Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Об одержимости книгами и знакомстве с французской литературой
Я вырос в провинциальном городе Электросталь, городе индустриальном, почти целиком обращенном к промышленному производству. В нем практически не было интеллектуальной и художественной культуры. В большей степени это был город «голубых воротничков» или рабочих, и, хотя мои родители тоже были из этой сферы, мой интерес к книгам они всегда поощряли — книги покупались любые и в большом количестве.
Мои ранние книжные впечатления — это в первую очередь впечатления от книжных магазинов. В них меня привлекало абсолютно все! Все, что продавалось там в 1980-е годы, хотелось приобрести. Это могли быть совершенно любые книги, причем многое из того, что стояло тогда на полках, я в том возрасте даже не понимал. Мне очень нравилась (и нравится до сих пор) книга как таковая, ее физическая форма, а не только то, что в ней написано.
Уже в школе у меня сложилось довольно четкое ощущение необходимости каких-то коренных изменений в себе, и образование виделось мне самым главным способом самоулучшения, и да, сейчас это назвали бы попыткой воспользоваться социальным лифтом. Возможно, это мощное ощущение было продиктовано стремлением к какой-то другой среде, а может быть, к чему-то еще. В школе я был типичный такой ботаник и очень много читал. Мое чтение в основном ограничивалось тем, что задавали на лето по литературе. Я читал все фронтально: несмотря на то, что семья в то время приобретала очень много книг, ни филологического, ни какого-то другого вкуса не было. Но уже где-то к шестому-седьмому классу я понял, что процесс чтения — то, что доставляет мне наибольшее удовольствие.
Последние два года школы были в значительной мере периодом консолидации моего круга чтения, в этом отношении иначе чем профессиональным подвигом я не могу назвать деятельность моей школьной учительницы словесности, Натальи Владимировны Ермаковой, которая сформировала мой вкус к анализу культурных артефактов. Именно тогда возник интерес к тому, чем я занимаюсь так или иначе до сих пор. Где-то в десятом классе состоялось мое знакомство с популярной зарубежной литературой XIX века. Это был, можно сказать, классический случай: юноша-ботаник на даче летом сидел и проглатывал сначала «Трех мушкетеров» Александра Дюма, потом том за томом всю эту серию, а потом и серию, связанную с XVI веком. И в принципе те действующие лица, которые до сих пор присутствуют на моем горизонте в научном плане, они в действительности появились, когда мне еще не было и двадцати лет. В то достаточно проблемное время, а это были наши турбулентные 1992–1993 годы, те книги и их реальность, куда я улетал тогда летом, были для меня настоящей отдушиной. А их герои, как это ни удивительно, остаются со мной и по сей день.
О филологическом факультете РГГУ 1990-х
После школы я поступил в РГГУ. Поскольку я был ботаником, поступить туда для меня не составило особого труда. Важно то, что это был 1994 год и это был РГГУ. Мне кажется, должен наконец найтись ученый — социолог или филолог, — который описал бы феномен РГГУ в первые годы его развития. Это была по-настоящему уникальная среда, которая сильно повлияла на мировоззрение очень большого количества людей. За те пять лет, что я там учился, у нас преподавали Мелетинский, Гуревич, Зверев, Козлов, Бак, Шайтанов, Дмитриева, Павлова... Исключительность заключалась в том, что в этом проекте было объединено лучшее из советской и европейской академических школ. Такой синтез и породил особую среду, особые лекции, особую атмосферу.
Один небольшой пример. В 1998 году в РГГУ приезжал Умберто Эко, и я был среди тех, кто присутствовал тогда на его лекции и при обмене мнениями в центральной аудитории. У меня с тех времен в домашней библиотеке хранится экземпляр романа «Имя розы» с его автографом. Не помню, каким чудом мне тогда удалось пробиться к писателю и получить-таки автограф, но книгой этой я очень дорожу. Этим как раз и был интересен и славен РГГУ: значимые писатели каким-то чудесным образом проникали туда сами, а затем совершенно внезапно представали перед нашими глазами.
