Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В XIX веке французский писатель Жюль Жанен (1804–1874) был в России весьма популярен, и его прозу и статьи охотно переводили. Современному же русскоязычному читателю из обширного творчества Жанена доступен лишь роман «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (1829) — блистательный дебют, в котором пародия на штампы сентиментальной и «неистовой» прозы смешана с глубокими чувствами так искусно, что понять, говорит автор всерьез или издевается, очень трудно. Этот роман вышел в переводе С. Р. Брахман в 1996 г. в серии «Литературные памятники». Еще можно прочесть по-русски очерк Жанена «Фланер» в переводе Г. Шумиловой (Иностранная литература, 2020, № 3), очерк «Гризетка» в переводе Н. Харитоновой в книге «Французы, нарисованные ими самими. Парижанки» (М.: Новое литературное обозрение, 2014) и «Введение» к этой книге в моем переводе, а также пародию на театральную рецензию «Первый фельетон Пистолета», тоже в моем переводе, в сборнике «Сцены частной и общественной жизни животных» (М.: Новое литературное обозрение, 2015). Вот, пожалуй, и все. Между тем в свое время Жанен был знаменитостью, за свои критические статьи он получил прозвище Принц критиков, его приговоров боялись драматурги и актеры, его блестящую манеру писать стилизовал Бальзак в первой рецензии Люсьена де Рюбампре в романе «Утраченные иллюзии», а плодовитость его и умение публиковать одни и те же тексты в разных изданиях были таковы, что в каталоге Национальной библиотеки Франции с его именем связаны более 800 вхождений: там и романы, и рассказы, и театральные рецензии, которых у Жанена накопилось на шесть толстых томов, опубликованных в 1853–1858 гг., да и в них вошло далеко не все им написанное.
Рассказ Жанена «Путешествие львицы» был впервые опубликован 2 октября 1831 г. в газете Journal des Débats, где Жанен с 1831 до 1873 г. (42 года!) был присяжным театральным критиком. Стиль фельетонов Жанена (то есть текстов, помещаемых в нижней части ежедневных политических газет и не связанных напрямую с политической злободневностью) — это образец легкой болтовни, остроумной беседы с читателем.
Злые языки упрекали Жанена в том, что спектакли он смотрит невнимательно и путает в своих рецензиях имена актеров и их роли, а сам он признавался, что, поскольку не может присутствовать одновременно на двух спектаклях в двух разных театрах, отправляет на второе представление помощника, «юного белокурого критика» (между прочим, в этой роли подвизался тогда еще малоизвестный Жерар де Нерваль). «Путешествие львицы» в газетном варианте — это изящная замена рецензий на те спектакли, о которых Жанену писать не хотелось. Их он перечисляет в последнем абзаце газетной публикации:
«Когда перед тобой разыгрываются такие драмы, кто может требовать от критика, чтобы он рассказывал об „Острове Кокайбо“ в театре Пале-Руаяля, поделке восхитительно глупой, которая вызывает почти такой же смех, как „Медведь и Паша“ [водевиль Эжена Скриба. — В. М.], об „Алжирском дее в Париже“, очень старой и очень скучной пьеске господина Этьенна, у которой директор „Драматической гимназии“, по своей скверной привычке, изменил название, чтобы выдать ее за новинку, не говоря уже об „Английском стороже“ в театре Комических безделок, где речь идет о таких пустяках, как человек, который принимает яд, труп, который выкапывают из могилы, и дочь лорд-мэра, которая не желает выходить за сторожа».
Для нас сейчас не так важно, что это были за спектакли и в самом ли деле они были так плохи, как пишет Жанен. Важно, с какой легкостью Жанен подставляет на место рецензий рассказ, из которого театральная тема не уходит, но подается в оригинальном освещении.
Год спустя, в октябре 1832 г., Жанен перепечатал «Путешествие львицы» в своем сборнике «Повести фантастические и литературные». Там процитированный мною последний абзац, следовавший за упоминанием «простой соломенной шляпки и шерстяной шали от Терно», заменен на рассуждение о зверях, заменивших человека на сцене, и потому связь этого экзотического очерка парижской жизни с новинками драматической сцены чуть менее очевидна. Но через весь рассказ проходят параллели истории львицы, привезенной из Алжира к парижскому адвокату, с героями французской классицистической трагедии. Причем ирония Жанена распространяется на всех без исключения — и на античную драму с ее повествующими наперсниками и воркующими любовниками, и на французских классицистов, и на современную романтическую драму с ее модными атрибутами: отравлениями и убийствами, средневековыми шутами и карликами. Всю эту пеструю компанию «снижает» сопоставление с львицей, которая предстает их удачливой конкуренткой, имеющей больше оснований претендовать на роль трагической героини. Парадокс в том, что семь лет спустя, в сентябре 1838 г., именно Жанен хвалебными статьями в Journal des Débats, посвященными представлению в «Комеди Франсез» пьесы Корнеля с участием молодой и никому не известной актрисы Рашель, не только создал славу актрисе, но и возродил во французской публике почти угасший к тому времени интерес к классицистической драматургии. А драму он реабилитировал еще раньше. Когда Дезире Низар, защитник серьезной классической словесности, опубликовал в конце 1833 г. статью, где резко осуждал ту современную литературу (романы, повести и драмы), которую он назвал «легкой» (или, в переводе русской «Библиотеки для чтения», «нетрудной»), именно Жанен вступился за нее, хотя и признал, что многие современные драмы — «ужасный бред, кровавая ложь, изобилующая ошибками против языка». Среди его аргументов был и такой: вообразите, что в одно прекрасное утро «легкая» литература исчезла и журналы публикуют, а театры ставят только сочинения почтенных академиков; много ли найдется у них читателей и зрителей?..
