Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Валерий Вьюгин. «Поболтаем и разойдемся»: краткая история Второго Всесоюзного съезда советских писателей. 1954 год. М.: Новое литературное обозрение, 2024. Содержание. Фрагмент
Согласно уставу Союза советских писателей, его высший орган, съезд писателей, должен был созываться каждые три года. Несмотря на это, между первым (1934) и вторым (1954) съездом писательской организации прошло ровно двадцать лет, в которые уместились Большой террор, война с нацистской Германией, кампания против «безродных космополитов» и смерть Сталина. Писателям и писательницам, собравшимся в декабре 1954 года в Большом Кремлевском дворце и в Колонном зале Дома союзов, предстояло решить, как советская литература будет жить и управляться в новой исторической ситуации, впоследствии названной оттепелью.
Съезду 1954 года посвящено сравнительно мало исследований. Одна из главных работ по теме — коллективная монография под редакцией Валерия Вьюгина (2018), среди авторов которой — Евгений Добренко, Марк Липовецкий, Сусанна Витт и Ирина Каспэ. Вьюгин не только выступил редактором монографии, но и написал для нее вводную главу, в которой кратко изложил предысторию и основные события съезда. Шесть лет спустя дополненная версия этой главы вместе с новой статьей о речи Михаила Шолохова и архивными материалами составили отдельную книгу, опубликованную «Новым литературным обозрением».
Вьюгин подходит ко второму писательскому съезду как интеллектуальный историк. Сначала он очерчивает контекст, рассказывая о предшествующих съезду событиях: смерти Сталина, скандале вокруг романа Василия Гроссмана «За правое дело» (1952), призывах Ольги Берггольц и Владимира Померанцева к большей искренности в литературе и публикации повести Ильи Эренбурга «Оттепель» (1954). Затем Вьюгин анализирует выступления участников съезда, рассматривая их как явные или скрытые реакции на предшествовавшие ему события. Основное внимание он уделяет тому, какими риторическими приемами пользовались докладчики и каким образом они перетолковывали советские идеологические клише.
Вьюгин делит выступавших на три группы: «консерваторов» (Ольга Форш, Константин Симонов, Алексей Сурков, Николай Тихонов, Александр Корнейчук и другие), «еретиков» (Илья Эренбург, Ольга Берггольц, Валентин Овечкин и Михаил Шолохов) и «массовку» (Всеволод Кочетов, Владимир Ермилов, Александр Фадеев и другие). Если первые выступали за сохранение статус-кво, а вторые осторожно бросали ему вызов, то третьи ориентировались на тезисы главных докладчиков. Впрочем, деление это более чем условное. Среди консерваторов тоже были те, кто осознавал, что советская литература находится в кризисе и нуждается в реформах. Вопрос был лишь в том, в каких именно.
Секретарь союза Константин Симонов говорил о «культе личности» в литературе, правда имея в виду не поклонение Сталину, а стремление писателей «изобразить первым планом непременно и только крупнейшие исторические личности»: Петра I, Наполеона или Кутузова. Драматург Александр Корнейчук критиковал стремление к «идеализации положительного героя», присоединяясь к голосам тех, кто выступал против «лакировки действительности». Илья Эренбург, умело жонглируя официозными клише, отбивался от нападок на «Оттепель» и указывал, что читатели, а не критики выносят окончательный вердикт литературному произведению. Ольга Берггольц говорила о важности самовыражения в поэзии, подчеркивая при этом, что «поэт должен выражать себя как сын народа». Наконец, Михаил Шолохов, чье выступление наделало много шума, критиковал одновременно и высокопоставленных чиновников вроде Симонова («когда я перечитываю его произведения, меня не покидает ощущение того, что писал он, стремясь к одному — лишь бы вытянуть на четверку, а то и на тройку с плюсом»), и фрондирующего Эренбурга («кому не известно, что от длительного пребывания в обойме, особенно в дождь или слякотную погоду, именуемую оттепелью <...>, патроны в обойме окисляются и ржавеют?»).
Вьюгин отмечает, что Шолохов выделялся на фоне других участников съезда своей развязностью и фамильярностью. Он считает, что автор «Тихого Дона» сознательно использовал «маску „деревенщины“», чтобы оправдать избранные формы аргументации. Тем не менее, несмотря на «кажущуюся свободу выражения, Шолохов чрезвычайно тщательно взвешивал каждую фразу, нормируя степень ее инвективности». Лучше всего это становится заметно при анализе разных версий речи Шолохова: правленых и неправленых стенограмм и отредактированных текстов, опубликованных в «Литературной газете» и стенографическом отчете о съезде. Вьюгин демонстрирует, что Шолохов последовательно «настраивал» свои формулировки, убирая чрезмерно натуралистические образы (сравнение сталинских премий 2-й и 3-й степени с мясными отходами) и смягчая критику в адрес коллег и литературных институтов.