Автограф Умберто Эко. Фото: Андрей Голубков
Первые два-три года своего студенчества я не сильно думал по поводу XVII века, но потом все же выбрал Францию и французский язык, тем более французский я начал изучать еще в школе. Я посещал семинары Сергея Леонидовича Козлова, и именно благодаря ему сформировался круг интересов и проблем, которыми я решил заниматься. Мне посчастливилось слушать лекции Козлова по истории европейской культуры Нового времени, его курсы по французской средневековой литературе, а также курс по раннему Новому времени во Франции. Надо сказать, тот уровень, который он задал, был совершенно фантастический. У меня до сих пор в голове сохраняется сформированный им методологический костяк, основа, на которую потом уже я нанизывал любую новую информацию. Не думаю, что он меня помнил, мы не особо с ним общались во время моей учебы, у него были гораздо более успешные и гораздо более близкие ему ученики. Но тем не менее я могу с уверенностью сказать: все, что касается методологической части, сформировано Козловым. Мой аналитический склад, мой подход, мой взгляд на литературу и культуру — все это сложилось благодаря ему.
Потом Козлов ушел, и к нам пришла Екатерина Евгеньевна Дмитриева, тоже очень важный в моей судьбе человек. Она поддерживала все мои проекты и темы в рамках квалификационных и курсовых работ. Именно она, после того как я уже окончил РГГУ, определила дальнейший вектор моей научной судьбы, приведя меня, что называется, за руку в аспирантуру ИМЛИ.
О Фуко
В сущности, у меня было классическое образование, потому что я в большей степени был сфокусирован на старой литературе. О новых авторах и современных тенденциях в литературе я узнавал из лекционных курсов, и в связи с этим хочу вспомнить о курсе Георгия Константиновича Косикова. Он читал у меня историю западного литературоведения. Его курс был не столько четким нарративом, сколько сферой, благодаря пребыванию в которой ты потом понимал, как и что можно вообще говорить о каких-то вещах, как принципы этого дискурса применять при анализе совершенно разных объектов.
Должен покаяться, но у меня не было систематического курса по философии. Я многое нахватывал самостоятельно, и этот багаж у меня не очень упорядочен. Многим это может показаться пошлым или тривиальным, но я очень большой любитель Мишеля Фуко. Эта привязанность появилась у меня на предпоследнем курсе университета, и отчасти она определилась как раз благодаря Косикову. В рамках его курса мы читали Фуко совсем немного, но потом, когда тома французского философа стали выходить один за одним, я уже не мог остановиться и читал все подряд. Меня очень впечатлила книга «Надзирать и наказывать», в особенности мысли по поводу рождения тюрьмы в XVIII веке. Надо признаться, мне до сих пор необыкновенно нравятся идеи Фуко о том, что касается рождения нового типа индивидуальности при дисциплинарном режиме, очень важные и нетривиальные. Я отчасти фуколдианец. Это такая археология знания и некое археологическое восприятие литературного текста, в котором ты находишь и те смыслы, которые были намеренно вложены автором, и те, которые могли проникнуть контрабандой. Любой текст, как мы знаем, — это поле смыслов, которые необходимо обнаруживать, и Фуко в этом плане был одним из моих ориентиров.
О Париже и национальной библиотеке
Как только я оказался в аспирантуре ИМЛИ, сразу же обозначил общую тему — XVII век, — которой хотел бы заниматься. И наш руководитель отдела классических литератур Запада и сравнительного литературоведения Андрей Дмитриевич Михайлов, узнав об этом, без каких-либо колебаний сделал мне исключительный подарок. Он подарил мне исследовательский сюжет, связанный с «Занимательными историями» Жедеона Таллемана де Рео. Таллеман де Рео — французский писатель и мемуарист XVII века, который, будучи в значительной степени светским человеком, посещал различные салоны и кружки и собирал слухи. По мере погружения в эту тему я понял, что научной литературы у нас не так уж и много. Тогда я связался с французским профессором Франсин Вильд, которая занималась в том числе де Рео, и попросил ее помочь с материалами. В ответ она прислала мне целый ряд своих статей. И хотя работы Франсин мне очень помогли, я осознал необходимость поездки за рубеж. Я отчетливо понял: если ты занимаешься какими-то зарубежными деятелями, выезд за границу совершенно обязателен. Это то, что должно сформировать кругозор.
