Michael D. Gordin. On the Fringe: Where Science Meets Pseudoscience. Oxford University Press, 2021. Contents
Отвечая на два главных «русских вопроса»
Непонятно по какой причине, но в своей новой книге историк Майкл Гордин не упоминает Пола Фейерабенда, мамой коему была анархия, а папой — предельный (если не беспредельный) релятивизм. Фейерабенд, корча гримасы мировому сциентизму, выступал за полное равноправие всякого знания и всякой мудрости, ставя через запятую самую что ни на есть научную науку и, например, традиционную медицину. Предсказуемо вызывая оторопь и негодование у критиков и восторг у апологетов.
Мы сейчас не возьмемся судить об этом методе, равно как и не будем гадать, красноречиво ли молчание Гордина, или так, промолчал просто. Но скромно отметим, что линию развития философии науки можно было бы размашистым росчерком выстроить и по траектории Конт → Мах → Поппер → Кун → Фейерабенд. Чего бы и нет? Один раз живем.
Так или иначе, проблема демаркации — определения границы, отделяющей науку от ненауки, — не решена до сих пор. И Майкл Гордин, приводя обширный каталог различных околонаучных затей — от френологии и криптозоологии до теорий гения агрономии Трофима Лысенко — относится к феномену лженауки чрезвычайно терпимо, называя ее «тенью науки».
«Единственный способ избавиться от лженауки — это избавиться от науки», — делает вывод Гордин, отвечая на два, как он их сам определяет, «русских вопроса»: «Кто виноват?» и «Что делать?» (а соответствующие произведения Герцена и Чернышевского при этом называя «не очень хорошими»).
Френологическая «карта головы» (рисунок 1806 года)
Исследовательский интерес Майкла Гордина во многом связан с историей становления научного знания в царской и советской России. Историка интересуют ядерная гонка и холодная война, Иван Кулибин и Дмитрий Менделеев, Иммануил Великовский и уже упомянутый Трофим Лысенко. Гордин, например, выяснил, что доминированию английского языка как международного способствовали обильные переводы опубликованных в СССР огромных массивов научных работ, которые к 1948 году составляли 1/3 всех неанглоязычных научных публикаций в мире. Десятилетие с небольшим спустя на английском выходила уже примерно половина всех научных публикаций, а к 2005-му англоязычные работы и вовсе составили порядка 90%.
Всеподтверждающие теории вряд ли научны
Если же вернуться к проблеме демаркации, то следует прежде всего упомянуть Огюста Конта, который заявил, что не дело науки отвечать на вопрос «почему», ее дело отвечать на вопрос «как». С именем Конта связано появление позитивизма как метода и направления мысли, в которых упор делается на эмпирику — на опыт.
Затем австрийский физик Эрнст Мах довел до предела подход Конта, заявляя, например, что существование атомов невозможно доказать, что это всего лишь существующая в воображении абстракция (поскольку атомы недоступны восприятию — эмпирическому опыту). Это уже инструменталистская ветвь позитивизма — второе поколение.
Третье — это логический позитивизм, Венский кружок, Мориц Шлик, Рудольф Карпнап (который считал дарвинизм ненаучной концепцией) и принцип верификации. Если кто-то утверждает, что на улице идет дождь, можно выглянуть в окно и верифицировать это высказывание — проверить, истинно оно или ложно. При всех прочих недостатках (окно под рукой имеется не всегда), родовой изъян этого метода — невозможность верифицировать верификационизм. А это ни много ни мало означает, что в основе метода, отличающегося науку от ненауки, лежит ненаучный принцип.
На смену верификационизму приходит фальсификационизм и критический рационализм Карла Поппера, предложившего концепцию, прямо противоположную неопозитивистам. Науку от ненауки, говорит Карл Поппер, отличает не подтверждаемость, а, наоборот, опровержимость. Если всю жизнь заниматься изучением лебедей и накапливать данные о парламенте птиц белого цвета, то однажды может появиться один-единственный черный лебедь (контрпример), который разобьет в пух и прах всю теорию.