С годами Жанен остепенился, но в 1831 г. он еще молод и дерзко иронизирует над всем на свете, включая «гражданскую доблесть» таможенных чиновников и сторожей Ботанического сада. А между тем сразу после Июльской революции 1830 г. французы относились к понятию «гражданская доблесть» очень серьезно.
Не щадит Жанен и двух великих ученых-естествоиспытателей — Этьенна Жоффруа Сент-Илера и Жоржа Кювье. В 1830 году их имена часто упоминались рядом, поскольку оба участвовали в едва ли не самом знаменитом научном споре своего времени, который освещался во всех французских газетах наряду с важнейшими политическими событиями: Жоффруа Сент-Илер был сторонником трансформизма — учения о том, что все формы органического мира произошли от одной или нескольких простейших форм в результате непрерывных превращений под воздействием среды. Кювье, со своей стороны, отстаивал противоположную идею о постоянстве видов. В тот момент победа осталась за Кювье, хотя впоследствии стало понятно, что Жоффруа Сент-Илер ближе к истине. Но как бы там ни было, оба были серьезными знатоками своего дела, преданными науке. Между тем под пером Жанена оба великих ученых предстают комическими недотепами: один никак не реагирует на появление в своем доме львицы (эка невидаль!), другой так же равнодушно смотрит на ее полурастерзанного хозяина.
У читателя может возникнуть закономерный вопрос: так была ли львица? К сожалению, на этот вопрос точный ответ я дать не могу. В позднейшей литературе встречаются отголоски этого эпизода с упоминанием львицы и адвоката Ше-д’Эст-Анжа, но они явно представляют собой не более чем перепевы рассказа Жанена. Однако поскольку в рассказе упоминаются реальные люди, на тот момент здравствовавшие и принимавшие активное участие в научной и политической жизни, трудно предположить, что Жанен публично возвел на них на всех полную напраслину. Какая-то львица, видимо, все-таки из Алжира к адвокату приехала и до зверинца добралась. А уж эффектные детали ее транспортировки из парижского пригорода в Ботанический сад — на совести остроумного автора.
Перевод сделан по изданию: Janin J. Contes fantastiques et contes littéraires. Paris, 1832.
Перевод выполнили участники мастерской «Художественный перевод с французского языка» (Литературные мастерские Creative Writing School под руководством Веры Мильчиной, ведущего научного сотрудника ИВГИ РГГУ и ШАГИ РАНХиГС) Наталья Билан, Ксения Дубина, Маргарита Карелая, Евгения Кириенко, Наталья Коваленко (Евдошенко), Ольга Колесникова, Ольга Малякина, Оксана Михайлова, Полина Михайлова, Анна Михайлюк, Мария Новикова, Анастасия Рузанова, Анна Серегина, Аркадий Тесленко.
Вступительная заметка Веры Мильчиной.
***
Жюль Жанен
Путешествие львицы
Поскольку нынче никто больше не пишет драм, ибо мы заперты в кругу самых заурядных отравлений и убийств, мне хочется рассказать вам историю, жуткую до дрожи, забавную до слез; драму для двух действующих лиц, как в «Беренике»[1]; драму, которая начинается и разворачивается галопом; драму без нелепостей и варваризмов, без прелюбодеяний и святотатств, без предисловий и шутов — словом, такую драму, каких больше не пишут.
На сей раз вы будете избавлены от экспозиции, которая поясняет, от наперсника, который повествует, от героя, который объявляет: «я Агамемнон» — или же: «я Орест»; вы будете избавлены от любовника, который воркует, и от финального монолога — одним словом, от всего, чем славится античная драма. Вы не встретите здесь ни одного изъяна современной драматургии: ни Средних веков, ни усеченных стихов, ни готических витражей, ни карликов, буффонов и пажей, ни доброго толедского клинка и удивительных прыжков героини, которая в пятом акте, патетически хрипя, катается по сцене с развязанным поясом, обнаженной грудью и горящими глазами.
