Людвиг Витгенштейн — самая противоречивая фигура в философии XX века. Философ, ненавидящий философию; интеллектуал, презирающий интеллектуалов и призывающий студентов бросить университет и заняться ручным трудом; логик, тяготеющий к мистицизму; верующий, отвергающий официальную религию; сын миллионера, отказавшийся от наследства и поселившийся в собственноручно возведенном домике на краю света; вечно раскаивающийся вспыльчивый задира; еврей-антисемит; влюбчивый бисексуал, стесняющийся секса, — список антагонизмов, переполняющих автора одного из главных философских произведений современности, столь велик, что, уже перечисляя их, можно составить несколько противоречащих друг другу биографий.
Не мудрено, что Ad Marginem издало сразу две книги о столь противоречивой фигуре. Первая — небольшая работа в серии «Критические биографии» молодого философа из Кентского университета Эдварда Кантеряна, в оригинале изданная десять лет назад. Автор с ходу признается, что книга основана на двух фундаментальных биографиях (на русский язык обе не переведены): 700-страничной «Людвиг Витгенштейн: долг гения» Рэя Монка и «Молодой Витгенштейн» Брайана Макгиннеса, небольшой, но сосредоточенной только на юности философа с 1889 по 1921 год. Отсюда задача Кантеряна — не изобрести велосипед, а внести точечные коррективы в рецепцию философии Витгенштейна, накопившую, как ему кажется, чересчур много несоответствий и передергиваний.
Несмотря на то что именно как биография книга Кантеряна вторична, жизнь Витгенштейна она показывает обстоятельно, хоть и бегло. Даже прочерченное пунктиром, его жизнеописание завораживает, в том числе из-за семейного бэкграунда. В конце XIX века Витгенштейны — одна из самых богатых и известных семей Австрии, друзьями которой были Йоханнес Брамс и Густав Климт (нарисовавший свадебный портрет сестры философа Маргарете). Главу семейства — сталелитейного магната Карла Витгенштейна называли «министром изящных искусств»: он был коллекционером и меценатом, окружавшим себя венской элитой. Его супруга Леопольдина была талантливой пианисткой, часто в особняке «Пале-Витгенштейн» собирался бомонд, чтобы обсудить прошедший в венской филармонии концерт.
Главу семейства — сталелитейного магната Карла Витгенштейна называли «министром изящных искусств»
Склонность Витгенштейнов к изящным искусствам сыграла злую шутку — двое братьев Людвига покончили жизнь самоубийством в юности. Одаренного пианиста Ганса (которого Людвиг называл гением) последний раз видели на борту парохода в Чесапикском заливе, ему было 26 лет; 23-летний Рудольф, увлекавшийся театром и мучившийся от гомосексуальности, зашел в берлинский трактир, заказал выпивку и принял яд. Биографы сходятся, что в обоих случаях причиной были невыносимое давление со стороны отца и нежелание сыновей продолжать его дело. Курт дожил до 40 и тоже покончил с собой: застрелился на Первой мировой, после того как от него сбежали подчиненные солдаты, — возможно, требовательность отца и здесь сыграла роль. Как писал один из биографов Витгенштейна Брайан Макгиннес, «в истории этой семьи много эпизодов, которые могли бы фигурировать в приложении к какому-нибудь психоаналитическому трактату».
