Знаковое событие в истории Исландии
Фрагмент романа Хатльгрима Хельгасона «Женщина при 1000 °С»
Не так давно вышла новая редакция русского перевода «Женщины при 1000 °С» — романа современного исландского писателя Хатльгрима Хельгасона. Повествование в нем ведется от лица пожилой исландки, которая вспоминает свою жизнь, протекавшую на фоне драматичных событий ХХ века. Предлагаем почитать фрагмент, в котором героиня, на тот момент еще молодая женщина по имени Хербьёрг Марья, встречается в Гамбурге с четверкой начинающих музыкантов из Ливерпуля.
Хатльгрим Хельгасон. Женщина при 1000 °С. М.: ИД «Городец», 2025. Перевод с исландского Ольги Маркеловой
Битловская вечеринка в Гамбурге
1960
Итак, благодаря этим знакомствам — моим соседкам и Астрид — я дожила до того, чтобы зажигать в одной компании с этими победоносцами века. Разумеется, для девушки из Исландии это был торжественный момент, хотя он мог бы закончиться по-другому.
Астрид приволокла туда «пятого битла», его звали Стюарт Сатклифф, он был стеснительный и ранимый студент-искусствовед, а пройдоха Джон проходу ему не давал, вечно дразнил его за манеру одеваться и держать себя на сцене. Так что бедняжка Стю быстро вылетел из ансамбля, так и не приспособившись к этому балагану, и умер всего два года спустя от головной боли. По-моему, он был лишен таланта, хотя довольно милый парень.
После одного концерта Астрид пригласила всех к себе домой на «неофициальную часть». «Великолепная четверка» на самом деле насчитывала пять человек, и это было целое приключение — идти с ними по Репербану, который тогда, как, впрочем, и сейчас, кишмя кишел публичными домами с неизбежными мельничными крыльями и красными фонарями. Джон явно был предводителем. Он был старшим, имел слово, он спрашивал проституток, не устали ли они и не хотят ли с ними на party, он, мол, заплатит за все. Еще Джон потешался над немецким акцентом Астрид и названиями улиц, встречавшимися по пути, а мы, девушки, смеялись, как нам и полагалось в те времена, и я, вероятно, смеялась громче всех. Он не спускал с меня глаз.
Я плохо помню Пола, помню только большие ласковые глаза. Сразу было видно: вот идет хороший мальчик. Внутри Джона жили бесы, а Пол был безбесен. Зато вместе они были непобедимы. Джон был остер и колол до крови, а Пол пением врачевал раны.
Астрид весьма напоминала Твигги. Свою комнату она покрасила белой, черной и серебряной краской, а с потолка свисали ветки без листьев. Такой выпендреж был для меня несносен. Однако там были выпивка и музыка. Насколько я помню, старые пластинки The Platters и Nat King Cole. Леннон спросил хозяйку, не от дедушки ли ей достались в наследство эти пластинки. Я почувствовала, что между ним и Астрид возникло напряжение, и, скорее всего, именно из ревности он принялся издеваться над Стюартом, называя его то Задклиффом, то Сатклювом. Я сразу поняла, в чем суть, когда битл наклонился над пластинками, пуская слюну, и сказал, что бывал в США; я спросила, знаком ли он с Бадди Холли, потому что, по правде говоря, он, такой густо намазанный брильянтином, напоминал мне этого американского певца. Эти слова оказались волшебными, и он засыпал меня вопросами про Бадди Холли, про которого я, впрочем, знала только то, что его уже нет в живых. Но лед был сломан, и не успела я опомниться, как мы с Джоном уже танцевали, хотя он и сказал, что не умеет. Кто-то погасил свет, The Platters напевали нам мелодию, а мы кружились щека к щеке, миг — и девушка из Брейдафьорда узнала битловский поцелуй. Рожденная в девятнадцатом веке — с головой погрузилась в двадцатый.
Я только потом осознала, что это было знаковое событие в истории Исландии, хотя и такое, о каких вслух не говорят. Не могу себе представить, чтоб в «Нашем веке»* написали: «Поцеловалась с битлом в Гамбурге». В то же время это была такая мелочь, что о ней и не стоило рассказывать. Ну, потанцевали, ну, поцеловались… Конечно, я чувствую себя как девушка, которая поцеловала Иисуса еще до того, как он устроил свой великий gennembrud*, и не распространялась о своей удаче даже после того, как ее престарелые родственники стали почитать его как бога. Мой последний муж, Байринг, потребовал, чтоб я рассказала об этом поцелуе «Неделе»* или другому подобному журналу, он считал, что это прямо что-то великое, но я не стала — даже после смерти Джона. Мне показалось, что это было бы чересчур «глянцевитым», как сказала бы мама.
И все-таки я включила его в мое собрание Йоунов — под именем Фридйоуна. «Фрид» значит «мир», хотя, как я прочитала позже, никаким ангелом мира он вовсе не был. Он и сам признавал, что вся его борьба за мир происходила от того, что сам он был далеко не мирным: ему доводилось поднимать руку на женщин. Ох уж эти идеалисты, вечно у них в голове тараканы…
Но хотя там он был молодой, шуточки у него были как у моряка в летах, он излучал уверенность и был, конечно же, чертовски обаятелен. Крепко поцеловал и спросил, не победят ли англичане немцев в войне поцелуев, но когда я ответила, что я исландка, переспросил:
— А? Так вот почему мне так холодно!