Драма, о которой идет речь, восходит ко временам войны в Алжире. Из Африки к нам уже явились Митридат, Югурта, Монима[2] и многие другие, не говоря уже о Людовике IX Святом, каким его увидел господин де Шатобриан[3]. И моя новая героиня — тоже из Африки. Наши последние завоевания одарили нас не только скверным табаком и сокровищами Касбы[4], но и роскошным живым товаром — львами, пантерами и тиграми. Слыша рычание этих гладиаторов, мы словно переносимся в начало новой эры, во времена боев в Колизее и триумфа Цезаря. Война в Африке обеспечила нас львами на добрых двадцать лет вперед. В Ботаническом саду им уже потеряли счет. Львы чувствуют себя вольготно, растут, обзаводятся крепкими клыками, ночью в грозу хором отвечают на вопли безумиц из лечебницы Сальпетриер[5]; они у себя дома, их кормят, поят, моют — все, как в том счете, который в «Игроке» Реньяра слуга предъявил отцу своего господина от тех, кто этого господина
весь год кормил, поил, селил, перевозил[6].
Так вот, от этого нашествия диких зверей, от этого вторжения африканской драмы выиграли, как выясняется, не одни лишь правительства. Пустыня щедро поделилась своими богатствами не только с королями, но и с простыми смертными; на этой большой охоте среди пылающих песков не были забыты обыкновенные граждане: им в особых клетках отправляли из Африки пантер и шакалов; я, например, лично знаю одного великого оратора наших дней, которому доставили живую львицу на гужевой повозке, точно трех кроликов и двух куропаток из леса Фонтенбло. «Для господина Ше-д’Эст-Анжа[7], в Париже».
Эта львица была знаком памяти, который очень тронул моего друга. Он написал расписку: «Получил львицу в хорошем состоянии», точь-в-точь как тот наполеоновский солдат, что написал: «Получил папу римского»[8]; так мало мы теперь робеем перед самыми грозными властителями мира сего! Итак, вот она, львица на заднем дворе у прославленного адвоката. Бедняжка совсем обессилела; тесная клетка, долгая дорога, скверная еда, тоска по родным краям сделали ее смиренной и покорной. Ни дать ни взять Кориолан у вождя вольсков[9].
А между тем юную львицу приняли в этом гостеприимном доме очень радушно. Все были счастливы ее видеть. Маленький мальчик принял львицу за своего недавно издохшего пса и, погладив ее, назвал Фиделькой. Обратите внимание, что моя драма здесь только начинается; львица, скорбящая и оплакивающая потерянную родину, — это юная пленница-царевна из «Родогуны», которая начинает со слез, а заканчивает отравлением — или почти отравлением — своей свекрови[10]; но не будем забегать вперед.
Проходят дни. Львица вдоволь ест и спит, носится по двору под взглядом хозяина, нежится на солнце и, как всякая дикая кошка, бесшумно и бесхитростно зевает, причем делает это так красиво и изящно, что цивилизованные мужи с их громкими зевками выглядят в сравнении с ней очень глупо. Дочь пустыни отрастила когти, отточила зубы; сердце ее рвется из груди, в ней просыпается настоящая львица. Страсть охватывает ее, словно Расинову Ифигению. В ней просыпается Ифигения, и вот одним прекрасным утром, потеряв терпение, она издает рык! От этого грозного рыка все домашние вскакивают с постелей.
Это первое рычание львицы кладет начало моей драме. Сами того не ведая, мы становимся свидетелями первого объяснения Агамемнона с Клитемнестрой[11]. Львица зарычала, спасайся кто может! Мать семейства объята страхом, молоденькая служанка напугана, садовник берется за лопату, готовясь дать отпор хищнице; даже малый ребенок, гладивший львицу по еще не отросшей гриве[12], испуганно отдергивает ручку: и вот воцаряется ужас, просыпаются страсти, а героиня того и гляди перестанет сдерживать себя. Берегитесь клинка, яда и гнева отвергнутой любовницы; берегитесь острых когтей дикого зверя, спасайся кто может! Ужас и ярость и тут и там, но, если уж выбирать, Гермионе из расиновского пятого акта[13] я предпочитаю львицу из Сен-Манде[14].
В самом деле, действие происходит в Сен-Манде, в центре живописной деревни, в ярмарочный день, в доме, где царствуют красноречие, талант и милые семейственные добродетели. Первый же рев африканского зверя разрушил тишину этого дома. Прощай, спокойствие матери! Прощайте, песни на скотном дворе! Прощайте, радости детства! Прощайте, визиты друзей! Рык все изменил; решено, надо, чтобы эта ужасная гостья убралась отсюда; надо, чтобы этот хозяин дома, стряхнувший пепел со своей головы и заговоривший как римлянин, двинулся в путь; пора! Львица уезжает, она отправляется туда, куда рано или поздно отправляются все заезжие львы, в Ботанический сад! Львица в этот час рычит очень громко, а дорога из Сен-Манде в Королевский сад[15] очень длинная!