После гибели Ганса и Рудольфа младшим сыновьям, Паулю и Людвигу, позволили реализовать свои амбиции. Первый стал знаменитым пианистом, которому не помешала даже потеря правой руки на русском фронте Первой мировой, — он заказывал композиции Штраусу, Прокофьеву и Равелю, специально для него написавшему «Концерт для левой руки». Людвиг же, самый младший, получил инженерное образование в Берлине, после чего отец его отправил в Манчестерский университет учиться аэродинамике, где в 22 года он даже запатентовал реактивный двигатель. Но надежда отца, что хотя бы младший сын займется чем-то толковым, не сбылась: в университете будущий философ заинтересовался основаниями математики (этот интерес он пронес через всю жизнь). Тут-то все и завертелось: Людвиг прочел «Основные законы арифметики» Готлоба Фреге и «Principia Mathematica» Бертрана Рассела, двух крупнейших философов той эпохи, а потом без предупреждения заявился к последнему в кембриджскую квартиру с просьбой проверить его прозрения относительно математических проблем. После неожиданного знакомства в октябре 1911 года Рассел пишет любовнице: «Мой немецкий друг, кажется, будет мне наказанием». А летом 1912 года Витгенштейн уже «идеальный пример гения». Так начался один из самых плодотворных интеллектуальных союзов ХХ века. Со временем Рассел даже признал интеллектуальное превосходство своего протеже: «Его интерес к философии более страстный, чем у меня; по сравнению с лавиной его мыслей мои — какие-то жалкие снежки». 1910-е отмечены для Витгенштейна постоянной депрессией, боязнью сойти с ума и мыслями о суициде, но его сестре Эрмине Рассел пишет, что «именно ваш брат сделает следующий большой шаг в философии».
Рассел пишет любовнице: «Мой немецкий друг, кажется, будет мне наказанием»
Так оно и случилось — этим шагом стал «Логико-философский трактат», который, как считал сам автор, поставил точку в 2500-летней истории философии. Трактат целиком создан в окопах Первой мировой — Витгенштейн записался добровольцем, несмотря на непригодность к службе из-за грыжи. Учитывая его неустойчивый характер, сложно с точностью определить мотивацию (это точно был не только патриотизм), но некоторую ясность вносит дневниковая запись: «Близость смерти наполнит мою жизнь светом». Тогда же он прочел «Краткое изложение Евангелия» Толстого, которое повлияло на него, быть может, сильнее сочинений Фреге и Рассела. Его дневники тех лет пестрят многократно повторяющимися «аминь» и обращениями к богу — впрочем, далеко не католическому. Несмотря на душевные метания солдата, его хвалили в отчетах («исключительно отважное поведение, спокойствие, хладнокровие и героизм завоевали всеобщее восхищение в войсках») и даже рекомендовали к золотой медали «За храбрость». Став офицером, Витгенштейн, унаследовавший гигантское состояние отца, дал австрийскому правительству миллион крон на разработку двенадцатидюймовой гаубицы — мало какой философ может похвастаться таким пожертвованием. Под ударом русской армии во время Брусиловского прорыва Витгенштейн охарактеризовал рождающийся трактат: «Я работаю теперь не только над основаниями логики, но и над сущностью мира». Закончил он его уже в итальянском лагере для военнопленных, куда попал в самом конце войны.
«Логико-философский трактат» развенчивал философские проблемы как бессмысленные, поскольку они «вытекают из того, что мы не понимаем логики нашего языка». Не ложны, а именно бессмысленны. Предложение ложно, если не соответствует факту действительности, который оно изображает (например, я говорю, что идет дождь, когда он не идет). Эти факты составляют естественно-научный мир, который поддается сугубо естественно-научному описанию. Но предложения, в которых говорится о метафизических, религиозных, этических или эстетических истинах, не являются образом действительности, поэтому не могут быть ни истинными, ни ложными. Сказать «бог есть» или «бога нет» — значит ничего не сказать. То, о чем говорится в подобных предложениях, находится вне охватываемого языком мира, поэтому, как гласит последняя фраза трактата, «о чем невозможно говорить, о том следует молчать». Нагляднее всего дух трактата иллюстрирует следующий случай: когда Витгенштейн гулял вместе со своим товарищем, экономистом Джоном Мейнардом Кейнсом, и его женой Лидией, последняя воскликнула: «Какое красивое дерево!». На что Людвиг огрызнулся: «Что вы хотите этим сказать?» (как пишет биограф Кейнса, Лидия расплакалась).
