Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В 1841 году в Париже вышла книга под названием «Парижский зверинец: физиологическая, живописная, философическая и гротескная история всех любопытных зверей Парижа и окрестностей, писанная в продолжение трудов г-на де Бюффона. Сочинение г-на Луи Юара».
В оригинале в названии фигурирует слово Muséum, и французы 1841 года, видя его, сразу понимали, что речь идет не о Лувре, который назывался Musée, а о совсем другом заведении — Национальном музее естественной истории, который располагался в парижском Ботаническом саду, где находился также и большой зверинец. В предыдущей публикации нашей переводческой мастерской этот музей и зверинец поминаются вполне всерьез. Но в книге, из которой взяты очерки, публикуемые теперь, и музей, и звери — не настоящие, метафорические. И Лев, и Львица, и Пантера, и Крокодил, а также еще многие другие особи, чьи портреты помещены в «Парижском зверинце», — это не звери, а люди, персонажи парижской светской и/или политической жизни, которых остроумный автор отождествил с каким-нибудь животным. Некоторые из этих звериных кличек почерпнуты из тогдашнего светского жаргона; так, светские Львы и светские Львицы — это общепринятые обозначения, распространенные не только во Франции, но, например, и в России; напомню хотя повесть В. А. Соллогуба «Лев», вышедшую в том же, что и «Парижский зверинец», 1841 году, или очерк Ф. В. Булгарина «Лев и шакал» (1843).
В этих текстах, как и у Юара, представлена сатирическая трактовка светских Львов и Львиц. Во времена Юара существовал и другой взгляд на этих персонажей. Его придерживалась остроумная писательница Дельфина де Жирарден, под псевдонимом Виконт де Лоне ведшая в парижской газете La Presse еженедельную колонку «Парижский вестник». Считается, что светских львов впервые стали называть так в Англии, и названием этим они были обязаны живым львам, которые до конца 1820-х годов содержались в зверинце лондонского Тауэра. Так вот, Дельфина де Жирарден 31 августа 1839 года писала о слове «лев»:
«Между прочим, это английское слово, так быстро прижившееся во Франции, означает у нас совсем не то, что на родине. У нас с некоторых пор всякому элегантному существу присваивают звание льва; в каждой котерии насчитывается не меньше двух десятков львов; всякую женщину, у которой есть красивые брильянты и тонкие кружева, породистые лошади и хороший повар, которая бывает в театрах, на скачках и на блестящих балах, без предварительных разысканий и достаточных резонов причисляют к львицам; всякого мужчину, который носит прическу à la Генрих III, бородку à la Плутон, усы à la Кромвель и галстук à la Колен; который заводит себе микроскопического грума и курит колоссальные сигары; который громко кричит из облака дыма: „Здорово, любезнейший, как жизнь?“ и слышит ответ от собрата, пребывающего в другой дымной славе: „Недурственно, а сам?“ — неизвестно по какому праву немедленно объявляют львом.
А затем львы и львицы собираются в кружок, чтобы предаться взаимному восхвалению, и, не имея на то никаких оснований, гордо заявляют: „Я лев, ты лев, мы львы, они львицы!“ Мы, со своей стороны, тоже хотим позаниматься грамматикой и скажем в ответ: Вы не львы, они не львицы. Вы денди, красавцы, щеголи, короли моды, любители фешенебельности, причудники, а если угодно, и причудницы, — но не львы. Что такое лев в нравственном отношении? Даем определение: в нравственном отношении лев есть любопытный зверь. Меж тем быть любопытным зверем вовсе не значит быть нескромным животным, которое желает все видеть собственными глазами; это значит быть необычайным животным, которое все желают увидеть собственными глазами. Так, например, лев из Ботанического сада, на которого никто не обращает внимания, — не лев. Казалось бы, он вправе притязать на это звание, ибо у него есть длинная грива, острые когти и хищные клыки, однако, несмотря на все эти атрибуты, сей царь пустыни — не лев; напротив, крошечный пони, несмотря на свои короткие ноги, смешной аллюр и уродливую гриву, — настоящий лев, ибо весь Париж сбегается в Цирк на Елисейских полях, чтобы на него посмотреть. Точно так же обстоит дело в наших салонах. На рауте в роли льва выступает вовсе не юный любитель элегантности, одетый самым необычным образом, имеющий самые продуманные и самые претенциозные манеры; нет, в этой роли выступает порой человек совсем простой и ничуть не забавный, с которым, однако, все хотят свести знакомство, поскольку он чем-либо прославился на весь мир: совершил опаснейшее путешествие, увез из дому несколько английских матрон, произнес накануне пламенную речь, получил на днях огромное наследство, гарцевал недавно в жокейской куртке на чистопородном жеребце, летал два часа назад на воздушном шаре и привез самые свежие новости из эмпирея, слегка подозревается в отравлении собственной жены, а может быть, просто-напросто опубликовал талантливую книгу, имевшую большой успех. Однако львом можно стать лишь на недолгое время; должность льва не принадлежит к числу пожизненных. Быть львом нынешнего вечера значит быть козырем данной партии, а известно ведь, что по окончании партии козырь утрачивает все свое могущество.
Итак, не повторяйте бездумно: наши львы ввели такую-то моду, все наши львицы побывали на этом представлении. Это все равно как если бы вы сказали: козыри трефы и бубны; все равно как если бы вы сказали — а вы зачастую именно так и говорите: „Масса выдающихся особ“ и проч. Не путайте денди и льва, причудницу и львицу; они принадлежат к разным семействам: денди — тот, кто хочет, чтобы на него смотрели, лев — тот, на кого хотят смотреть; причудница — та, кто ищет всевозможных развлечений, львица — та, кого зовут на все празднества и без кого никакие развлечения никому не в радость. Лев на блестящей вечеринке — то же, что новобрачная на свадьбе, то же, что новоизбранный академик на академическом приеме, то же, что парижанин в маленьком провинциальном городке, то же, что обвиняемый для процесса, то же, что жертва для жертвоприношения, то же, что жирафа в Ботаническом саду, наконец, то же, чем был некогда лев в зверинце. Пример: кто нынче лев на сцене театра „У ворот Сен-Мартен“? лев там не тигр, не леопард, не ягненок и не лев, а господин Ван Амбург [укротитель, упоминаемый также в публикуемых ниже очерках Юара „Лев“ и „Пантера“]»[1].