Мы живем во времена гражданского мужества, самого прекрасного из всех видов мужества. Как мы, простые горожане, стали такими смелыми и бравыми? Не знаю, но это факт неоспоримый. Чума жжет и жрет вдали — а мы уже сами наперегонки бросаемся познакомиться с ней поближе. Ревущая толпа бродит по городу, у каждого бунтовщика в руке булыжник, — национальный гвардеец заканчивает обедать, одевается и, прихватив ружье, отправляется на бунт так, как другие идут в Оперу. Мы люди, живущие настоящим; несет оно опасность или удовольствие — не все ли равно? Вперед! И вот глава семейства, один из лучших адвокатов Парижа, человек редкого и блестящего ума, красноречивый, щедрый и всеми любимый, прощается с женой и двумя детьми и посылает за фиакром, чтобы один на один с рычащей львицей добраться от Сен-Манде до Ботанического сада!
Фиакр прибывает. Кучер подобен праведному мужу Горация[16]: он бы и на обломках мира распахнул дверцу перед Хаосом, если бы тот решил нанять фиакр с почасовой оплатой. «Прошу, сударыня!» И вот моя львица забирается внутрь, а за ней хозяин; кучер, погоняй! Кучер правит, покуривая трубку, с таким спокойствием, точно увозит Манон Леско из Приюта[17].
Поначалу пассажирка ведет себя смирно. Она степенно восседает:
В карете с номером, на пыльном покрывале[18] .
И в этой карете третий акт нашей драмы разыгрывается с той неспешностью, которая свойственна всем третьим актам, когда кажется, будто действие завершилось и всех ожидает счастливый исход. Но вскоре характер действия меняется. Солнце сияет, воздух упоителен, деревья вдоль дороги нежно шелестят листвой, другие экипажи проносятся мимо, все вокруг дышит радостью и весельем, и в эту минуту ласковое дуновение уходящего лета касается сердца львицы.
Еще недавно она покоилась на сиденье в счастливом забытьи; но затишье миновало, и вот моя львица пробуждается, поднимает голову, вскидывается и, тряхнув гривой, рвется на волю, чтобы вновь увидеть пески пустыни, солнце, резервуары с дождевой водой. О, такая радость устрашает, ее можно принять за накопившееся отчаяние. Никогда еще львица не издавала подобного рыка. Ее спутник, видя, что она вот-вот сбежит, вступает с ней в рукопашный бой, сжимает ее в объятиях, борется, не страшась укусов, бьет ее головой о стенки экипажа... Она кусается! Она в ярости! Меж тем лошади бегут, как ни в чем не бывало, а кучер замечает про себя, что такие бойкие пассажиры ему еще не попадались.
Окна экипажа зашторены. Из его глубины раздается глухое рычание. Зеваки замирают в изумлении, прислушиваются и по простоте своей говорят: «Должно быть, это какой-то поэт декламирует стихи из своей трагедии, готовясь прочесть ее в „Одеоне“»[19].
Около заставы Трона[20] экипаж останавливается: таможенный чиновник, обладатель июльской медали[21], открывает дверцу фиакра, обнаруживает там человека и львицу, но не обнаруживает контрабанды и с величайшим хладнокровием дверцу закрывает. О, как восхитительно это благородное гражданское мужество!
Однако борьба с каждой минутой все утомительнее; сдерживать африканского зверя все труднее. Баязет побежден Роксаной[22]; он повержен, он задыхается, он обессилел и готов сдаться. Фиакр подъезжает к воротам Ботанического сада со стороны Аустерлицкого моста; часовой, завидев экипаж, говорит: «Здесь входа нет». Кучер отвечает: «Там человек со львом!» Часовой твердит свое: «Здесь входа нет!» Был бы один лев, тогда милости просим! Этот часовой отличается исключительным гражданским мужеством!
И вот наконец человек с львицей подъезжают к дому самого господина Жоффруа Сент-Илера[23], не больше и не меньше. Прибыли!.. Фиакр останавливается. К его дверце устремляется, напевая «Марсельезу», парижский мальчишка, юный герой Трех славных дней[24]! Это герой, ведомый скорее любопытством, чем корыстью. Он не откажется от одного су[25], но важнее всего ему узнать, что явится на свет из наглухо закрытого экипажа. Вот так штука! Дверца распахивается, и мальчишка оказывается носом к носу с львицей: горящие глаза, страшная пасть, всклокоченная грива. Но ни огонь в глазах, ни скрежет зубов не испугают парижского мальчишку; свергает ли он с трона короля или открывает дверцу фиакра — он ни за что не отступит, и вот он уже треплет львицу по загривку. Попробуйте управлять городом, который пускает эти неустрашимые побеги повсюду: в центр и в предместья, на крыши домов, на ступени дворцов и на колокольни храмов! Не знаю, что превосходит в цепкости парижского мальчишку — разве только въевшийся в дерево плющ.
Но, к счастью для правителей, парижский мальчишка не остается сорванцом навечно; он становится старше и мудрее, встает на путь исправления и превращается в примерного обывателя: служит привратником в порядочном доме, обзаводится семейством, и вот — с женой, детьми и птицами — он уже самый мирный из людей.
