Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Роберт Эдельман. Московский «Спартак». История народной команды в стране рабочих. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2025. Перевод с английского Сергея Бондаренко. Содержание. Фрагмент
«Спартак» — команда не только народная, но и диссидентская. Так до поры до времени считал американский историк советского спорта Роберт Эдельман, впервые посетивший матч московского клуба еще в 1965 году.
К такому выводу он пришел, сложив два и два: «спартаковцы», в отличие от ЦСКА или «Динамо», не принадлежали к силовым структурам, а творец «народной команды» Николай Старостин и его семья пострадали от сталинского террора.
С годами ученый обнаружил, что все не так просто, а вернее — совсем непросто, как и вся история отношений между советским государством и его населением. Более того, локальная история «Спартака» — это глобальная история целой страны от революции до распада СССР.
Говоря о футболистах, тренерском штабе и болельщиках команды, Эдельман на протяжении книги предлагает сравнивать этот коллектив со всем советским обществом — по большей части весьма убедительно. Даже если вы равнодушны к спорту, прочитать эту масштабную работу стоит хотя бы для того, чтобы пополнить свои знания не только о социально-политическом феномене тотальной власти, но и о том, через какие неожиданные формулы можно подходить к его описанию.
«Возможность смотреть игру дома, одному или с друзьями, изменила опыт спортивного боления. Смех, ругань и крики вне стадиона, в анонимном частном пространстве, становились даже громче и резче. И это я могу подтвердить своим собственным богатым опытом „этнографического“ наблюдения (если не сказать — участия). Бесконечные шутки и выпивка создавали атмосферу мужской солидарности, благоприятную для свободного выражения критики в адрес команд, игроков, тренеров и всей игры в целом. Такие комментаторы, как Николай Озеров и Владимир Маслаченко, избегали политической дидактики в своих репортажах, аналитических программ с разборами до и после матча не существовало, так что болельщики были свободны высказывать собственное мнение».
Максимилиан Немчинский. Невероятный советский цирк. Краткий обзор стремлений мастеров манежа поставить свое искусство на воспитание нового общества. М.: Издательство ГИТИС, 2024
В конце 1920-х годов драматург Б. С. Ромашов предложил цирковым постановщикам Данкману и Труции оригинальную тему для большой пантомимы: авантюрно-агитационное представление «Гуляй-Поле», посвященное событиями времен гражданской войны и Нестору Махно. Идея была охотно принята, поскольку давала широкие возможности для конных трюков (батальные сцены), клоунады, вокально-танцевальных номеров. Ключевые аттракционы представляли зрителю выезд бронепоезда, конный бой и взрыв моста с находящимися на нем всадниками, роль Махно исполнял «красный шут» Виталий Лазаренко, музыку сочинил Исаак Дунаевский — пьяные махновцы плясали вприпрыжку под рев гармоней и струнных инструментов, а в финале последний красноармеец перепрыгивал в свете прожектора через взорванный мост с поднятым над головой красным знаменем.
Примерно так выглядели поиски собственного пути, которыми молодой советский цирк занимался довольно долго, чтобы в конце концов отлиться в ту форму, какую читатели «Горького», из числа тех, кто постарше, вполне еще могли застать. О том, как все это происходило, повествует в деталях обстоятельная книга Максимилиана Немчинского, написанная умело и на обширном труднодоступном материале. Значительную часть исследования неизбежно занимает пересказ всевозможных цирковых номеров, но, поверьте на слово, читать это нисколько не скучно. О том, какие внутренние и внешние пружины двигали вперед советское цирковое искусство, сказано тоже достаточно. Скидок неосведомленной аудитории автор не делает, специфические термины типа форганга или перша никак не объясняются, но так получается почему-то даже интереснее, да и справиться в интернете, если что, пока все еще можно.
«Часто разыгрывал Каран д’Аш и сценки со шпрехшталмейстером. Случайно оторвав ему, например, фалду от фрака, коверный всячески пытался вернуть ее на место, даже доставал для этого огромную английскую булавку. Его неудачные попытки (их длительность зависела от времени, необходимого для приведения в порядок манежа) заканчивались тем, что коверный, так и не справившись с задачей, заворачивал булавку в оторванную фалду и вручал их шпрехшталмейстеру.