Моя первая более-менее значимая стажировка состоялась за два месяца до защиты кандидатской диссертации. Это был 2003 год, Париж. Пребывание в Париже — опыт неглубокого погружения в среду. Помню, я был совершенно очарован Национальной библиотекой Франции, хотя работа там оказалась для меня настоящим испытанием: я не понимал, каким образом устроена библиотека, не понимал ее принципов. Но меня спасла тогда та страсть к книге, которая сформировалась еще в детстве. Вообще, должен признаться, я бы с удовольствием работал библиотекарем и, думаю, довольно хорошо бы справлялся. Я бы с огромным наслаждением получал книги, их распаковывал, каталогизировал, следил бы за тем, чтобы они не потерялись. Я страшно люблю это чувство книги в руках.
В Национальной библиотеке Франции мне удалось тогда достать какие-то вещи и по Таллеману де Рео, и для других сюжетов. В то время в ИМЛИ у меня уже было несколько тем, над которыми я работал. В том числе я писал статью о Кюстине для сборника, посвященного французской малой прозе XIX века. Тем не менее с Франсин Вильд мы, конечно же, увиделись, прокричали в центре Парижа: «Да здравствует Таллеман де Рео!», и на этом все закончилось.
Андрей Голубков. На берегу Луары в Туре, 2019 год
О Женеве
Вторая моя стажировка, женевская, во многом стала для меня определяющей. По совету своего научного руководителя Кирилла Александровича Чекалова я подготовил научный проект, который в 2005 году был одобрен Женевским университетом, и получил годовую стипендию.
Женева, безусловно, не Париж, который остается и научной, и культурной метрополией. Женева — очень спокойное место, отчасти даже наслаждающееся своей провинциальностью. Мое приглашение в Женеву состоялось благодаря Мишелю Жанре, крупнейшему специалисту по Франции XVI–XVII веков. Вообще, женевская филологическая школа меня поразила величинами имен, к ней причастных: я видел Жана Старобинского и Мишеля Жанре, слушал лекции Терезы Шевроле, моим научным руководителем был Оливье По... Логика преподавания в Женеве была очень четкая — курсы были проблемными. Например, курс Терезы Шевроле, написавшей огромный труд, посвященный идее вымысла, фабулы в литературе Ренессанса, назывался «Любовь возвышенная, любовь земная». Когда я начал его посещать, понял, что мне параллельно представляется большое количество материала начиная от Античности и до XVI века. Все это, без сомнения, создает по-настоящему мощную основу, необыкновенно погружает в контекст.
Кроме того, Женева была хороша еще тем, что в самом ее центре находились две крупнейшие библиотеки, городская и университетская, и огромное количество книг в них были в открытом доступе. А когда я стал студентом, получил студенческий билет и смог работать с фондами, то сполна оценил все возможности, которые давали женевские библиотеки.
Я, уже будучи кандидатом наук, написал тогда в Женеве небольшую работу, защитил там диплом DEA, и после этого профессор Оливье По, под руководством которого я работал, пригласил меня в докторантуру. С этого момента и начался мой период большой любви к Женеве и нашего с Женевой «гостевого брака». Следующие восемь-девять лет я циркулировал между Москвой и Женевой, работая и там, и здесь. Итогом этой работы стала докторская диссертация, которую я защитил в Москве. Круг чтения в то время у меня был фактически полностью сформирован вокруг моих научных интересов.
О научных интересах
Мои первые научные интересы — это то, что можно объединить под общим названием «малые жанры»: всевозможные анекдоты, «ана», афоризмы, все, что касается становления малых жанров и их эволюции. И если взять, к примеру, недавно выпущенный сотрудниками ИМЛИ и приглашенными авторами том «Европейский классицизм. Энциклопедический путеводитель», то вы увидите там две мои статьи — обзорную статью по Франции и статью по малым жанрам. Последняя — результат тех научных поисков, которые я вел довольно длительное время. Интерес к этой теме вырос из моей кандидатской диссертации по Таллеману де Рео. И сейчас, кстати, я также пишу в ИМЛИ монографию об анекдоте как таковом в контексте историографическом и в контексте фикциональном, который был в XVI–XVII веках во Франции и, шире, в Европе.