Таков и привратник господина Жоффруа Сент-Илера. Привыкший ко всякого рода чудовищам[26], этот достойный муж все же отступает перед львицей. Странная вещь — наши привычки! Каждый день мимо этого привратника движутся дети с двумя головами и головы с одним глазом, позвоночники с искривленными позвонками, люди с тремя руками и люди без рук, свиньи с шестью ногами, эмбрионы и гиганты — гораздо больше эмбрионов, чем гигантов. И не было на веку нашего привратника такого чудовища, перед которым он не открыл бы дверь, даже ни разу не крикнув своей беременной супруге: «Прячься!» И что же! Наша львица шести месяцев от роду приводит в ужас этого мужчину, видевшего во плоти и крови Риту-Кристину[27] и ясно читавшего имя императора в глазах ребенка[28]. Итак, нашему герою и нашей героине приходится явиться к господину Жоффруа Сент-Илеру без доклада. Зверь и человек входят в гостиную, их принимает слуга и просит: «Присаживайтесь». А кучер тем временем отправляется искать новых пассажиров: ему очень кстати пришлась бы свадьба или крестины, поездка в Бисетр[29] или, лучше всего, неспешная прогулка на кладбище Пер-Лашез, которая так хорошо оплачивается и так мало изнуряет лошадей. Парижский мальчишка остался у двери, готовый побежать за другим экипажем, когда львица выйдет.
Но львица дожидалась господина Жоффруа Сент-Илера в гостиной. Ученые натуралисты — престранный народ! Господин Сент-Илер брился, когда вошла львица. Если бы ему сказали: «Сударь, вот череп Марата[30]; вот эмбрион крокодила; с берегов Нила я привез вам мумию ибиса и еще кое-какие диковины», он, будьте уверены, отложил бы бритье и бросился в гостиную с криком: «Где же он, где мой крокодил? Где же она, где моя мумия?[31]» — а щеки его дожидались бы последнего взмаха бритвы до следующего дня. Если бы тому же господину Жоффруа Сент-Илеру сказали: «Сударь, любовница Генриха VIII Анна Болейн дожидается в гостиной, она желает показать вам красную ягодку под правой грудью[32]; Джульетта, прекрасная венецианка, которая так сильно испугала Жан-Жака Руссо очаровательным кривым соском, ждет вас, чтобы доказать, что Руссо был неправ»[33], наш ученый натуралист, будьте уверены, не стал бы доканчивать бритье даже из уважения к этим дамам. А при появлении львицы он продолжал бритье! Обыкновенная львица не более чем заурядный посетитель; пусть подождет! Человек и львица прождали больше четверти часа; наконец свежевыбритый господин Жоффруа Сент-Илер появился в гостиной и указал пальцем на окно, через которое следует вывести львицу, чтобы препроводить в зверинец, ее последний приют... И все, аудиенция закончена.
Вы находите, что моя драма топчется на месте; не извольте беспокоиться: сейчас раздастся рык львицы! Очутившись среди мебели, обитой скверным плюшем, она стала рваться на свободу еще яростнее; она хотела резвиться в свое удовольствие, и пришлось выволочь ее в сад. Здесь мне бы очень пригодилось происшествие, которое смогло бы замедлить развязку! Ради Бога, происшествие! Происшествие! Я готов довольствоваться самым пошлым происшествием, письмом из «Танкреда» или «Заиры» или пушкой из «Аделаиды»![34] Именно в тот момент, когда человек и львица волокли друг друга по саду и были уже на полпути к зверинцу, им навстречу попался обыватель с собакой. Обыватель тупо смотрит на зверя, которого тащит человек, а зверь, которого тащат, в это время смотрит на собаку обывателя. Какое счастье! Эта собака заменит мне письмо из «Заиры» или «Танкреда»! При виде невинного пуделя львица приходит в ярость, начинает кусаться, впивается в руку своего провожатого и раздирает его тело когтями. Адвокат успевает лишь крикнуть обывателю: «Назад!» Схватив обожаемого пуделя на руки, тот ретируется, точь-в-точь как Эней, уносящий отца[35]! Львица наконец вырывается и разгуливает на воле. Ее провожатый, обессиленный и окровавленный, падает наземь, будто пронзенный финальным ударом кинжала.
Это значит, что богу пора выйти из машины[36]. По саду прохаживалась жирафа в компании своего чернокожего смотрителя. Услышав рычание львицы, сей страж мчится на помощь. Могучей рукой он набрасывает сеть на разъяренного зверя... И вот львица уже заперта в железной клетке! Тем временем молодая женщина, белолицая и хорошенькая, перевязывает глубокие раны хозяина львицы... На губах у нее блуждает улыбка, говорящая: «Такая ли дикая кошка должна впиваться зубами в тридцатилетнего красавца?»
Тут мимо проходит смотритель зверинца господин Руссо. Взглянув на молодого человека, которому делают перевязку, он говорит: «Увы! Моему юному сыну пришлось еще хуже, чем вам, сударь; третьего дня черный медведь едва не растерзал его!»