Главной фигурой умолчания в речи Шолохова и других участников съезда был Сталин. Проблемы, о которых говорили писатели («лакировка действительности», повсеместная халтура, неэффективная система премирования, бюрократизация литературы и так далее), были явным следствием сталинских решений. Критикуя их, участники съезда косвенно критиковали и самого Сталина, что прекрасно осознавали все присутствующие в зале. При этом никто из выступающих не говорил напрямую об ответственности бывшего руководителя государства. Более того, как видно на примере все того же Шолохова, даже самые резкие критики внимательно взвешивали каждое слово. Происходящее скорее напоминало осторожную разведку, нежели радикальный пересмотр установившихся в сталинский период правил и практик управления литературой.
Кстати, если верить опубликованной в 1956 году стенограмме, то имя недавно скончавшегося вождя прозвучало на съезде лишь единожды — во вступительном слове Ольги Форш. Более ранние стенограммы и публикации речей сообщают, что к авторитету Сталина апеллировали гораздо чаще, но эти упоминания были убраны в процессе редактуры, что недвусмысленно свидетельствует о политических и идеологических изменениях, произошедших в период с 1954 по 1956 год.
Обсуждались на съезде и вопросы художественной формы — правда, в довольно размытых и упрощенных категориях. Как и двадцать лет назад, критика в адрес «чистого искусства», «натурализма», «объективизма» и «формализма» соседствовала с призывами к «простоте», которая, по замечанию Вьюгина, оставалась «абсолютным соцреалистическим конструктом». В нарратологическом плане, пишет он, простота не означала «ничего иного, кроме элементарной когерентности повествования». Воспитанный формалистами Вениамин Каверин обобщил основное требование соцреализма в лаконичной формуле: «Настоящий роман должен быть построен так, что, если рассыпать его на отдельные страницы, его мог бы собрать даже ребенок».
Даже спустя двадцать с лишним лет после первого упоминания термин «социалистический реализм» оставался крайне расплывчатым и требовал уточнения. Участники съезда попытались решить эту проблему, проведя ревизию «канонических» соцреалистических текстов: многие выступающие зачитывали списки наиболее значимых, по их мнению, произведений советской литературы. В списках в основном фигурировали хорошо знакомые всем имена (Максим Горький, Александр Фадеев, Федор Гладков, Михаил Шолохов, Алексей Толстой), но были и неожиданности. Так, Константин Симонов включил в свой пантеон полуопального драматурга Александра Анфиногенова, погибшего в годы войны.
Рассуждая об итогах съезда, Вьюгин отмечает, что тот хоть и продемонстрировал определенные «либеральные» тенденции, но все же не ознаменовал полного разрыва со сталинским периодом. Принятый на съезде устав в целом повторял определение соцреализма из устава 1934 года с одним важным исключением: в новом документе подчеркивалось, что «литературы братских народов СССР» не только «творчески овладева[ют] марксизмом-ленинизмом», но и «продолжа[ют] лучшие классические тенденции русской литературы». Вьюгин пишет, что появление этой формулировки «отражало экспансию русского советского влияния на культурных деятелей других национальностей и наций». Как показывают исследования Дэвида Бранденбергера и Николая Митрохина, хотя тенденция к «руссоцентризму» стала заметна уже во второй половине 1930-х годов, «русская партия» в партийно-государственном аппарате окончательно оформилась только после смерти Сталина. В отношении национальной политики, как и во многих других отношениях, писательский съезд 1954 года стал своего рода промежуточным этапом между поздним сталинизмом и позднесоветской эпохой.
Книга «Поболтаем и разойдемся» рассказывает о пограничной исторической ситуации, когда смерть диктатора, выстроившего вокруг себя всю систему управления, приводит к дестабилизации этой системы. Включенные в нее игроки получают непредставимые прежде возможности и одновременно сталкиваются с серьезными вызовами. Старые правила игры постепенно перестают действовать; иерархии, еще недавно казавшиеся незыблемыми, начинают сыпаться; загнанная под ковер борьба за власть возобновляется с новой силой. Хотя Вьюгин говорит об очень конкретном историческом контексте, не будет большим преувеличением сказать, что схожим образом заканчивают все или почти все системы единоличной власти. Если так, то книга Вьюгина, какой бы узкоспециализированной она ни казалась, может быть полезна не только исследователям советской литературы, но и всем, кто изучает подобные системы или живет в них.