Еще один нюанс в портрет светской львицы внесен в очерке Эжена Гино, опубликованном во втором томе многотомного сборника «Французы, нарисованные ими самими» (1840)[2]: здесь светская львица скачет верхом, фехтует, стреляет из пистолета и даже «плавает, как рыба», но, несмотря на эти многообразные таланты, предстает фигурой отнюдь не героической и предметом не столько восхищения, сколько осмеяния. Точка зрения Дельфины де Жирарден осталась исключением, а распространение получила та — сатирическая — трактовка, которая представлена у Юара.
Другие прозвища, фигурирующие в «Парижском зверинце», по всей вероятности, не взяты из жизни, а изобретены самим Юаром: таковы Пантера и Крокодил, а также многие другие колоритные персонажи, такие как, например, Министерский Пес и Министерский Кот (разница между ними весьма существенная: Министерский Пес распоряжается всеми делами министра, но лишь только его начальника отправляют в отставку, следует за ним и теряет все былое могущество; совсем другое дело Министерский Кот: он верен не министру, а министерству и сохраняет важность и влиятельность при любом начальстве). Но, как бы там ни было, любой из полусотни очерков «Парижского зверинца» — это образец того журналистского остроумия и легкой сатиры на современные нравы, которые были распространены во французской прессе на рубеже 1830–1840-х годов. Читатели «Горького» уже знакомы с этой манерой: два года назад здесь были опубликованы несколько очерков из книги «Сто и один Робер Макер» (первый, второй, третий и четвертый), одним из авторов которых был тот же Луи Юар (1813–1865).
Автор «Парижского зверинца» был профессиональным литератором и журналистом, многолетним сотрудником, а с 1848 года — главным редактором ежедневной сатирической газеты Charivari, автором очерков и заметок во многих других сатирических изданиях, а также автором целого ряда книг, в название которых входило слово «Физиология». В том же 1841 году, которым датировано книжное издание «Парижского зверинца» (отдельными выпусками его очерки выходили из печати в предыдущем, 1840 году), Юар выпустил «Физиологию студента», «Физиологию гризетки», «Физиологию фланера», «Физиологию национального гвардейца», «Физиологию врача», «Физиологию портного». Ничего сугубо физиологического в этих нетолстых (около 120 страниц) книжечках карманного формата не было, они представляли собой подробные и, как правило, выдержанные в юмористическом ключе описания какого-нибудь социального типа, а порой и предмета (существовали, например, физиологии омнибуса, перчатки и зонтика) и непременно сопровождались иллюстрациями. Всплеск моды на них пришелся на 1840–1842 годы, когда их вышло около полутора сотен. И вот именно к этой традиции, а не к традиции басен, к которой, казалось бы, отсылают звериные названия человеческих персонажей, принадлежит и «Парижский зверинец» Луи Юара. Каждый портрет светского «зверя» — это маленькая «физиология», сопровождаемая смешными картинками знаменитых рисовальщиков: Гранвиля, Гаварни и других. Очерки Юара, как и его «Физиологии», — это, на первый взгляд, несерьезная болтовня, но для нас по прошествии почти двух столетий эти портреты Львов и Львиц, Пантер и Крокодилов — еще один способ взглянуть глазами современников на тогдашние нравы.
Перевод сделан по изданию: Huart L. Muséum parisien historique, physiologique, pittoresque, philosophique et grotesque. Paris, 1841.
Перевод выполнили участники мастерской «Художественный перевод с французского языка» (Литературные мастерские Creative Writing School под руководством Веры Мильчиной, ведущего научного сотрудника ИВГИ РГГУ и ШАГИ РАНХиГС) Наталья Билан, Ксения Дубина, Маргарита Карелая, Евгения Кириенко, Наталья Коваленко (Евдошенко), Ольга Колесникова, Ольга Малякина, Оксана Михайлова, Полина Михайлова, Анна Михайлюк, Мария Новикова, Анастасия Рузанова, Анна Серегина, Аркадий Тесленко.
Вступительная заметка Веры Мильчиной.
***
Луи Юар
Лев
Лев! Пусть этот заголовок вас не пугает! Хоть мы и заявляем себя продолжателями дела господина де Бюффона[3], продолжать его мы будем исключительно в литературе, а никак не в зверинце.
С некоторых пор животные у нас вошли в моду — прошу вас, не ищите в этих словах неуместного намека! — они заполонили не только театральную сцену, но и академический словарь и навязали свои имена самым разным классам общества.
По месту и почет. Начнем с царя зверей, этого грозного четвероногого, который от сотворения мира не признавал над собой ничьей власти за двумя исключениями — Андрокла[4] и господина Ван Амбурга[5].
Он вам наверняка известен, этот Лев — мы говорим о Льве парижском! — вы, разумеется, не раз с восхищением наблюдали его, но не в клетке зверинца, а за резной решеткой ложи в Опере или Итальянском театре.
Некогда эти модники, эти великие мужи, признанные авторитеты во всем, что касается галстуков, каблуков и причесок, величали себя денди, «невероятными», мюскаденами или «желтыми перчатками»[6], теперь же прихоть заставила их позаимствовать звучное слово из области естественной истории, и пред восхищенными взорами публики они являются под именем Львов, что вовсе не означает, будто царствовать они желают именно над животными.