Со временем у него появились партнеры. Первым стал осел. Как у современного средства передвижения, под хвостом у него располагался регистрационный номер. А если осел останавливался, Каран д’Аш доставал автомобильный насос и подкачивал ему ногу. Следующим появился гоняющийся за ним по пятам приятель — такой же маленький, неуемный, на коротких лапах, с квадратной головой и торчащим кверху хвостом скотч-терьер, черный, лохматый, как клякса (собачки и их клички менялись, но зрители всегда были убеждены, что зовут их Кляксами). Собачки просто бегали за клоуном, и уже это было смешно, но иногда они разыгрывали маленькие репризы».
Александр Ливергант. Даниэль Дефо: факт или вымысел. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2024. Содержание
Даниэль Дефо известен у нас в первую очередь как писатель, автор «Приключений Робинзона Крузо», но вообще-то круг занятий этого человека был куда шире. Его судьба как нельзя лучше иллюстрирует те социальные изменения, которые происходили в Англии конца XVII — начала XVIII веков, когда сын простого лондонского мясника, нонконформиста-пресвитерианина, мог получить хорошее образование в диссидентской семинарии, путешествовать и по родной стране, и по миру, несколько раз сколотить состояние на торговых и прочих деловых операциях — и несколько раз разориться («тринадцать раз становился богат и снова беден»), называть себя джентльменом, драться на дуэли, пользоваться покровительством одного монарха и терпеть преследования от другого, побывать во дворцах и посидеть в тюремной камере, оказывать самые разные услуги короне, вплоть до службы тайным агентом, и все это время считаться поэтом, литератором, журналистом, публиковать как нравоучительные трактаты, так и сатирические сочинения и памфлеты на самые животрепещущие политические и религиозные темы. Словом, перед нами типичный выходец из раннебуржуазной среды, стремившийся к жизненному успеху и в целом сумевший его добиться благодаря собственным талантам, предприимчивости и силы духа. Образцовый self-made man, типичный капитан удачи эпохи начального накопления капитала в Европе.
Александр Ливергант, автор отчасти биографии, отчасти детективного расследования загадок из жизни Дефо (факт или вымысел?), при этом с самого начала книги настойчиво проводит параллель между своим героем и его самым известным персонажем («его alter ego, моряк из Йорка Робинзон Крузо»). Книга открывается прологом, бегло описывающим биографию прототипа Робинзона — шотландского моряка Александра Селкерка, действительно прожившего на необитаемом острове в Тихом океане больше четырех лет и прославившегося благодаря этой истории. Рассказывая о жизни Дефо, автор то и дело замечает: «как, кстати, и его герой Робинзон Крузо», «сказано же в „Робинзоне“», «его ум, как и ум Робинзона», «но — опять же как Робинзон» и т. д. Что же, если считать, что главное качество Робинзона — «способность <...> заставить себя действовать, как нам говорили в детстве, „через не хочу“», то этим он, пожалуй, действительно близок своему создателю. Впрочем, как судьба конкретного человека едва ли сводится к аллегории, так и новая книга о Даниэле Дефо шире этой назидательной максимы и показывает нам его разным, а его эпоху — удивительно богатой на события, идеи и интересных людей.
«Первый перевод на русский (как тогда было принято — не с английского, а с французского) сделан был довольно быстро: Яков Трусов перевел шедевр Дефо в 1762 году, после чего „Робинзон“ в России многократно переводился и переиздавался. Мы же с вами читаем перевод М. А. Шишмаревой, выполненный 120 (!) лет назад, правда, потом трижды тщательно отредактированный. В 1934 году — замечательным переводчиком Свифта, Стерна и Пруста Адрианом Франковским, спустя четверть века — академиком Алексеевым, и уже теперь, относительно недавно, — авторитетным англистом, переводчиком и издателем Ксенией Атаровой».
