Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Леонид Юзефович. Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023. М.: Редакция Елены Шубиной, 2024. Содержание
Хорошо, душеполезно бывает почитать стихи писателей, известных прежде всего произведениями прозаическими — особенно самые ранние, которыми открываются соответствующие разделы собраний сочинений либо отдельных сборников.
В поэмке Беккета Whoroscope, как бы ни возражал автор, уже слышится картезианское бормотание его последующих рассказов, романов и пьес; Набоков всю жизнь будет возвращаться к «осколкам от теней на лужах голубых» из ученической «Весны»; даже Бунин в юношеском плаче «Над могилой Надсона» нет-нет да предчувствует, что еще сообщит об этом мире.
Или взять и прочитать такое, например, стихотворение, озаглавленное «Обеденный перерыв»:
Съесть пару мятых пирожков, запить томатным соком,
Сесть, изучая этот день по черточкам заноз,
Курить, смотреть, как вьется дым под потолком высоким —
А рядом, как часы, стучат костяшки домино.
На электрических часах устало стрелка дрогнет,
Еще минута — и течет расплавленный звонок.
Оставят парни домино, свои оправят робы,
И встану я за мой рябой, мой фрезерный станок.
Забью тяжелым молотком тупую заготовку,
Так, что прокладка зазвенит в промасленных тисах,
И вдруг пойму, что этот день, как я, прямой и тонкий,
Переломился пополам не только на часах.
Следя за «производственным» сюжетом, изложенным запредельно элегическим ямбом (еще и демонстративно редким семистопным), можно подумать, что это какой-то хитрый выверт от иного столичного концептуалиста — но нет. Стихотворение это из самых искренних порывов написано в 1965 году семнадцатилетним фрезеровщиком пермского Электроприборного завода Леонидом Юзефовичем и опубликовано тогда же в «Молодой гвардии» — ежедневной на тот момент газете Пермского обкома ВЛКСМ. Если знать об этом, проступает из нехитрого (а молодому поэту явно думалось, что филигранного и сложного) творения какая-то особая трогательность, но решительно невозможно предугадать, куда заведет его автора воля к художественному письму.
«Обеденный перерыв» открывает «Мемуар» — свод поэтических текстов, созданных Леонидом Юзефовичем по разным поводам за почти шестьдесят лет литературных трудов. Открывает — и наконец встает на свое место как начало личной истории того, кто всю жизнь рассказывал истории про других.
«Мемуар» не хочется называть сборником, это все-таки произведение целостное и законченное, со своими внутренними сюжетами, которые до поры до времени не были, вероятно, известны самому автору. Книга эта разделена на четыре тематических блока («Ландшафты», «Лица», «Голоса», «Переводы»), которые в свою очередь организованы аккуратно хронологически — от уже упомянутого и ставшего будто родным 1965 года до теперь бесконечно далекого и тем враждебного 2023-го. Закрывает же ее все-таки прозаический «Автопортрет на фоне ямбов и хореев».
Ранние стихи здесь по большей части дневниковые, «по случаю»: по случаю окончания рабочей смены («Течет толпа из хмурых проходных...»), по случаю посещения Псковско-Печерского монастыря («Отец-наместник дал мне разрешенье / Сойти во тьму, ведь мы с ним — земляки...»), по случаю выхода на берег Селенги («На песке у медленной воды / Влагой наливаются следы»), по случаю выхода Селенги из берегов («Откуда столько бешеной воды? / Ни одного дождя за три недели...») и так далее.
Стихи поздние превращают, как говорится, мотив в полноценный сюжет. Все тот же лирик, некогда обозревавший пейзажи Бурятии 1970-х, постигая еще совсем смутное знание Востока, доступное тогда и там только «группе Дандарона» и следователям- погромщикам, уже не ведет поэтических дневников. На смену событиям приходит память о них. И здесь пресловутый «лирический герой» (показательно невозможно сказать «субъект») обнаруживает удивительное свойство литературы: о себе можно сообщить куда больше, если все-таки сообщать о других. А читатель вместе с ним обнаруживает удивительное единство человеческих судеб, постигаемое в сумерках отведенного человеку века.