Парижский лев, как и его тезка из африканской пустыни, обладает великолепной гривой, которая ниспадает на плечи локонами струящимися, а порой и блестящими. Лев с улицы Горы Монблан, как и его образец, лев с горы Атлас, обожает непринужденно прогуливаться под солнцем, только в Париже, а не в Африке; притаившись за фонарем на Гентском бульваре[7], этот кровожадный хищник поджидает очередную робкую Пантеру, а та бежит от него прочь на манер пастушки Амариллис[8], всякую минуту оглядываясь, дабы удостовериться в том, что ее преследуют.
Впрочем, у двуногого Льва есть немало преимуществ перед львом четвероногим: он может делать маникюр, носить шапокляк и выкуривать по сорок три сигары ежедневно. Представляем вниманию наших читателей портрет парижского Льва: он укутан в широкое пальто орехового цвета, точь-в-точь как жирафа из Ботанического сада, которая зимой облачается в огромный фланелевый жилет[9]. Художник запечатлел, как Лев подступает к неосторожной пантере, не потрудившейся убежать; хотя бояться ей, в сущности, нечего.
Парижский Лев живет не только сигарами: он в значительных количествах поглощает дядюшек, тетушек, кузенов и проч., и проч., а если точнее, обширные наследства, которые эти добрые души решили ему оставить. К счастью, Гражданский кодекс строго запрещает Льву делить шкуру неубитого медведя — я имею в виду наследство дядюшки, — пока тот не будет мертв, окончательно и бесповоротно мертв, иначе голодный Лев проглотил бы беднягу живьем.
Если за сутки вам нужно успеть трижды поменять наряд и выкурить сорок три сигары, очень сложно найти время на то, чтобы читать, писать или музицировать: поэтому наш Лев знает из литературы только «Газету мод» и обсуждает не Восточный вопрос[10] или вопрос о сахаре[11], а исключительно вопрос о жилетах с цветами или вопрос о нанковых панталонах. Пять или шесть раз в месяц Лев принимается за важнейшее дело: он трудится вместе со своим портным! Совсем не просто изобрести новый способ закруглить фалды фрака или предугадать, нужно ли подчеркивать икры фасоном брюк, — если, конечно, у вас есть что подчеркнуть; а ведь льву предстоит блистать на асфальте Гентского бульвара — месте его каждодневных прогулок.
Само собой разумеется, направляясь на пешую прогулку, он надевает непомерно длинные шпоры. Идти они мешают, но выглядят модно. Зато на прогулке верховой, если таковая случается, он их непременно снимает.
И все же есть пора года, когда Лев своим лучшим туалетам предпочитает самый жалкий наряд, причем готов тратить на него столько же времени и сил, сколько в обычное время тратит на то, чтобы помадить волосы, чистить сапоги и утюжить платье. Мы говорим о карнавале. Среди карнавальных костюмов сегодня самым модным считается самый неприглядный из всех, какие только можно вообразить[12]. Нам вовсе не жаль, что с балов-маскарадов исчезли Турки, Кастильцы, Полишинели и Арлекины; но, право, неужели нельзя придумать что-то более элегантное, чем вот такой костюм?
Кто бы узнал под этими лохмотьями блистательного кавалера, который утром скакал верхом в Булонском лесу[13]? Кто бы догадался, что волосы под этой засаленной шляпой завиты и надушены Мишалоном[14]? Кто бы мог подумать, что этот подбитый глаз — вылитая отбивная — привык наблюдать в перламутровый бинокль за Фанни Эльслер[15]? А между тем все это чистая правда: господин, похожий на беглого каторжника из Тулона или Рошфора, не кто иной, как наш Лев на гулянье. Как справедливо заметил в своих притчах покойный царь Соломон, «о вкусах не спорят».
Когда же Лев не облачается в вышеозначенный живописный костюм, ставший уже классическим, он наряжается в костюм исторический, отдавая дань всем эпохам и всем народам сразу. Дорогу танцору, достойному кадрили Шикара[16]!
Увы! Отчего всему в этом мире приходит конец: добротным суконным пальто от Юманна[17] и самым солидным состояниям, тысячефранковым билетам и светло-зеленым фракам?
В одно прекрасное утро, проснувшись под столом после истинно андалузской оргии, Лев замечает, что от тридцати тысяч франков ренты у него осталась лишь недокуренная сигара. — С этим далеко не уедешь, — скажете вы; однако окурок сигары заводит нашего несчастного Льва гораздо дальше, чем он мог предположить: не успевает владелец окурка выпустить на воздух последние клубы своего состояния, как обнаруживает себя внутри национального памятника архитектуры, прозванного в народе «отелем Клиши»[18], — в огромной клетке, куда запирают всех Львов, преследуемых законом и пойманных парижскими арабами.
Если заключенный, по счастью, еще не съел всех своих дядюшек, то после двух- или трехлетнего заключения, он наконец выходит на свет божий. Благодаря наследству он расплачивается с долгами и к сорока годам решает остепениться и предложить какой-нибудь семнадцатилетней девушке свою руку, сердце и нешуточный ревматизм.
Бедная девушка, повинуясь родительской воле, выходит замуж за истаскавшегося старого Льва, а спустя несколько месяцев после свадьбы обнаруживает, что взяла на себя обязанности сиделки.
Между тем подобное занятие вряд ли может понравиться восемнадцатилетней девушке, мечтавшей о красивом юноше с большими черными глазами, маленькими светлыми усиками и безо всякого ревматизма.
Дряхлый Лев проводит свои дни в вольтеровском кресле, требует, чтобы ему читали «Газету прений»[19], выпивает в день пять гоголь-моголей, а в свободное время читает нравоучения плутам племянникам.
Да что там говорить! — Видали мы и таких старых Львов, которые проводили свой стариковский досуг за уженьем рыбы и давали самые немудреные наставления молодым пуделям.