Таким образом, научная теория не может быть принципиально неопровержимой, а теория, находящая себе подтверждения во всем, как раз-таки научной не является (по этой причине Поппер говорил о ненаучности психоанализа и марксизма). Если получилось что-то опровергнуть — это хорошая новость. Значит, в следующий раз придумают что-то получше. А потом, возможно, опять опровергнут. Двигаясь от опровержения к опровержению, мы познаем мир все лучше и лучше, отсекая лишнее. И опять же, наука по Попперу — это не про истину, а про проблему. А главная проблема та же, что и с верификационизмом: невозможность применить фальсификационизм к самому себе. Значит, возвращаемся в пункт № 1.
«Я тегя егадо могод пога»
Потом приходит Томас Кун, вводит понятие «нормальной науки» (вспоминаются знакомые с юности строки русской классики — и ведь не скажешь, что Владимир Георгиевич писал совсем о другом) и обучает человечество пользоваться словом «парадигма» (хоть и не Кун, разумеется, его придумал). Нормальные ученые в нормальных лабораториях столетиями решают нормальные задачи в рамках какой-то единой нормальной парадигмы — например, ньютоновской. «А вы чаи пьете да им про разные открытия говорите. Им надо чтоб их *** крыли с утра до вечера тогда они мож немного одумаются».
Потом приходят творцы научных революций и говорят: «Я тег егало срады могол. Я тег егадо сданы могол. Я тегя егадо могод пога». Что примерно означает: «Раз у нас не получается так долго решить какие-то нормальные задачи (копятся „аномалии” — еще один термин Куна) в рамках данной нормальной парадигмы, может быть, пришла пора захватывать телефон и телеграф? Пришла пора менять парадигму».
Человечество настолько привыкло жить в мире, описанном сэром Исааком Ньютоном в XVII веке (хотя основная часть его «Математических начал натуральной философии» не про мироустройство, а про решение задач), что мы воспринимает мир, как будто он таким на самом деле является. То есть вполне конкретный способ описания мира (ньютоновской классической физики) ушел на уровень аксиоматики и воспринимается как истинный по умолчанию — соответственно, не рефлексируется и не проблематизируется.
Но появляется никому не известный сотрудник патентного бюро Альберт Эйнштейн и не отменяет Ньютона, как иной раз это ему приписывают, а говорит о чем-то принципиально ином, смещая парадигму. Однако задача новой парадигмы не в том, чтобы объяснить устройство мира. А в том, чтобы можно было решить задачи, с которыми не удавалось справиться в рамках предыдущей парадигмы.
Отношения между предшествующей и последующей парадигмами — это известный рисунок утко-зайца. Да, мы действительно стали «более лучше» понимать мир. Но не потому, что апгрейдили предыдущую парадигму или опровергли ее. А потому что изменили саму оптику.
На чьем возу едешь, того и песенку поешь
Разумение механики таких процессов, как говорится, сложно переоценить. Тем более что на этому пути мы рискуем столкнуться с опасными явлениями. Стоит вспомнить стратегию сознательного дениализма (отрицания истинного положения дел и выборочное представление фактов). Это близкая к псевдонауке затея, однако распознать ее бывает труднее, поскольку у ее инициаторов хватает денег, чтобы привлечь для защиты своей спорной позиции дипломированных специалистов (если денег очень много — то и с именем), которые используют математический анализ, графики и статистические данные, представляя общественности выводы, соответствующие бизнес-стратегии заказчиков исследования.
В этих выводах может вовсе не содержаться лжи (вопрос в том, как «упаковать» правду, чтобы она выглядела повкуснее, — под каким углом ее представить общественности, с какими акцентами подать). А может и содержаться. Хрестоматийный пример второго варианта — американское PR-агентство Hill & Knowlton, которому в 1953 году табачная промышленность заказала кампанию для борьбы против заявлений в прессе о том, что курение вызывает рак легких. В результате агентство выпустило ряд статей в газетах и журналах, заявляющих о нехватке доказательств этого. Это был долгосрочный проект, длившийся до 1968 года. Другой пример — долгая история о том, как адвокат Роб Билот бодался с химическим гигантом DuPont (историю экранизировали).
Но есть и хорошие новости. Майкл Гордин завершает свою книгу следующим выводом:
«Понимание множества процессов формирования маргинальных наук (Fringe Science) <...> помогает нам бороться с теми немногими их проявлениями, которые способны нанести значительный общественный вред. Все остальное мы можем рассматривать как яркое, но в основном безопасное явление современной культуры. Не все тени скрывают монстров».