Равноценными, равноправными нитями в ткани пресловутого мироздания оказываются люди, которые никогда не могли бы друг с другом встретиться, кроме как под обложкой этой книги. Вот ненецкая многомудрица Анна Неркаги объясняет, почему нельзя разговаривать с животными, и дивится неразумию собеседников («Я спросил у Ани, / почему собаку нельзя ни о чем спрашивать. //„А вдруг она ответит?“ — объяснила Аня. / Все засмеялись, я тоже. / Она посмотрела на нас / как на неразумных детей / и сказала: „Вы не представляете, / как это будет страшно“»). Вот безымянный самодеятельный поэт — однокашник автора нелеповато живет («Слишком нескладен, / слишком плохо одет, / с ущербным передним зубом, / у которого сам же сколол край зубной щеткой, / неудачно засунув ее в рот»), чтобы так же нелеповато, но уже с трагическим знаком скончаться («В сорок лет умер от инфаркта, / затаскивая в трамвай мешок картошки, / выгодно купленной с машины / на площади перед центральным рынком»). Вот про советскую учительницу музыки обнаруживается удивительный секрет («Я проучился у нее три года. / Тогда я не знал, что в нежно-голубых жилках / на висках моей учительницы музыки / течет кровь Иоганна Вольфганга Гете»).
И здесь же с ними — реформатор Сперанский, колчаковский кавалерист Борис Иванов, которому суждено было спастись от унгерновского расстрела, чтобы закончить свои дни под колесами автомобиля в Сан-Франциско, и, разумеется, сам Роман Федорович фон Унгерн-Штернберг, белый бог войны.
Другой, чуть более незаметный сюжет «Мемуара» — жизненная полноценность силлаботоники в сравнении с верлибром. Сюжет для русской литературы извечный, развязку его мы узнаем лишь на Страшном суде, но Леонид Юзефович предлагает вполне достоверную версию:
Верлибр запоминается плохо.
Не утешит, если окажешься на войне, в тюрьме, в больнице,
на необитаемом острове, —
и не будет ни телефона, ни книг.
Нетрудно заметить, что и это стихотворение, и большинство поздних вещей, из которых составлен «Мемуар», написаны именно верлибром. Все-таки ямб и хорей — привилегия молодых, у кого еще много времени на то, чтобы чаще обращать стило (они ею, впрочем, пользуются нечасто, если вообще осознают ее); телеграфный верлибр, лирическое повествование «в столбик» — вот с чем приходится работать, когда прошлое становится ближе настоящего и тем более будущего.
Но поэзию делает поэзией, конечно, не графическое оформление пришедших на ум слов, а нечто совсем другое — не всегда поддающееся описанию, но определенно утешительное, будь то стих регулярный или периодический. Об этом знали Александр Пушкин и Михаил Лермонтов, Александр Блок и Сергей Есенин (либо Сергей Есенин и Александр Блок — вопрос личных предпочтений), Борис Слуцкий и Павел Кустов. Это подтверждает и Леонид Юзефович: «Поэзия не обязательно должна быть понятной, чтобы быть понятой».
А завершить почему-то (не спрашивайте почему, поскольку ответа нет) хочется строками из фронтовых стихов Аполлинера в переводе Михаила Кудинова:
В день тринадцатый мая этого года
В то время как ты о моя душа
В противогазе шагала по белым траншеям увидел я вдруг
И живых и мертвых
И солдат и женщин
И тех кто далеко
И тех кто вокруг
Скорый поезд в Америке мчится по прериям
Ночью меня светляки окружают
Прерии зеркало звездного неба
Мерцает светляк
Под звездою по имени Лу
То любви моей тело бесплотное
Тело земное
Мистическая
И неземная душа