Львица
В любом парижском или провинциальном обществе найдется по крайней мере одна Львица, которая задает тон, определяет моду и служит для всех молодых людей предметом пристального внимания, а для всех женщин — мишенью сплетен и мелкого злословия. Чтобы претендовать на звание Львицы, нужно быть красивой, элегантной, богатой и кокетливой; если же к этим основным качествам добавляется немного острого ума, тогда все прекрасно, перед нами законченная Львица. Скажу больше, Львице надо иметь совсем мало ума, чтобы многочисленные поклонники, составляющие ее обычную свиту, не находили этот ум поистине великим и не повторяли ее остроты с энтузиазмом и восхищением, которые свойственны всем придворным в мире, пусть даже острота монарха или Львицы заключается в словах: «Здравствуйте, сударь. Как поживаете?»
Все Львицы мира, будь они даже простыми Львицами из Пезенаса или Кемпер-Корантена[20], имеют один и тот же недостаток — непомерное тщеславие. Иначе и быть не может: самая искренняя и простодушная юная девица, выйдя из пансиона, немедля теряет свою застенчивость, если ей повезет выйти за богатого мужчину, который удовлетворит все ее прихоти в отношении туалета и новых мод.
Может ли молодая дама не испытывать тайной гордости, постоянно видя себя объектом восхищения и поклонения всех самых модных молодых людей и всех самых безукоризненных Львов?
В конце концов тщеславие занимает место в самом скромном сердце:
Хоть Львица, женщиной осталася она[21].
Что касается кавалера, пришедшего засвидетельствовать свое почтение и покрасоваться, произнося множество фраз, вычурных и льстивых сверх всякой меры, то, услышь его Шекспир, он несомненно крикнул бы: «Отлично рычишь, Лев!»[22]
Давным-давно было сказано очень точно, что день Львицы посвящен трем занятиям: она одевается, общается и раздевается[23]. Около полудня начинается церемония малого вставания[24] — при этой важной сцене присутствуют трое: парикмахер, горничная и друг дома.
Не проходит и каких-нибудь трех часов, как наша Львица уже завершает свой туалет и накидывает кашмирскую шаль цвета зеленого яблока, чтобы отправиться по своим повседневным делам, а именно посетить самые знаменитые модные магазины и выбрать самые элегантные ткани от Делиля или Гажлена[25]; за ней всегда следует громадный егерь, щеголяющий усами сапера, эполетами тамбур-мажора и петушиными перьями.
Егерь занимает второе место после кашмирской шали: он так же эффектно выглядит и так же хорошо... — мы чуть не сказали: носится. Такую роскошь может себе позволить не всякий, и именно это помогает отличить Львицу от заурядных банкирш, кассирш и рантьерш.
Постепенно Львица начинает терять свою первую молодость и первую свежесть, но тем сильнее она жаждет привлечь все взоры и занять своей персоной всю гостиную.
Поэтому она почти всегда принимается петь дурным голосом, а поскольку она брала много уроков по двадцать франков, то воображает, что за большие деньги получила и много таланта.
Итак, каждую неделю госпожа Львица устраивает музыкальный вечер, на который собирается цвет парижского общества; своим гостям хозяйка предлагает превосходное мороженое и весьма посредственные рулады, очень пошлые романсы и очень крепкий ромовый пунш. Иными словами, не все так плохо, и было бы совсем хорошо, если бы Львица не слишком увлекалась ролью стрекозы, которая все пела ночи напролет.
Так уж устроен мир, что приедается все, даже семнадцать романсов, которые цепляются один за другой, как макароны. Право, лучше было бы спеть один и тот же романс семнадцать раз подряд, потому что тогда, как остроумно заметил паяц Бильбоке[26], эта музыка несомненно доставила бы величайшее удовольствие тем, кому понравился этот романс.
Несколько лет Львица блистает, но вдруг понимает, что ее слава затмевается: другая Львица, моложе и соблазнительнее, является отнять у нее скипетр моды. Как быть?
Изменчивы волна и мода![27]
Злосчастная Львица, поверив рекламным проспектам, начинает ежедневно принимать на завтрак арабский ракаут[28], дабы обрести полноту и свежесть, отличающие восточных принцесс, но в один прекрасный день понимает, что кушанье из крахмала оказало слишком благотворное действие: одним корсетом теперь уже не удержать талию, которой позавидовал бы и сам Лепентр-младший[29].
И тогда бедной разжиревшей Львице, покинутой толпой поклонников — изменчивых, как волна, — не остается ничего, кроме как предаться благочестию и пестованию маленьких собачек.
Увы! Кто теперь узнает прежнюю модную красавицу в ожившей карикатуре, разгуливающей по главной аллее сада Тюильри с выводком мопсов, грифонов, спаниелей и прочих мосек?
Самый зоркий наблюдатель, самый искусный художник, самый ученый антиквар — и те не признали бы в ней одну из отставных первых красавиц Парижа, а воробьи сада Тюильри все до последнего стремглав разлетаются при виде огромной шляпы с султаном, какой можно увидеть только на вишневых деревьях, да и то исключительно в июне!
Порой c великой страстью к маленьким собачкам соседствует у стареющей Львицы страсть куда более ужасная, а главное, куда более неприятная для ее друзей, — она берется за перо.
Излишне говорить, что из всех сюжетов и тем нашу даму более всего прельщают воспоминания. В самом деле: чтобы сочинить что-то кажущееся новым, приходится поломать голову, а вот воспоминания по силам всякому уму: достаточно хоть что-то припомнить. Надо вовсе не иметь шишки памяти[30], чтобы, пережив Реставрацию, Империю, Консульство, Директорию и Республику и повидав стольких уланских лейтенантов, гусарских капитанов и драгунских полковников, не суметь изложить на бумаге множество захватывающих историй! В конце каждой строки отставная первая красавица Империи испускает глубокий вздох, вспоминая, сколькими важными событиями одарила ее эта славная эпоха.
Неудивительно, что наша дражайшая горе-писательница то и дело восклицает: «Хорошие были времена! Среди молодых людей еще встречались любезники!»