Кровь остановлена; отважный боец, с рукой на перевязи, осыпает благодарностями свою спасительницу и уже собирается отправиться за город домой к жене и детям, как вдруг в глубине двора замечает нашего знаменитого ученого господина Кювье[37], человека, у которого познания равняются гению; тот, склонив ученое чело, садится в экипаж. «Господин барон, — говорит пострадавший, — львица чуть не оторвала мне руку, и я страшно боюсь заразиться бешенством!»
Господин Кювье, прервав свои размышления, но даже не взглянув на этого полурастерзанного человека, отвечает ему: «Лев — животное потеющее, вам не грозит ни малейшей опасности». И произнеся этот авгуров приговор[38], погружается в карету и в свои размышления.
Так вот, спрашиваю я вас, этот любитель чудовищ, заставляющий львицу дожидаться у себя в гостиной, этот смотритель, утешающий раненого рассказами о своем сыне, которого едва не растерзали накануне, этот великий ученый, не удостоивший взглядом ни окровавленную руку, ни самого истекающего кровью борца — подумаешь, какой пустяк! — этот доблестный часовой, захлопнувший ворота перед новым Андроклом[39], — разве не представляют все они картину нравов единственную в своем роде и достойную описания? Что же касается моей драмы, она завершена, к ней нечего прибавить. Она началась в радости, продолжилась с рычанием и заканчивается в крови. Это трагедия для двоих, подобно «Филоктету»[40] греческого поэта, и в ней развязка тоже наступает благодаря вмешательству бога. Но, право, какой из греческих богов, восседающих на облаках, мог бы изречь то, что изрек господин Кювье?
С тех пор я не раз бывал в Ботаническом саду и навещал львицу в ее владениях: она жива и здорова, кротка и резва. Точь-в-точь юная премьерша[41], сменившая котурны и мантию на ситцевое платье, простую соломенную шляпку и кашмирскую шаль от Терно[42].
Увы! Мы возвратились в царство зверей! Драматическое искусство отвернулось от человека, и ему пришлось отправиться за героями в леса и пещеры. Он сказал обезьяне: «Рассмеши меня!» — и обезьяна довела его до смеха и до слез. Он сказал слону: «Напугай меня!», и слон — разом страшный и добрый, величавый и скромный — вышел на сцену[43].
Человек исчез со сцены, женщины вернулись к своим прялкам, на месте хора зарычал зверинец. Славные настали времена! Золотой век черни, золотой век драмы. Говорят, поют и играют звери, а человеку остается только кадить им, льстить и рукоплескать[44].
Примечания
[1] Речь идет о трагедии Жана Расина «Береника», впервые поставленной в 1670 г.
[2] Митридат и Монима — персонажи трагедии Расина «Митридат» (1673). Югурта — главный герой трагедии Франсуа-Жозефа де Лагранжа-Шанселя, представленной в 1694 г. под названием «Адербал, царь нумидийский». Если исторический Югурта в самом деле правил владениями в Северной Африке (Нумидией), то Митридат и в реальной истории, и у Расина был царем Понта — северо-восточной области Малой Азии, так что Жанен погорячился, сделав его африканцем.
[3] Людовик IX Святой (1214–1270) — король Франции с 1226 г., возглавивший войско крестоносцев в Африке и умерший в Карфагене. Шатобриан посвятил ему несколько страниц в седьмой части своей книги «Путешествие из Парижа в Иерусалим» (1811), где он рассказывает о своем пребывании в Тунисе.
[4] Касба — крепость в городе Алжир, где находились сокровища алжирского дея; во французском обществе после завоевания Алжира летом 1830 г. широко обсуждалась судьба этих сокровищ: были ли они все целиком отправлены во Францию, и не расхитили ли их по дороге?
[5] Сальпетриер, во времена Жанена лечебница для умалишенных женщин, располагалась (и располагается до сих пор) неподалеку от Ботанического сада, внутри которого находился (и находится до сих пор) зверинец.
[6] Жан-Франсуа Реньяр. Игрок (1696, акт 3, сц. 4).
[7] Речь идет об известном парижском адвокате Гюставе-Луи Шэ д’Эст-Анже (1800–1876), который славился своим ораторским талантом и в 1820-е годы успешно выступал с либеральных позиций во многих судебных процессах.
[8] В 1809 г. Наполеон присоединил папское государство к Франции, а папу римского Пия VII по его приказу вывезли из Ватикана и привезли сначала в Савону, а позже в Фонтенбло; и там, и там он находился практически под арестом.
[9] Гай Марций Кориолан (VI век до н. э.) — римский патриций, который в 493 г. до н. э. из-за конфликта с римскими трибунами ушел из Рима к вольскам (народ, живший по соседству с латинами), повел их армию на Рим, но затем отвел ее от города и был убит вольсками как предатель. Его судьбе посвящена одноименная трагедия Шекспира.