Сказать «бог есть» или «бога нет» — значит ничего не сказать
Мировая война закончилась — и персональная война Витгенштейна с сущностью мира тоже. Обе сильно изменили философа — вплоть до того, что он бросил философию. Послевоенные годы были омрачены гибелью его кембриджского друга и возлюбленного Дэвида Пинсента, с которым в студенческие годы он катался на пони по Исландии и которому посвящен трактат («Каждый день я думаю о Пинсенте. Он унес с собой половину моей жизни. Вторую унесет дьявол»). Вернувшись с фронта, Витгенштейн в первую очередь избавился от отцовского наследства. Примечательно, что он распределил его между братьями и сестрами, а не в пользу нуждающихся — согласно толстовству деньги развращают бедных, поэтому их следовало отдать тем, кто уже испорчен (впрочем, еще до войны он переслал сто тысяч крон нуждающимся людям искусства, среди которых были в том числе архитектор Адольф Лоос, поэт Райнер Мария Рильке и художник Оскар Кокошка). Некоторое время он собирался принять духовный сан и даже отработал сезон садовником в монастыре под Веной, но в итоге устроился учителем начальной школы, чтобы «читать Евангелие вместе с детьми». Следующие шесть лет человек, на которого молились в Кембридже и чья слава после издания «Логико-философского трактата» катилась по Европе, работал деревенским учителем в австрийской глуши. Но Витгенштейн был чересчур сложен, чтобы по-толстовски служить простым людям. После инцидента с избиением школьника (чудаковатый учитель часто выходил из себя) он отказался от преподавания и в размышлениях о монашеском постриге опять проработал несколько месяцев монастырским садовником. Его следующий карьерный поворот оказался таким же резким, как предыдущий: в 1926 году сестра Маргарете заказала строительство особняка в Вене, его-то и возглавил Людвиг, отныне числившийся в городском справочнике как архитектор. Предельно строгий образчик модернистской архитектуры, Haus Wittgenstein и сегодня стоит на улице Кундманнгассе (в 1945 году в нем размещалась казарма советских солдат). В те же годы Витгенштейн ухаживает за молодой студенткой — дневниковые записи свидетельствуют, что он был горячо влюблен и собирался жениться, что опровергает миф о его гомосексуальности. Он был бисексуалом, которого тяготило самое явление сексуальности: «Прошлой ночью мастурбировал. Теперь муки совести». Венский кружок — группа математиков, логиков и философов — втянул Витгенштейна обратно в философские дискуссии. В 1929 году он вернулся в Кембридж и начал преподавать. «Ну что ж, Бог приехал, я встретил его в 5.15 на вокзале», — писал Кейнс.
Вплоть до смерти Людвиг будет отказываться от положения за положением «Логико-философского трактата», изобретая философию столь отличную, что Рассел заговорил о Витгенштейне-I и Витгенштейне-II. Если первый считал, что язык изображает действительность, так как определенные знаки статично обозначают определенные физические объекты, то для второго знак получает значение благодаря практикам («языковые игры»), в рамках которых он употребляется. Смысл словам придает та или иная ситуация: «Вот, например, человек испытывает страшную боль, скажем, когда что-то в очередной раз происходит в организме, и кричит: „Прочь, прочь!”, хотя нет ничего, что он хотел бы от себя отогнать; можно ли тогда сказать: „Эти слова употребляются неправильно”? Никто бы такого не сказал. Аналогично если, например, человек сделает „защитный” жест или даже упадет на колени и сложит руки на груди, то можно было бы резонно утверждать, что это неправильные жесты. Он просто так действует в такой ситуации. Здесь не может быть что-то „правильно” или „неправильно”. Примените то же самое к молитве. Как можно говорить о человеке, который должен заламывать руки от отчаяния и умолять о чем-то, что он ошибается или испытывает какие-то иллюзии».
Ну что ж, Бог приехал, я встретил его в 5.15 на вокзале
Несмотря на то что Витгенштейн стал лектором, в Кембридже ему не сиделось — академическая среда «вызывала тошноту». В 1936 году он удалился в деревянный домик на берегу норвежского Согне-фьорда, который построил сам еще до войны; там в одиночестве он выдумал основы своей новой философии. Тогда же он посетил Советский Союз, движимый все той же идеей фикс жить и работать среди простых людей — со своим новым возлюбленным Френсисом он хотел устроиться в СССР чернорабочим, ради чего даже выучил русский язык (по другим источникам Витгенштейн хотел отправиться изучать языки народов русского Крайнего Севера). Несмотря на то, что Витгенштейн сторонился политики, как-то он все же обмолвился: «Я коммунист. В душе». Он пробыл в Ленинграде и Москве несколько недель, познакомившись с советскими философами, в том числе Софьей Яновской, — основателем советской философии математики. По легенде, увидев его, она воскликнула: «Что? Не тот ли это великий Витгенштейн?», а в завершение дискуссии посоветовала ему «больше читать Гегеля». Низкоквалифицированного труда во время второй пятилетки для кембриджского гения не нашлось — зато ему предложили кафедру в Казанском университете.