Пантера
Весьма прискорбная путаница, простительная разве что людям, не имеющим ни малейшего представления о естественной истории, иногда приводит к тому, что в парижском лексиконе Пантеру путают с Львицей. Это ошибка, серьезная ошибка, и наш долг обратить на нее внимание всей Европы. Начинающий наблюдатель может, не разобравшись, совершить эту ошибку, но истинного любителя естественной истории не смутят несколько сходных черт, и он быстро поймет, в чем коренное отличие Пантеры от Львицы.
Пантера, благодаря сиянию мерцающих глаз и пестрым нарядам самых разных оттенков, часто пытается присвоить себе титул властительницы моды. Как и Львица, она появляется в саду Тюильри, в литерных ложах и на публичных концертах во всем блеске дивной роскоши; но эта роскошь, какой бы ослепительной она ни была, обнаруживает свое совсем недавнее происхождение, и из-под шкуры мнимой Львицы всегда выглядывает кончик уха Пантеры. Неумеренность в следовании моде сама по себе уже позволяет отличить даму из высшего света от дамы из света в высшей степени среднего.
Пантера — предмет роскоши, и позволить себе содержать породистую Пантеру может только русский князь, английский милорд или французский банкир. Впрочем, надо отдать должное Пантере: она не тигрица; Пантеру очень легко приручить, если дать ей здоровую, обильную, изысканную пищу, хорошенькую клетку неподалеку от церкви Лоретской Богоматери[31], несколько кашмирских шалей, побольше драгоценностей, изрядное число шелковых платьев и цивильный лист[32] от пятисот до тысячи франков в месяц, в зависимости от щедрости укротителя. Больше того, Пантера не суеверна и, если ее как следует попросить, соглашается принять в дар коляску; она не боится расплескать в дороге свою добродетель.
Того любителя естественной истории, что не жалеет денег на содержание Пантеры, обыкновенно называют Благодетелем. Но неблагодарные, даром что прирученные, представительницы этого сословия частенько служат опровержением пословицы о добром деянии, которое никогда не пропадает втуне, ибо Пантера редко может похвастать постоянством и верностью. Да и как иначе? Эту традицию она унаследовала от Лаисы, Нинон де Ланкло и самой госпожи Дюбарри[33], которая по сути была не кем иной, как королевской Пантерой.
Но статус счастливого любовника одной из этих дам сулит не только выгоды: прелестницы делают вид, будто не желают нарушать правила приличия, и это верно, — они и в самом деле не желают по неосторожности потерять приличную сумму в шесть, а то и двенадцать тысяч франков. Поэтому, если новоявленный Ван Амбург[34], законный благодетель вдруг невесть отчего решает нанести визит своей дорогой Пантере в тот час, когда она его вовсе не ждала, испуганная Пантера умоляет счастливого любовника спрятаться где угодно, дабы соблюсти приличия. Между тем чаще всего случается так, что где угодно — это широкий бак с чистой водой. И два часа, проведенных в жидкой среде, наводят на весьма жидковатые мысли.
Коль скоро вы не родились Тритоном или Амфибией, подобное положение в обществе покажется вам крайне неприятным. Хорошо еще, если — чертовское везение — вода дойдет вам только до плеч. Тогда, подобно Пантагрюэлю, вы сможете воскликнуть: «Ах ты, проклятый башмачник! У меня сапоги протекают через ворот рубашки!»
Выбравшись из своего укрытия, влюбленный Тритон, подавляя безудержное чихание, едва ли захочет отвечать заигрываниям очаровательной Пантеры и в лучшем случае даст ей понять, что готов отдать любые деньги за стакан лакричной настойки; иными словами, в эту минуту бакалейщик будет для него не человеком, но богом — богом в картузе из выдры и синем фартуке.
Время, когда Пантера блистает во всем своем великолепии, — это балы-маскарады. Если львица царит на великосветских торжествах, пантера, со своей стороны, царствует на торжествах венецианских, азиатских или дикарских, которые устраиваются у Мюзара[35], в зале Вантадура[36] и большей части парижских театров. Пантера не слишком разборчива в выборе книг для чтения (поскольку, как правило, едва умеет читать) — зато она лучше всех исполняет все виды качучи, разрешенные правительством[37]. Зрелище поистине изумительное: юная Пантера, свежая и тонкая, ночь напролет пляшет и скачет, прыгает и визжит, не останавливаясь ни на минуту. Легуве в поэме «Достоинство женщин»[38] забыл описать замечательную бойкость, которую они выказывают на балу Мюзара.
О, берегитесь Пантеры, когда она, облаченная в черную бархатную куртку грузчика[39], несется в адском галопе, а за ней вьется ее длинный шарф из желтого кашемира.
Летом, лишившись венецианских наслаждений, Пантера отправляется в рощи Тиволи[40] любоваться природой в виде тисов из разноцветного стекла. Вместо соловьиных трелей она наслаждается корнет-а-пистоном[41]! В непогоду Пантера, которой приходится коротать время у камелька, развлекает себя курением сигарет, точно кастильский идальго или французская писательница[42], либо жестокими нервическими припадками в ответ на отказ купить ей новую кашмирскую шаль, в которой она испытывает безотлагательную нужду. Ведь не сыщется такого каменного сердца, которое устояло бы перед нервическим припадком, — при условии, однако, что к сему средству не успели прибегнуть целых восемьдесят семь раз, ибо на восемьдесят восьмом припадке укротитель Пантеры начинает подозревать, что дело нечисто.
Увы! Пантеры подобны розам, они точно так же цветут всего одну зарю[43]. Жизнь на андалузский манер, щедро сдобренная шампанским, — не совсем та диета, которую врачи рекомендуют для сохранения молодости и свежести; вот отчего в один прекрасный день, приступив к своему обычному туалету, бедняжка Пантера замечает, что волосы ее поредели, а те, что остались, еще и порядком побелели. И тогда она клянет время за эту черную неблагодарность.