[10] «Родогуна» — трагедия французского драматурга Пьера Корнеля (впервые поставлена в 1644 г.). Заглавная героиня, парфянская царевна, в последнем акте требует, чтобы царица Клеопатра дала слуге попробовать то вино, каким она намеревается угостить своего сына, жениха Родогуны; царица, желая доказать свою невиновность, делает глоток сама, но, поскольку вино по ее приказу в самом деле было отравлено, глоток оказывается смертельным.
[11] Объяснение Агамемнона с его женой Клитемнестрой происходит в начале третьего акта трагедии Расина «Ифигения» (1764). Агамемнон собирается против своей воли принести их дочь Ифигению в жертву, поскольку согласно пророчеству Калхаса в противном случае ахейцы не смогут победить троянцев. Клитемнестра, однако, думает, что дочь поведут к алтарю не на заклание, а для брака с Ахиллом, и гневается на мужа, который отсылает ее прочь из лагеря ахейцев.
[12] Жанен не один раз на протяжении своего рассказа упоминает гриву львицы; по-видимому, его познания в зоологии не отличались от познаний Лермонтова, у которого, как известно, Терек прыгал, «как львица с косматой гривой на хребте».
[13] В трагедии Расина «Андромаха» (пост. 1667) Гермиона из ревности подговаривает влюбленного в нее Ореста заколоть изменившего ей Пирра, а когда это происходит, обвиняет Ореста в подлом убийстве и в пятом акте кончает с собой.
[14] Сен-Манде — восточный пригород Парижа.
[15] Королевский сад — название Ботанического сада в начале XVII в., когда из частного он сделался собственностью короля.
[16] Отсылка к Горацию (Оды, III, 3), с помощью которой автор подчеркивает невозмутимость кучера.
[17] Когда героиня романа аббата Прево «История кавалера де Грие и Манон Леско» (1731) попала в Исправительный приют, ее возлюбленный кавалер де Грие выкрал ее оттуда переодетой в мужское платье и увез в наемной карете.
[18] Чуть измененная цитата из имевшей большой успех комедии Казимира Делавиня «Урок старикам» (L’École des vieillards, 1823). Ее герой, пожилой Данвиль, упрекает юную супругу Гортензию в излишних тратах на экипаж. Та отвечает, что ею движет забота о репутации мужа, ведь ему не пристало ездить на встречи с важными людьми «в карете с номером» (то есть в наемном фиакре), и поэтому чете необходима собственная карета (у частных карет номеров не было).
[19] «Одеон», или Второй французский театр, — филиал «Комеди Франсез», один из пяти парижских театров, получавших государственную дотацию. Поэт, упомянутый в тексте, по всей вероятности, тренируется перед тем, как прочесть свое новое произведение театральному комитету, принимавшему пьесы к постановке.
[20] Застава Трона (ныне площадь Нации) — застава на востоке Парижа, через которую въезжали в город жители Сен-Манде. На заставах таможенники взимали пошлину за ввозимые в Париж продукты.
[21] Июльскую медаль, учрежденную 13 мая 1831 года, получили около трех с половиной тысяч участников Июльской революции 1830 года.
[22] «Баязет» — трагедия Жана Расина, написанная и поставленная в 1672 году. Заглавный герой — брат турецкого султана Амурата и предмет страсти Роксаны, фаворитки султана. Однако Баязет любит Аталиду и не соглашается изменить ей ради Роксаны, хотя та и обещает возвести его на престол после того, как будет устранен султан. В результате по воле Роксаны Баязет гибнет.
[23] Французский естествоиспытатель Этьенн Жоффруа Сент-Илер (1772–1844) был одним из создателей зверинца при Ботаническом саде и профессором располагавшегося там Национального музея естественной истории.
[24] Вторая французская революция совершилась в три дня — с 27 по 29 июля 1830 года — и потому получила название «Три славных дня». В боях принимали участие не только взрослые, но и подростки — парижские мальчишки, гамены. О другом взгляде на парижского мальчишку см. публикацию на «Горьком».
[25] Пять сантимов.
[26] В ходе естественно-научных дискуссий 1820-х годов обсуждалась природа чудовищ-«монстров», причем все стороны приходили к выводу, что их существование вполне может быть объяснено законами природы, и потому считать их «чудовищным» отклонением от общего плана нет оснований. Особенно много занимался изучением «монстров» Жоффруа Сент-Илер, автор книги «Общие соображения о чудовищах, включающие теорию феномена чудовищности» (1826).
[27] Речь идет о Рите и Кристине Пароди — сиамских близнецах, родившихся в 1829 году на Сардинии. Хотя сестры умерли в возрасте восьми месяцев, они успели приобрести известность, поскольку родители демонстрировали их публике в Париже.
[28] Речь идет о девочке Жозефине, на радужках глаз которой якобы было отпечатано имя Наполеона. О ней писали в газетах, а в октябре 1830 г. в Париже вышла даже специально посвященная ей брошюра.