Вторую мировую Витгенштейн, которому опять опротивела университетская карьера, провел санитаром в лондонском госпитале — в районе, подвергавшемся бомбардировкам. Пятидесятилетний мыслитель, основавший два философских направления, разносил лекарства, замешивал кожные мази, а когда стал лабораторным ассистентом, сконструировал приспособление для измерения давления. В 1944 году он вернулся к преподаванию и попыткам объединить копившиеся годами черновики в opus magnum, который переписывал десятки раз и всегда оставался недовольным, откладывая публикацию, — в результате он будет издан посмертно. Его одолевали те же сомнения, что в юношестве, когда он явился к Расселу: он и не верил, что труд поймет хоть кто-то «в мгле нашего времени», и одновременно писал, что книга паршивая настолько, что для ее улучшения потребуется «еще лет сто». Той же амбивалентностью пронизана вся его жизнь. В 1940-х дневники полны меланхолии: «Мне кажется, моя жизнь кончится скверно». Но последние слова умирающего от рака Витгенштейна, сказанные 29 апреля 1951 года, противоположны: «Пусть все знают, что у меня была чудесная жизнь».
Основные претензии Кантеряна к интерпретаторам Витгенштейна следующие: с подачи марксистского литературного критика Терри Иглтона (посвятившего философу несколько статей, изобразившего его в романе «Святые и ученые» и написавшего сценарий к фильму «Витгенштейн» Дерека Джармена), принято считать, что Витгенштейн — это постмодернист, чьими интеллектуальными ориентирами были Джойс, Шенберг и Пикассо, а не его непосредственные наставники Рассел и Фреге. Что еще больше возмущает Кантеряна — некоторые интерпретаторы склонны рассматривать «Логико-философский трактат» как произведение искусства и даже поэму, а не как строгую философскую систему.
Несмотря на то что Витгенштейн сторонился политики, как-то он все же обмолвился: «Я коммунист. В душе»
Достается не только постмодернистским интерпретациям, но и непосредственным последователям, а именно финскому логику Яаакко Хинтикке, приходящемуся автору «Логико-философского трактата» внучатым учеником — его учителем был Георг Хенрик фон Вригт, который в свою очередь был студентом и душеприказчиком Витгенштейна. В миниатюрной книжечке «О Витгенштейне» (пожалуй, самое ясное введение в его философию) Хинтикка предположил, что философ страдал дислексией, чем и объясняется странная структура трактата, составленного из кратких пронумерованных тезисов. Он отсылает к дневникам, где Витгенштейн сетует на плохое правописание и патологическое неумение склеить разрозненные записи в последовательное повествование. Хинтикка полагает, что из-за дислексии философ физиологически не мог написать нормальную книгу, состоящую из глав и продолжающих одно другое предложений. Но Кантерян отсылает к орфографическому словарю для начальных школ из 5700 слов, который Витгенштейн сам составил для учеников: «Смешно было видеть, как недавно пытались изобразить его чуть ли не страдающим дислексией и отнести некоторые аспекты его философских трудов на счет этого заболевания. Дислектик, составивший словарь правописания?»
Кантерян пытается поставить на место не только витгенштейнианцев, но и самого Витгенштейна, утверждая, что его интересовала в первую очередь логика, а не этика с мистикой, «как теперь стало модно утверждать». Но биограф попросту противоречит мыслителю, который прямо заявлял, что цель его «книги — этическая. Работа состоит из двух частей: из той, которая имеет место быть, и из всего, что я не написал. И именно эта вторая часть — самая важная». Реплика Кантеряна, что «Витгенштейн, конечно, преувеличивает этический аспект своей книги», вызывает оторопь — биография, конечно, критическая, но в своей критике автор заходит неоправданно далеко.