Прощайте, влюбленные кавалеры, прощайте, прекрасные туалеты, и, что еще страшнее, прощайте господа Ван Амбурги с ежемесячными тысячефранковыми билетами! Злополучная Пантера стонет, словно покинутая голубка, и вскоре ей приходится добывать себе хлеб насущный исключительно уроками качучи и воспитанием младенцев, отлученных от груди. Счастье еще, если бедняжка Пантера, случайно столкнувшись с одним из своих бывших воздыхателей и желая в последний раз испытать на нем силу улыбки, некогда столь чарующей, и взоров, некогда столь неотразимых, не расслышит, как этот наглец вполголоса награждает ее жестоким определением, также почерпнутым из естественной истории. Но слово это так ужасно, что мы не решаемся вывести его на бумаге. Наш предшественник Бюффон и сам не отважился это сделать, ведь сочиняя историю сего четвероногого, он не назвал верблюда верблюдом, а даровал ему поэтическое прозвание «корабль пустыни»[44]!
Крокодил
Воистину, чудеса природы неисчерпаемы, ибо ежедневно она производит на свет толпы смертных, каждый из которых хоть и неизменно снабжен носом, ртом, ушами и тому подобным, ничем не похож на остальных. Больше того, разнообразие нравственных качеств, если таковые вообще существуют, велико в той же мере, что и качеств физических.
Один человек — воплощение духа, другой — брюха, и совсем немного тех, о ком можно сказать, что они — воплощенное сердце. Иными словами, природа никогда не повторяется — в отличие от большинства современных авторов.
Парижскому Крокодилу при распределении даров природы досталась ненасытная утроба, и, подобно своему собрату-амфибии с берегов Нила, наш красавец думает только о том, как бы пообедать — разумеется, бесплатно.
Во времена Империи и даже в первые годы эпохи Реставрации, нашего героя назвали бы блюдолизом[45]; однако в наши дни он получил гораздо более выразительное прозвище — Крокодил. Благодаря своей природной прожорливости, которая заставляет его хватать все, что ему предлагают, — а порой даже то, чего не предлагают, — Крокодил с большим удовольствием принял и свое новое имя.
Крокодил чует обед, как ворон дохлую лошадь. Если вы нанизали на вертел индейку с трюфелями, можете быть уверены, что ваш друг Крокодил навестит вас именно в тот момент, когда вы усядетесь за стол; и нужно быть свирепее носорога или судебного пристава, чтобы не пригласить такого гостя к обеду. Крокодил живет только для того, чтобы обедать, а также, если повезет, чтобы завтракать. Наш герой, до тонкостей изучивший искусство таких мастеров, как Брийа-Саварен и Гримо де Ла Реньер[46], не проглатывает ни единого кусочка, не распробовав его, не насладившись им как можно дольше.
Нет такого съедобного животного, чью анатомию он бы не знал лучше самого Кювье[47]; — ведь он без промедления разъяснит вам, какой кусок следует жарить на вертеле, какой варить в кастрюле, а за какой вообще не следует браться.
Когда ему подают ножку цыпленка, он без труда может определить, стоял ли этот цыпленок во сне на левой ноге или на правой, питался ли конопляным семенем или ячменем, был ли весел или меланхоличен[48].
Своими познаниями касательно виноградников Франции, Германии и Испании он заткнет за пояс Мальте-Брена[49] и любого самого увесистого географа. По одной лишь капле вина он угадывает его название, возраст, точное место происхождения и даже фамилию продавца; думаю, что он сумел бы угадать даже имя этого продавца. Попробуйте отыскать бригадира жандармов, который мог бы узнавать столько же по лицам путешественников.
Ничто в природе не может так порадовать Крокодила, как вид кухарки, возвращающейся с рынка и сгибающейся под тяжестью провизии.
С этим зрелищем может сравниться лишь вид повара, находящегося при исполнении обязанностей и в пылу творчества — в тот самый миг, когда его созидательный гений пытается сочинить некое новое блюдо, которое должно осчастливить все человечество; ведь следует признать, что повар, первым сошедший с протоптанной дорожки и сумевший избавить нас от заурядного куриного фрикасе и жалкого говяжьего фрикандо[50], и есть истинный гений — правда, увенчанный бумажным колпаком, но ничто не мешает спрятать этот колпак под пышным лавровым венком.
После обеда Крокодил отправляется в кафе, где ухитряется бесплатно угоститься чашечкой кофе в паре с рюмкой коньяка; затем, ближе к одиннадцати вечера, у него новая забота: подстроить встречу с другом, который бы позвал его на ужин, — или хотя бы разжиться баварским десертом с шоколадом либо мороженым — смотря по времени года.
Дни Крокодила проходят одинаково — это значит, что ежедневно он повторяет один и тот же гастрономический тур. Само собой разумеется, от такого человека вы не услышите ни слова о политике; он полностью согласен с Созием и твердит вслед за ним: «Тот истинный Амфитрион, кто приглашает нас к обеду!»[51]
Не таков ли, в сущности, девиз всех знаменитых дипломатов? Нужно всегда смотреть в сторону восходящего солнца и кипящего котелка.
Новый закон о дуэлях принес Крокодилу больше убытков, чем оружейникам: ведь раньше, благодаря этому обычаю, он мог поедать несметные полчища уток — а сегодня на выходе из здания исправительной полиции ему не предложат и самого скромного завтрака[52].
В один прекрасный вечер Крокодил гибнет прямо на поле битвы, иными словами — под столом. Слава мужеству павших!
Примечания
[1] Жирарден Д. де. Парижские письма виконта де Лоне / Перевод, вступ. ст. и примеч. В. А. Мильчиной. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 271–272.
[2] Русский перевод А. Балашовой (ныне Михайлюк) см.: Французы, нарисованные ими самими. Парижанки. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 416–432.