— Ты замерз?
— Нет, — усмехнулся он, — я тоже из Исландии.
— Из Исландии? Как это?
— Да это Мими прозвала мою комнату Iceland.
— А почему?
— А там всегда холодно. У меня там все время окно открыто.
— Зачем?
— Smoke Gets In Your Eyes, — пропел он, подражая песне The Platters, под которую мы только что закончили танцевать. — Мими против того, чтоб я курил.
— А кто эта Мими?
— Моя тетя. Или мама. Мать у меня погибла в аварии. Ее пьяный мужик сбил.
— О? Какой ужас!
— Ага. Я его за это убью.
Мне самой на удивление эта фраза упала в мою душу, как снаряд. У меня защемило в груди, на глаза навернулись слезы, я извинилась и вышла на балкон, взялась за холодные перила и стала смотреть на город и на реку. Огни большого города расплылись в слезах, уронить которые мне не позволила гордость. Мне не хотелось плакать на глазах у этой молодежи. Я сама удивилась своей ранимости. Неужели я до сих пор настолько хрупка? Он осторожно высунул голову на узкий балкон:
— Что с тобой? Я что-то не то сказал?
Я обернулась:
— Нет-нет, я… просто… я тоже потеряла… так же…
— Маму?
— Нет, маленького… маленькую…
— Сестру?
Я не могла ответить. Только качала головой. Мне до сих пор было так больно. Я думала, что мало-помалу оправлюсь после того, как моя дочь погибла под колесами машины, но вот — через семь лет я не могу слышать про ДТП! И вот — через пятьдесят шесть лет я лежу и вытираю с дряблых старческих щек слезы. Какое невезение — вспомнить такое именно с этим парнем и именно в этот вечер! Он держался хорошо, но, разумеется, о дальнейшем «общении» не могло быть и речи. Молодые люди не хотят спать со старыми проблемами.
— Ты хочешь сказать… ребенка?
Я кивнула, сглотнула и попыталась улыбкой прогнать слезы. Сквозь музыку слышался стук поезда в ночной темноте. Битл улыбнулся в ответ. Наконец вышел на балкон, закурил сигарету и сказал, отгоняя дым:
— Ты ведь намного старше меня, да? Сколько тебе лет?
Как ни странно, такая беспардонность взбодрила меня. Я попросила у него сигарету и снова заговорила:
— Даму о возрасте не спрашивают. Ты разве не джентльмен?
— Нет, я из Вултона. Так сколько тебе лет?
— Тридцать один, а тебе?
— Двадцать, — ответил он и улыбнулся. — Но скоро мне будет тридцать.
В этом что-то было. Потому что вскоре началось десятилетие, которое пролетело быстрее всех других в двадцатом веке. Я смотрела, как он открывает балконную дверь, которая на самом деле была просто окном в человеческий рост, снова входит в шум и превращается в длинноволосого, всемирно известного и бывшего битла, переписавшего историю музыки двадцатого века и подбившего полмира хипповать и лежать в постелях в Амстердаме.
А я осталась стоять и вновь повернулась к городу, к своей несчастливой жизни. Где-то там, вдалеке, был центральный вокзал, на котором я в середине войны «потеряла» в течение одних суток и отца, и мать, и где-то внутри меня маленькая светловолосая девочка все еще играла на тротуаре в другом городе. Я услышала ее смех, когда заскочила в бар, где у меня в затылке раздался стук — самый жуткий звук из тех, что издает жизнь. Он превратил меня в самую ужасную деваху на земле. Я слышала этот стук (который возникает, когда двухлетняя головка сталкивается со стальным американским бампером на скорости тридцать километров в час на узкой улочке в аргентинской столице) каждый… порой каждый месяц, порой каждый день, всю жизнь. Кто потерял ребенка — потерял половину рассудка.
Однако я родила и другого ребенка, которого подкинула маме, а сама убежала сюда целоваться с парнями. Теперь он спал в бабушкином доме — годовалый Харальд, до которого мне совершенно не было дела. В разлуке с обоими детьми я больше скучала по ней — умершей, чем по нему — живому. Может, я сама потихоньку умирала? А может, я ушла от малыша из страха потерять под колесами машины еще одну жизнь?
Я очнулась от своих дум, утерла слезы и только тут заметила, что держу в руках незажженную сигарету. Которую дал мне мальчик-баддихольчик. Я поискала в карманах юбки спички, но ничего не нашла, но входить в квартиру сейчас мне не хотелось, и я уронила сигарету вниз на улицу.
И вот теперь, когда я лежу, прикованная к постели, и пытаюсь согреться о Колонну Мира, я понимаю, что лучше бы мне было сберечь эту сигаретку из пачки Леннона, невыкуренную палочку, — на память о том, что могло бы произойти. Тогда бы я продала ее, вместе со влажным битловским поцелуем, на Ebay, а на вырученные деньги обставила бы гараж, завела там møbler og tapet*, а еще этот самый плоскоэкранник, по которому крутили бы одни кинофильмы по мотивам моей жизни.
© Горький Медиа, 2025 Все права защищены. Частичная перепечатка материалов сайта разрешена при наличии активной ссылки на оригинальную публикацию, полная — только с письменного разрешения редакции.