Философ страдал дислексией, чем и объясняется странная структура трактата, составленного из кратких пронумерованных тезисов
Некоторые откровения Кантеряна действительно впечатляют: например, что поборник кристальной ясности Витгенштейн любил самого темного философа ХХ века Мартина Хайдеггера. И все же проблема книги в самом подходе — за 250 страниц автор пытается переосмыслить и жизнь, и философию Витгенштейна, в результате не дотягивая ни до признанных биографий, ни до монографий о его философии. Он ругает целую библиографическую индустрию вокруг Витгенштейна, плодящую повторяющие друг друга графоманские работы «Новый Витгенштейн», «Лестница Витгенштейна», «Третий Витгенштейн», «Витгенштейн за 90 минут», «Витгенштейн запускает воздушного змея», «Кочерга Витгенштейна», но работа Кантеряна просится в тот же самый ряд. А вот «Кочерга» — практически детективная история интеллектуального соперничества Карла Поппера и чуть не убившего его раскаленной кочергой Витгенштейна — попала в этот список абсолютно незаслуженно. Отдельно книгу портит русское издание, в котором ссылаются не на классический перевод «Логико-философского трактата» Делира Лахути, а на новый перевод Вадима Руднева, крайне неоднозначно принятый в академическом сообществе: специалист по Витгенштейну Валерий Суровцев рекомендовал Рудневу «объявить все свои переводы не более чем розыгрышем и срочно засесть за изучение иностранных языков».
Вторая книга — детская с картинками «Носорог Витгенштейна» (рассказчик Франсуаза Арменьо, иллюстратор Аннабель Бюкстон) — не менее парадоксальна, чем (местами) сам «Логико-философский трактат». В ней основные тезисы знаменитой работы излагаются через приключения молодого Витгенштейна и его товарища Дэвида Пинсента, скачущих на пони по Исландии в поисках носорогов (идеальная иллюстрация для детской книжки!). Название и сюжет книге дал реальный случай, произошедший, когда молодой Людвиг только приехал в Кембридж к Расселу. Все еще в недоумении от упавшего с неба незнакомца последний писал все той же любовнице: «мой немецкий инженер, по-моему, дурак. Он считает, что ничто эмпирическое не познаваемо; я попросил его признать, что в комнате нет носорога, но он не признал». Сомнительно, впрочем, что несуразные похождения сыплющего парадоксами героя достаточно заинтригуют десятилетнего читателя, чтобы, повзрослев, он взялся за сочинения настоящего Витгенштейна — оценить детскую книжку сможет только тот, кто уже хоть немного витгенштейнианец.
Местами «Носорог» даже глубже биографии Кантеряна — Арменьо пишет, что Витгенштейн настолько увлекся античным философом Дамаскием, что словно перенесся к нему через пятнадцать веков и выучил его изречения наизусть (трудно сказать, насколько правдоподобен этот эпизод), в частности следующее: «Каким бы ни был конец этих обсуждений, если только не полное молчание, признаемся, что мы знаем о предметах не больше, чем нам дозволено знать, ибо нам невозможно их познать». Такая максима вполне могла запрятаться среди пронумерованных пропозиций трактата, но еще важнее помещение Витгенштейна в античный контекст — нечаянно или нарочно авторы детской книжки попали в яблочко. Историк античной философии Пьер Адо подметил, что Витгенштейн воплощает собой вовсе не современный, а античный тип философа, ценившего не теоретизирование, а практическое измерение мудрости как искусства жить.
Логический анализ Витгенштейна был призван избавить от «умственных судорог» и «колдовского совращения разума языком». Этим его философия радикально отличается от всей последующей аналитической традиции, которая свелась к логическому буквоедству и породила еще больше философских проблем, чем ненавистная аналитикам метафизика. Как и предрекал бог логики со свойственным ему пессимизмом, «единственное семя, которое я, возможно, посею, — это некий жаргон».