[3] Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон (1707–1788) — самый знаменитый французский естествоиспытатель XVIII века, автор «Естественной истории» (36 томов вышли при его жизни, и еще 8 — посмертно); его имя стало символом для обозначения всех пишущих о животных. Юар, разумеется, продолжал его дело лишь в переносном смысле.
[4] Андрокл — по легенде, древнеримский раб, который вынул занозу из лапы дикого льва, и позже благодарный лев не растерзал его на арене цирка.
[5] Исаак Ван Амбург (1808–1865) — американский укротитель, в 1839 г. с огромным успехом выступавший на сцене парижского театра «У ворот Сен-Мартен»; он показывал представление с участием тигров и львов.
[6] Имеются в виду самоназвания (и прозвания) щеголей, сменявшие друг друга во Франции с конца XVIII века: словечко «мюскадены» вошло в обиход еще во время Французской революции, «невероятные» (incroyables) — позже, при Директории; слово «денди» пришло во Францию из Англии в эпоху Реставрации, а при Июльской монархии модники стали именоваться «желтыми перчатками», поскольку носили перчатки именно такого цвета.
[7] Гентским бульваром называлась самая модная часть самого модного из парижских бульваров — бульвара Итальянцев; название было дано в честь бельгийского города Гент, куда в 1815 г., во время Ста дней (правления Наполеона, возвратившегося с острова Эльба) бежал король Людовик XVIII с частью придворных.
[8] Юар, по-видимому, иронически отсылает читателей к третьей идиллии Феокрита (ок. 300 — ок. 260 до н. э.) — серенаде (если не сказать отчаянному призыву) козопаса, обращенной к его возлюбленной Амариллис, которая по неизвестной причине скрылась в пещере и не желает выйти, так что юноша грозится даже наложить на себя руки; пастушка Юара куда более снисходительна.
[9] Речь идет о самке жирафа — дипломатическом подарке вице-короля османского Египта королю Франции Карлу X; она была первым привезенным в Европу жирафом и прожила 18 лет (с 1827 по 1845 год) в зверинце парижского Ботанического сада.
[10] Восточный вопрос касался отношений европейских держав с Османской империей и их соперничества за влияние в Средиземноморском и Балканском регионах.
[11] В первой половине XIX века во Франции колониальный тростниковый сахар конкурировал с местным свекловичным, который не облагался налогом и потому грозил полностью вытеснить привозной тростниковый.
[12] Имеется в виду карнавальный костюм, состоявший из лохмотьев и обозначавшийся французским словом chienlit (засранец).
[13] В XIX веке излюбленное место прогулок знати в западном пригороде Парижа.
[14] Модный парижский парикмахер 1830–1840-х гг.
[15] Фанни Эльслер (1810–1884) — австрийская танцовщица, одна из известнейших балерин XIX века, прима-балерина Парижской оперы в 1834–1840 годах.
[16] Шикар — карнавальная маска, в наряде которой сочетались приметы костюмов самых разных исторических эпох; своим названием обязана придумавшему ее оптовому торговцу кожей Александру Левеку.
[17] Знаменитый парижский портной.
[18] Клиши — долговая тюрьма в Париже, построенная в 1834 году и, в отличие от других тюрем, бывшая довольно комфортабельной.
[19] «Газета прений» (Journal des Débats) — при Июльской монархии официозная ежедневная политическая газета.
[20] Пезенас и Кемпер-Корантен — провинциальные города, первый в Лангедоке-Руссийоне, второй в Бретани. Оба служили примерами глухой провинции; так, о Кемпере-Корантене один шутник сказал, что этоn город находится от Парижа ничуть не дальше, чем китайский Кантон.
[21] Переделанная реплика Тартюфа из одноименной комедии Мольера, акт 3, явл. 3; у Мольера Тартюф говорит: «Хоть богомолен я, но остаюсь мужчиной».
[22] Реплика из комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь» (акт 5, явл. 1; пер. Т. Щепкиной-Куперник); афинские ремесленники представляют трагедию о любви Фисбы и Пирама, и один из них изображает Льва.
[23] Словари цитат приписывают эту остроту Альфонсу Карру (1808–1890). Он в самом деле повторял эти слова, но сочинил их не он, а поэт XVIII в. Франсуа-Шарль Панар (1689–1765), написавший стихотворение «Недовольный муж», по современным понятиям совершенно неполиткорректное: «Моя жена / Оригинальным зверем представляется. / Чем занята? Вот: одевается, / Общается и раздевается» (Panard. Théâtre et œuvres diverses. Paris, 1763. T. 4. P. 358).
[24] Процедура вставания, на которую были допущены только приближенные.
[25] Делиль — владелец лавки модных товаров, которая располагалась в доме 13 по улице Шуазеля. Шарль-Луи Гажлен — торговец шелковыми тканями, чья лавка располагалась в доме 85 по улице Ришелье.
[26] Бильбоке — предводитель труппы бродячих акробатов, главный герой комедии Теодора Дюмерсана и Шарля Варена «Паяцы» (1838), которая во Франции разошлась на пословицы, почти как «Горе от ума» в России. Среди широко цитировавшихся фраз или диалогов был и тот, на который ссылается Юар. Бильбоке объясняет новоявленному члену труппы (но вовсе не артисту), что тот должен играть на тромбоне, на котором играть даже легче, чем на скрипке: «Нужно только дуть; и вообще ты будешь выдувать только одну ноту, все время одну и ту же, и те, кто любит эту ноту, придут в восторг».
[27] Переиначенная цитата из песни Беранже «Бог простых людей»; у Беранже: «Изменчивы судьба и волны».
[28] Питательная смесь для подкрепления больных и детей, состоящая из картофельного крахмала, порошка какао и проч.
[29] Эмманюэль-Огюстен Лепентр-младший (1790–1847) — французский актер, почти три десятка лет выступавший в театре «Варьете»; был известен своей выдающейся полнотой: его вес составлял 300 кг.
[30] Шишки на черепе — главный элемент френологии, учения о связи между выпуклостями на черепе и свойствами характера, которое создал Франц Йозеф Галль (1758—1828), австрийский врач и анатом.