Джорджо Агамбен. Пиноккио. Философский анализ. М.: АСТ, 2024. Перевод с итальянского Марины Козловой. Содержание
Из всех сказок самой демонической для нас несомненно является «Пиноккио» Карло Коллоди. Редкий сюжет может похвастаться тем, что в культуре модерна и постмодерна он нашел себя и в семейном кино, и в перверсивных японских ужасах, и в сталинской России, и в адском Диснейленде.
Чем так завораживает уже полтора века история о деревянном человечке, стремящемся стать чем-то больше, чем ожившее полено? Что влечет нас в этом длинноносом порождении сумрачного тосканского гения? Что (и кому!) хотел сообщить Коллоди этим творением?
Ответы на эти вопросы ищет Джорджо Агамбен, которому не впервой обращаться к родной итальянской хтони. В «Пиноккио» философ сперва перебирает «эзотерические» интерпретации бессмертной сказки (попутно объясняя, почему она не сказка), вращающиеся вокруг того, что история деревянного мальчика — это прежде всего история инициации (ну или посвящения в масонский орден), раскрывает как лежащие на поверхности, так и сокрытые от взгляда литературные параллели книги Коллоди, а завершает все выходом в метафизические бездны, неизбежно возникающие при «взрослом» чтении с детства знакомой вещи.
Следить здесь за потоками агамбеновской мысли невероятно более увлекательно, чем за его «Опавшими листьями» на злобу дня, которыми философ, надо заметить, основательно всех замучил.
«От читателя, как правило, постоянно ускользают подобного рода обстоятельства, но ввиду одного из них Пиноккио, находясь в мастерской плотника Вишни, одинаково хорошо чувствует и удары топором и щекотку от прикосновения рубанком, а когда Джеппетто высекает его из полена, орудуя своими инструментами, делает ему „подбородок, шею, потом плечи, живот, руки и ноги“, он не только не жалуется, но и непрестанно шутит и смеется. По какой-то неведомой причине (о которой Коллоди, как обычно, умалчивает) все эти части тела деревянного человечка становятся невосприимчивы к боли, прямо как святые мощи праведников».
Энн Кейс, Ангус Дитон. Смерти от безысходности и будущее капитализма. М.: Издательство Института Гайдара, 2025. Перевод с английского Андрея Васильева. Содержание
Миссис Кейс и мистер Дитон, лауреат Нобелевской премии по экономике 2015 года, написали книгу о том, почему растет смертность среди не слишком образованных американцев среднего возраста — преимущественно «синих воротничков», которых в прежние времена можно было бы отнести к рабочему классу. Собственно, никакой интриги в этом «почему» нет: растет она из-за суицидов, передозировок наркотиками и болезней, вызванных алкогольной зависимостью, а все эти печальные события происходят потому, что — см. название (капитализм усиливает социальное неравенство и разрушает жизни).
Вопрос лишь в том, как авторы книги об этом рассказывают. Делают они это обстоятельно, с огоньком, опираясь на убедительную статистику и даже предлагают конкретные решения — надо создать доступную всем систему здравоохранения, усилить профсоюзы и повысить минимальную заработную плату. Из интересного: книга объясняет причины опиоидной эпидемии в США, и пускай это не очень оригинально, но, что бы ни говорил Толстой, механизм человеческих трагедий вообще довольно банален.
Исследование бы выиграло от сопоставления с материалом других стран, в особенности российским, благо многие сходства бросаются в глаза.
«Боль — важный фактор самоубийств; жертва считает, что невыносимая боль никогда не утихнет. Лечение боли — первоисток опиоидной эпидемии. Естественная опиоидная система мозга контролирует как эйфорию, так и облегчение боли. Люди говорят о боли и о том, что их что-то ранит, описывая „социальную боль“ отверженности, исключенности или потери, и есть свидетельства того, что социальная боль использует некоторые из тех же нейронных процессов, которые сигнализируют о физической боли, скажем, от удара по пальцу, или пореза, или артрита. Парацетамол облегчает социальную боль не хуже, чем физическую. Американцы все чаще говорят о том, что у них что-то болит, особенно менее образованные».