том, что мы должны подчиниться [технике]. Он мыслит крайне эксцентрично и часто противоречит сам себе») и яростно-постранично комментировал его труды. 

Маклюэн, впрочем, в долгу не оставался, сначала реагируя раздраженными ремарками в собственных книгах — «Мамфорд не принимает во внимание фонетический алфавит как технологию, сделавшую возможной визуальную и единообразную фрагментацию времени… он не замечает в алфавите источник западного механизма, равно как не видит в механизации перевод общества из аудиотактильных моделей в визуальные ценности» («Понимание медиа», глава 15) — а затем посвятив оппоненту целое 17-страничное эссе, которое, впрочем, не решился опубликовать: «Основная проблема Мамфорда…заключается в следующем: у него нет теории коммуникации или [глобальных] изменений… что лишает его каких-либо средств оценки этих изменений, за исключением самых туманных моралистических и описательных терминов… он совершенно неверно истолковал мой предполагаемый… энтузиазм по отношению к любой или всем технологиям в истории человечества». 

Верно или неверно Мамфорд истолковал энтузиазм Маклюэна, вектор он ощутил корректно: автор «Понимания медиа» уже первый новый человек (а Мамфорд тогда, видимо, последний старый), для которого техника — это просто данность, удивительный мир возможностей, оценивать которые с моральной точки зрения Маклюэн воздерживается, потому что зачем, это же техника, прогресс, другого пути нет, there is no alternative. С 1968 года в его тексты, впрочем, постепенно прокрадывается беспокойство (отсюда известное дополнение к цитате про «расширения», что каждое технологическое расширение человек покупает ценой «ампутации» чего-то — например, способности самостоятельно мыслить).

Если для Мамфорда искусство — все еще моррисовская модель гармоничного взаимодействия человека и техники, которое способно вернуть миру живой масштаб, связать форму и функцию, то для его оппонента-Прометея это уже скорее экспериментальная лаборатория новых восприятий. Во введении ко второму изданию «Понимания медиа» Маклюэн писал, что художники — «антенны расы», которые заранее чувствуют, какие технические перемены нас ждут (забавно, что при этом он цитировал Эзру Паунда).

В любом случае, в XXI веке очевидно, что правы оказались все трое — и Моррис, и Мамфорд, и Маклюэн, — в наихудших вариантах самых мрачных своих предсказаний.

Зачем это читать сегодня?

Гуманистический пафос Мамфорда наверняка казался прекраснодушным, но устаревшим уже в начале 1950-х. Тем удивительнее было, когда полтора десятилетия спустя одно из его глобальных предсказаний в «Искусстве и технике» сбылось совершенно буквально:

«Я предлагаю совсем другую возможность, гораздо более действенную, что-то такое, что, если продвинуть это достаточно далеко, смогло бы даже сокрушить наши механические аппараты и наши научные лаборатории с  еще большей опустошительной силой и невозвратными потерями, чем любое количество атомных бомб. Эта перемена — не что иное, как перемена интереса в направлении всего организма и всей личности. Сдвиг ценностей, новый философский подход, свежая привычка в жизни…»

Все это и многое другое произошло в 1960-х — и, с одной стороны, сформировало нашу сегодняшнюю цивилизацию, а с другой, не привело ни к каким изменениям системы в целом, только сделав ее защиту более хитроумной и прочной. Жаль, что предсказанный Мамфордом исторический шанс хотя и выпал, но остался в итоге нереализованным — а другого на нашем веку уже не будет.

Если бы Мамфорд, как, впрочем, и его Орфей с Прометеем, дожили до 2025 года, то, вероятно, ужас мыслителей от повсеместного, бесконечного и обязательного технического закабаления было бы сложно описать.

Или не так уж сложно? Многие абзацы «Искусства и техники» можно просто в готовом виде брать и прикладывать к современным реалиям:

«Необычайная изобретательность, которую проявляют пиар-директоры и промышленные дизайнеры, создавая модели, которые не  подверглись значительным изменениям, но выглядят так, как будто бы подверглись. Для того чтобы ускорить устаревание стиля, они вводят фальшивое разнообразие там, где оно неуместно… Вместо того чтобы продлевать жизнь изделия и снижать стоимость для потребителя, они повышают стоимость для потребителя за счет укорачивания жизни изделия и обращая его внимание на некоторые стилистические трюки, которые не имеют никакого человеческого значения или ценности» — да это же про айфоны и уже не таящуюся политику «запланированного устаревания»!

«Если вы влюбляетесь в машину, то с вашей любовной жизнью что-то не так. Если вы поклоняетесь машине, что-то не так с вашей религией» — открываем новости, читаем о том, как очередной бедолага покончил с собой из-за неразделенной любви к Chat GPT!

Вообще интересно размышлять, что Мамфорд мог бы сказать о том-то и том-то. Например, когда он в совершенно моррисовском духе предлагает для исцеления общества «восстановить человека в центре вселенной как толкователя и преобразователя природы, как творца значительной и ценной жизни, которая превосходит и сырую природу, и его собственное, исходное биологическое „я“»; когда утверждает с пафосом Пико делла Мирандолы, что «человек — это не просто создание этих мест и этого времени: он — зеркало бесконечного и вечности» — что бы он сказал, увидев сегодня, например, такое философское течение, как «объектно-ориентированная онтология»?

Впрочем, некоторые вещи Мамфорда определенно бы не удивили, а даже показались бы ему закономерным следствием тенденций, запущенных еще в середине XX века. Например, как в этой замечательной цитате, которой хочется закончить статью (имя «императора-спасителя» можете подставить по желанию сами):

«Даже в демократических странах мы безоговорочно отказались от высших аспектов человеческой жизни — справедливости, искусства, любви, правды, чувства товарищества — и возвели в ранг главенствующих все низшие аспекты группового существования: трайбализм, иррациональную ненависть, жестокость, патологическое самоутверждение и самолюбование, — благочестиво маскируемые под патриотический долг. Автомат и „Оно“, неуправляемая машина и необузданная тварь захватили нормальную сферу личности. В отчаянной попытке компенсации мы наделяем атрибутами личности одну диктаторскую фигуру: современный эквивалент императора-спасителя, который впервые появился в III веке до нашей эры в Греции, в период аналогичного распада. Лидер единолично становится настоящей личностью. Только он может свободно принимать решения; только он может подчиняться своим внутренним порывам; только он может отстраниться от толпы и бросить вызов правилам и рутине; только он может говорить свободно, без цензуры, как человек, обладающий властью. Перекладывая на лидера свои чувства и инициативу, которые они утратили в собственной, лишенной цели жизни, обманутые массы наделяют его теми эмоциями и способностью к действию, которых им самим не хватает».