[31] Церковь Лоретской богоматери, открытая в 1836 году, располагалась в новом квартале Парижа, где квартиры в недавно построенных домах с еще не просохшей штукатуркой сдавались очень дешево, и этим охотно пользовались девушки не слишком строгого поведения. От этой церкви произошло еще одно название таких девушек, синоним пантер — лоретки.
[32] Денежное содержание, предоставлявшееся ежегодно парламентом монарху в личное пользование.
[33] Лаиса — гетера из Коринфа (V век до н. э.), имя которой стало нарицательным для женщин красивых, любезных, но легкого поведения. Нинон де Ланкло (настоящее имя Анна; 1620–1705) — куртизанка, писательница и хозяйка литературного салона. Жанна дю Барри (урожд. Бекю; 1743–1793) — последняя фаворитка Людовика XV; прежде чем стать любовницей короля, сменила нескольких высокопоставленных покровителей.
[34] Об укротителе Ван Амбурге см. примечание 5 к очерку «Лев».
[35] Филипп Мюзар (1792–1859) — композитор и дирижер. В 1830-х годах он дирижировал оркестром на балах-маскарадах в Парижской опере и других залах.
[36] Зал Вантадура — здание, построенное в 1829 г.; здесь давали представления парижская Комическая опера, Морской театр, театр «Ренессанс», а в 1841 г. оно было передано Итальянскому оперному театру. В нем, как и во многих других парижских театрах, во время карнавала проводились костюмированные балы.
[37] Качуча — испанский народный танец, вошедший в моду после премьеры балета «Хромой бес» на сцене парижской Оперы (1836) и долгое время считавшийся неприличным для светских дам и девиц; полиция, присутствовавшая на балах-маскарадах, следила за тем, чтобы там не исполнялись танцы, нарушающие благопристойность.
[38] «Достоинство женщин» (1801) — поэма Габриэля Легуве, прославляющая подвиги женщин в мирное и военное время, в частности во время Террора, когда они самоотверженно защищали отцов, мужей и сыновей от разъяренной революционной толпы.
[39] Один из самых известных костюмов, в который наряжались парижане и парижанки во время карнавала, носил труднопереводимое название débardeur; словом этим называли грузчиков, и Фаддей Булгарин предлагал для него перевод «костюм выгрузчиков леса или дров из барок» (Северная пчела. 1855. 2 апреля. No 707). Поскольку карнавал был единственным периодом, когда женщины могли, не вызывая скандала, носить панталоны, débardeur пользовался у них особой популярностью; состоял этот костюм из широких бархатных штанов, красного пояса и белой или черной блузки, причем женщины облачались в него, не надевая корсета.
[40] Развлекательный сад в Париже, существовавший с 1766 по 1842 год. Летом балы-маскарады не проводились.
[41] Медный духовой инструмент, вошедший в употребление во Франции примерно за десять лет до выпуска «Парижского музея» и еще не потерявший репутацию модного.
[42] Намек на Жорж Санд; о ней было известно, что она курит сигареты, что в те времена считалось для женщины непозволительным.
[43] Отсылка к знаменитому стихотворению Франсуа де Малерба «Утешение г-ну Дюперье, потерявшему дочь» (1599): «Et, rose, elle a vécu ce que vivent les roses, L’espace d’un matin» (в пер. М. Квятковской: «И роза нежная жила не дольше розы — Всего одну зарю».)
[44] «Корабль пустыни» — перифраза, которую, описывая верблюда, употребляли в конце XVIII — начале XIX в. многие авторы, писавшие на естественно-научные темы. Во французском языке chameau (верблюд) служит синонимом уродины.
[45] Словом «блюдолиз» (согласно словарю Даля, «охотник до чужих обедов») мы переводим французское «pique-assiette» (дословно «хватай с тарелки»). В отличие от блюдолиза, под «лизоблюдом» понимался, согласно тому же словарю, «подлиза, холуй, холоп».
[46] Жан-Антельм Брийа-Саварен (1755–1826) и Александр-Бальтазар Гримо де Ла Реньер (1758–1837) — два общепризнанных авторитета в области гастрономии; первый выпустил трактат «Физиология вкуса» (1826, рус. пер. 2021), второй с 1803 по 1812 г. напечатал восемь томов «Альманаха Гурманов» (рус. пер. 2011, 3-е изд. 2025), где заложил основы кулинарной критики, давая оценку парижским ресторанам и продуктовым лавкам.
[47] Жорж Кювье (1769–1832) — французский зоолог и анатом.
[48] Вероятно, пародийное заострение мысли Брийа-Саварена («Физиология вкуса», размышление второе) об особом вкусе ножки куропатки, на которую та опиралась во сне.
[49] Конрад Мальте-Брен (1775–1826) — французский географ датского происхождения, авторов целого ряда многотомных изданий по всемирной географии.
[50] Фрикандо — поджаренная или запеченная говядина или телятина, нашпигованная салом.
[51] Мольер. Амфитрион (1668; акт 3, явл. 5; пер. В. Я. Брюсова); имя заглавного персонажа сделалось нарицательным для обозначения хозяина дома.
[52] Во время Революции, в 1791 г., все законы против дуэлей, принятые при Старом порядке, были отменены в рамках борьбы с монархической властью; граждане восприняли это как узаконивание дуэли, справедливого способа защищать свою честь. До 1837 г. дуэль, если она была проведена с соблюдением равных условий для обеих сторон, считалась не подлежащей наказанию согласно Уголовному кодексу. В 1837 г. она вновь сделалась подсудной, однако суды присяжных все равно продолжали оправдывать дуэлянтов, даже если дуэль окончилась смертью одного из участников. Юар в своей шутовской манере намекает на то, что прежде дуэлянты и секунданты по традиции отправлялись после поединка в ресторан или кафе, а новый порядок ужесточил ситуацию.