Другое мое обширное читательское и исследовательское поле — это тема, связанная с прециозностью, с прециозной литературой. Этот кейс я знал еще со школы (мы помним про романы Дюма), затем он всплывал во время университетской учебы. А потом как-то раз научный руководитель моей кандидатской Кирилл Александрович Чкалов намекнул, что об этом можно было бы сделать монографию. В 2010-х я отложил в сторону малые жанры и занялся прециозностью. Результатом стала диссертация и монография «Прециозность и галантная традиция во французской салонной литературе XVII века». Эта книга, можно сказать, выстрелила. Мне кажется, в ней я смог найти такой язык описания, который был отличен от советского, от характерного для академической истории французской литературы.
Возвращаясь к сборнику «Классицизм», должен сказать, что мы делали его довольно долго. Цель, которую мы преследовали, — описать этот феномен современным языком. Безусловно, работу осложняло еще и то, что ездить в иностранные библиотеки было невозможно: в последние годы мы оказались в определенном смысле заперты, и поэтому я не был в Париже пять лет. Только в ноябре этого года мне посчастливилось вновь съездить туда, пройтись по его улицам, в то числе по улице Старой Голубятни, где жил Портос... Я вновь работал в Национальной библиотеке Франции, но в этот раз оказался очень жестким прагматиком — набирал и набирал материал. Как я уже говорил, мне в сборнике достались две большие статьи: статья по малым жанрам и обзорная статья по Франции, по литературе и культуре той страны, где классицизм достиг своей наивысшей точки. Франция и классицизм — это практически синонимы. Если мы произносим слово «классицизм», то тут же вспоминаем Буало, Расина, Мольера и Корнеля.
Мне нравится эта статья, хотя, быть может, в ней и есть к чему придраться. Во всяком случае, я старался показать, что французский классицизм — далеко не то сухое, рациональное и подчиненное правилам явление, о котором нам рассказывали еще в школе, но нечто гораздо более интересное. Я попытался доказать, что это была некая попытка французских элит XVII века построить современную литературу не столько на научном материале, сделав из нее некий трактат, сколько на принципах развлечения. Но развлечения, безусловно, интеллектуального. Это отнюдь не было развлечением для толпы, потаканием ее низменным вкусам (в чем французы, к примеру, упрекали Шекспира). Французские элиты создали проект литературы, ориентированной на интеллектуальное и разумное удовольствие, литературы, в полной мере отличающейся от трудов педантов, сидящих в кабинете и записывающих свои размышления. И попытка воплотить этот проект в жизнь полностью удалась.
В своей работе я следовал теории двух эстетик классицизма: эстетики светской и эстетики, связанной с регламентом, с необходимостью подчиняться правилам. На мой взгляд, классицизм — явление, которое содержит в себе некоторое количество противоречий. Так, на примере Буало я показываю, что мы хоть и видим его сосредоточенность на правилах, но параллельно также замечаем и его фразу о том, что самое высшее правило — это умение игнорировать правила тогда, когда необходимо. Поэтому с классицизмом не все так просто и однозначно, как нам рассказывали.
Окрестности Женевы. Ньон, 2024 год. Фото: Андрей Голубков
О любви к нон-фикшну и детективам
Если говорить о моем нынешнем круге чтения, то я все меньше и меньше люблю фикшн. И хотя я все равно продолжаю покупать довольно много художественной литературы, признаюсь, при чтении я практически никогда не дохожу до конца. Вообще сама идея фикциональной литературы мне сейчас совершенно неблизка, для меня это дело прошлое. Чтение для удовольствия осталось далеко позади. Мой взгляд и ум сейчас скорее такие, как у патологоанатома, они вскрывают, разбирают что-то на мелкие кусочки, исследуют.
В настоящее время меня больше привлекает нон-фикшн. К слову, ярмарку Non/fiction я посещаю регулярно, люблю прошерстить там все лотки и всегда покупаю очень много книг, хотя в последнее время уже начал себя ограничивать. Но, как я уже говорил, мне страшно нравится ощущение, когда держишь книгу в руках. Этого ощущения от библиотечных книг у меня, кстати, нет. Мне обязательно нужно присвоить книгу, нужно, чтобы она лежала у меня дома и ее можно было в любой момент потрогать.