[29] В парижском пригороде Бисетр находились тюрьма и приют для престарелых и умалишенных.
[30] Жан-Поль Марат (1743–1793) — политический деятель эпохи Великой французской революции, один из лидеров монтаньяров. После смерти от руки роялистки Шарлотты Корде Марат был в сентябре 1794 г. помещен в Пантеон — усыпальницу великих людей, но уже через полгода в связи с изменением политического режима его тело было оттуда удалено и вышвырнуто в сточную канаву. Остатки трупа были захоронены на кладбище Святой Женевьевы; оно не сохранилось, а вот челюсть Марата дошла до наших дней и хранится в парижском музее Карнавале.
[31] Жоффруа Сент-Илер входил в число ученых, принимавших участие в египетском походе Бонапарта, и воспользовался этим для изучения рептилий; ему принадлежат несколько трудов об их анатомическом строении и образе жизни, а также о скелетах, похожих на крокодильи, которые были обнаружены в начале 1820-х годов на нормандском побережье, неподалеку от города Кан.
[32] Можно предположить, что речь идет о популярном мифе, гласившем, что у Анны Болейн якобы был третий «дьявольский» сосок (в других вариантах «все тело покрыто сосками дьявола»), хотя, скорее всего, на теле ее были обычные родинки.
[33] В «Исповеди» (1782) Жан-Жак Руссо описывает свою неудачную эротическую встречу с Джульеттой, венецианской куртизанкой. Руссо дважды потерпел неудачу. Первый раз — из-за размышлений о недостойности профессии Джульетты, а второй — из-за ее физического дефекта: один сосок у нее был меньше другого.
[34] Речь идет о трех трагедиях Вольтера. В «Танкреде» (1760) перехваченное письмо главной героини Аменаиды к рыцарю Танкреду принимается ее отцом-рыцарем за адресованное вождю сарацин и служит поводом для обвинения ее в предательстве. В «Заире» (1732) трагическая развязка наступает из-за перехваченного и неверно истолкованного письма к пленнице-христианке Заире: оно от ее брата, а султан Оросман думает, что оно от любовника, и, охваченный ревностью, убивает любящую его Заиру. В «Аделаиде Дюгеклен» (1734) пушечный выстрел извещает заглавную героиню о гибели ее возлюбленного герцога Немурского; впрочем, скоро выясняется, что известие было ложным и герцог жив.
[35] Согласно легенде, античный герой Эней спас своего старика-отца, вынеся его на руках из охваченной пламенем Трои.
[36] Т. е. пора случиться чудесному спасению. «Бог из машины» (лат. Deus ex machina) — сюжетный прием античной драмы, появление бога-спасителя, которого опускали на сцену при помощи специальных механизмов.
[37] Жорж-Леопольд Кювье (1769–1832), французский естествоиспытатель, основатель сравнительной анатомии и палеонтологии, c 1808 г. до смерти был директором Национального музея естественной истории. Образ Кювье в рассказе Жанена соответствует мнению его биографов. По словам одного из них, «важная внешность и сдержанные манеры Кювье производили на многих неприятное впечатление» (Энгельгардт М. А. Ж. Кювье. Его жизнь и научная деятельность. СПб., 1891).
[38] Авгур — жрец в древнем Риме, толковавший волю богов по крику и полету птиц, а иногда и по поведению животных. Авгуром иронично называют того, кто делает вид, что обладает тайным знанием, и с высокомерием сторонится непосвященных.
[39] Андрокл — римский раб, сбежавший от тирании своего господина в Ливийскую пустыню. Там он повстречал несчастного хромающего льва, сжалился над ним и вынул из его лапы занозу. Андрокл был пойман и привезен в Рим, та же участь постигла и льва; когда Андроклу и льву пришлось сойтись на арене римского цирка, лев, ко всеобщему изумлению, вместо того чтобы броситься на Андрокла, ласкаясь, лег к его ногам.
[40] «Филоктет» (409 г. до н. э.) — трагедия Софокла о раненом воине Филоктете и Неоптолеме — честном юноше, который вынужден по указке Одиссея обманом добиваться помощи Филоктета в войне ахейцев с троянцами.
[41] Премьерша — актриса, выступающая в главных ролях.
[42] В 1830-е годы во Франции в моде были шерстяные шали мануфактуры Терно — первого в Европе производителя материала, имитирующего индийский кашемир. Они были гораздо дешевле настоящего кашемира и потому доступны для небогатых женщин.
[43] Намек на мелодраму «Слон из пагоды», которая была поставлена на сцене театра «Одеон» в марте 1832 г. и в которой участвовал живой слон Кьюни.
[44] После 1832 г. Жанен еще дважды публиковал «Путешествие львицы» с незначительной правкой: сначала в 1836 г. в выходившем на французском языке в немецком Билефельде журнале «Французский музей», а затем в 1851 г. в журнале «Сильфида». В обоих случаях текст кончается фразой: «Смирим гордыню».