Если все же говорить о фикшне, то среди моих детских и юношеских увлечений (Дюма и исторические романы Франции XVII века) я бы выделил еще, наверное, детектив. Я был большим сторонником и любителем как раз детектива, причем классического английского — Агаты Кристи и Конан Дойла. Эта любовь, на мой взгляд, отчасти провоцирует мою сегодняшнюю логику организации научной статьи. Мне кажется, в научной статье должна быть фабула, интрига, обязательно должен быть пуант. Детектив — самый яркий пример пуанта в новелле. Детектив привлекает тем, что показывает противостояние двух сознаний — сознания гениального и сознания обыденного, и пуант здесь заключается как раз в несоразмерности гениального взгляда в сравнении со взглядом обычного человека. Также и в научной статье должна быть интрига и должен быть пуант, который вызовет у воспринимающего субъекта оцепенение, спровоцирует так называемый wow-эффект. Мне кажется, если в научной статье нет какого-то открытия, озарения, она вряд ли будет кому-то интересна.
Об искусственном теле
В 2018 году был юбилей романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей», и мы в ИМЛИ и в ВШЭ решили отметить его большой конференцией, посвященной проблематике искусственного тела в мировой интеллектуальной и художественной культуре. По итогам конференции, уже во время пандемии, мы вместе с Марией Александровной Штейнман собирали коллективный сборник статей. Монография с заглавием «Искусственное тело в мировой интеллектуальной и художественной культуре» вышла полтора года назад и объединила под своей обложкой более трех десятков статей.
Эта конференция была нашей минутной слабостью, весьма странным опытом интеллектуального развлечения, когда мы все вместе на некоторое время занялись проблемами искусственного тела, выясняя, что общего, скажем, у Снегурочки, Петрушки, Франкенштейна и Терминатора. Мы пытались найти какой-то общий фон, какую-то общую проблематику, решали, как сгруппировать, соотнести и соединить довольно большое количество явлений. Мы же понимаем, что проблема искусственного тела, тела дополненного, украшенного, тела достроенного, тела, которое может быть неким пространством для реализации власти — это проблема далеко не сегодняшняя. И когда мы сегодня слышим дискуссии по поводу восприятия тела, мы понимаем, что тело в разные эпохи воспринималось не только как некая данность, но и как некая площадка для экспериментирования. И мы попытались показать, как это экспериментирование проходило в разные эпохи и какие глубинные вопросы оно поднимало.
Конференция и сборник оказались для меня совершенно необычным научным опытом, позволили мне отойти в сторону от более-менее серьезных академических штудий. Это не значит, что наш коллективный труд — дело неакадемическое, это значит лишь то, что его сюжет — в большей степени злободневный, чем актуальный, в отличие, скажем, от того же классицизма.
О современных читателях
Современные читатели, а я буду говорить о них на примере своих студентов, все больше и больше, как мне кажется, движутся в сторону графического романа, в сторону такого тикток-чтения, когда континуальность ценится меньше, чем дисконтинуальность. Безусловно, причина у всего этого простая: читать демонтированный текст, какие-то отрывки и куски гораздо легче, чем связный. Как ни странно, но это явление уже было в культуре в период позднего Ренессанса, когда стали создавать антологии литературы, нарезать куски и объединять их. Мне кажется, сейчас действует та же самая логика, и в чтении превалирует принцип разнообразия. В то же время, это некое отсутствие системности в определенной степени формирует кругозор. Получается такое не исчерпывающее знание, а знание обо всем на свете. И я вполне допускаю, что в скором времени уже не смогу найти общий язык с людьми, сформированными подобными практиками чтения, когда нет связности, основательности, но есть быстрая смена впечатлений.
Разнообразие, пестрота, быстрое переключение регистров оказываются скорее досуговым чтением и, что называется, убийством времени, чистым развлечением, после которого остается пустота. Я уверен, что такая рецептивная практика препятствует обобщению, построению концепции и удалению от эмпирики в попытке разглядеть тренд. В связи с этим новое поколение филологов, боюсь, уже не сможет воспринять или написать труды, сопоставимые с теми, что, например, создал Елеазар Моисеевич Мелетинский. Я больше ценю не столько его «Поэтику мифа» — поистине научный подвиг для своего времени, сколько «Введение в историческую поэтику эпоса и романа», как мне кажется, идеальное литературоведческое исследование, созданное в нашей традиции. Хотя, возможно, в грядущей интеллектуальной культуре сами основы филологического труда, его, так сказать, «поэтика», будут уже иными.