СТЭНЛИ ДЖОН УАЙМЕН
ИСТОРИЯ О КУРИЦЕ В СУПЕ
Случай, который я решил здесь привести, кому-то может показаться пустячным и схожим с занимательной историей господина Буарозе, описанной в предыдущей части моих мемуаров. Однако среди наветов клеветников, без устали очерняющих меня после кончины короля, видное место занимает утверждение о том, что я утаивал от Его Величества новости, которые должны были достичь его слуха, — пусть мои друзья и опровергали эту ложь уже тысячу раз. К тому же эта история, небезынтересная сама по себе, показывает, насколько король был сведущ во всех делах, а также подтверждает, что в происшествиях, которые так и не стали достоянием публики, Его Величество нередко принимал личное участие, достойное не только Александра Великого, но и Гаруна аль-Рашида.
До того, как я вступил в переговоры с принцем Конде, которые привели к возвращению мне поместья Вильбон, где я теперь обитаю, я проводил часть осени и зиму в Рони. Я имел обыкновение в таких случаях выезжать из Парижа с большой свитой, состоявшей не только из моих швейцарцев, пажей и слуг, но также из фрейлин и служанок герцогини. На обед мы останавливались в Пуасси и обычно до темноты успевали добраться в Рони, чтобы отужинать там при свете факелов в обстановке вполне приятной, хотя и лишенной той пышности, к которой я привык сам и приучил своих детей и которая являет собой одновременно как привилегию, так и бремя высокого положения.
Во времена, о которых я поведу речь, у меня была любимая гнедая кобыла — ее подарил мне герцог де Меркер, рассчитывая на мою протекцию в те дни, когда король вступил в Париж. Кобылу, как повелось издавна, я честно передал Его Величеству. Король настоял, чтобы я оставил ее себе, и несколько лет я совершал на ней свои ежегодные выезды в Рони. Но примечательнее всего то, что каждый раз после обеда кобыла теряла одну подкову, и каждый раз это приключалось неподалеку от деревушки Обержанвиль. Я всегда имел при себе не менее десятка запасных лошадей, но был так привязан к своей гнедой, что предпочитал обождать, покуда ее перекуют, нежели приспосабливаться к тряской рыси какой-нибудь лошаденки. Свита по моему указанию ехала вперед, а я пережидал с одним-двумя стражами, камердинером и пажом.
Кузню в Обержанвиле держал недурной мастер, развеселый малый, который получал от меня за труды золотой — сообразно скорее моему положению, чем ценности своих услуг. Та радость, с которой он принимал эту сумму, равную его трехмесячному заработку, служила мне наградой. Кроме того, приятно было размять ноги и послушать из уст простого крестьянина и верного человека, что налогоплательщики болтают обо мне и о моих реформах, — это я полагал своим долгом перед государем.
Знатному вельможе не пристало бы записывать низменные истины, которые я там узнал. Не стоит человеку благородному включать в свои мемуары болтовню простолюдинов. Но здесь я провожу различие между герцогом Сюлли и министром короля. И как министр, я опишу, что происходило во время этих остановок и служило мне развлечением.
— Эй, Симон! — приветствовал я беднягу, согнувшегося в поклоне. — Как поживаешь, любезный?
— Худо, — отвечал он, — очень худо было, пока ваша милость не приехали.
— Отчего же так, друг мой?
— Да все дороги! — всякий раз отвечал он, качая лысой головой и принимаясь за работу. — С тех пор, как ваша милость главным смотрителем сделались, дороги стали так хороши, что сто лошадей пройдет, а ни одна подкову в яме не потеряет. Да и разбойники совсем перевелись: я за целый год ни одной лошади им не перековывал. Такие вот дела.
Я с большим удовлетворением выслушивал его ответ.
— И все же, Симон, с тех пор, как я стал ездить этой дорогой, судьба обходится с тобой благосклонно, — говорил я.
На это у него неизменно был один ответ:
— Да, благодарение святой Женевьеве и вашей милости — мы вас в деревне прозвали другом бедняков, — у меня всегда есть курица в супе.
Мне так понравились его слова, что я передал их королю. Ему они тоже пришлись по душе, и долгие годы оставались любимой присказкой нашего доброго и славного государя. Он всегда говорил, что желал бы дожить до того дня, когда у каждого крестьянина будет курица в супеЗнаменитую фразу о курице в супе молва и историки приписывают Генриху IV. Восстановим справедливость: в оригинале курица была вовсе не в супе, а в горшке..
— Но почему же, — помнится, однажды спросил я у этого честного малого, в тот самый день, как моя гнедая последний раз потеряла там подкову, — почему ты благодаришь святую Женевьеву?
— Она моя небесная покровительница, — ответствовал он.
— Выходит, ты из Парижа?
— Ваша милость как всегда не ошиблись.
— И что же, пошло ее покровительство тебе на пользу? — с любопытством спросил я.
— Сами посудите, ваша милость. Моя жена ей молится, и она расшатывает гвозди в подковах вашей гнедой.
— Значит, она имеет на меня зуб, — сказал я. — В былые времена в Париже меня недолюбливали. Послушай-ка, кузнец! Уж не измена ли это — вступать в сговор с госпожой Женевьевой против королевского министра? Что скажешь, подлец? И ты без содрогания ходишь мимо висельного вяза?Во Франции под вязом традиционно проводились деревенские суды, известные своей неторопливостью. Сюлли, кстати, в свое время распорядился посадить вязы вдоль дорог, якобы для того, чтобы можно было путешествовать в приятной тени. Верили французские крестьяне этому доводу или нет, останется загадкой.
От этих моих слов бедняга страшно испугался, но возрадовался при виде золотого ливра. Он все стоял и разглядывал свое богатство, а я поскакал прочь. Отъехав на некоторое расстояние, я нашел разгадку: ее подсказала мне то ли моя собственная проницательность, то ли испуганное лицо кузнеца, когда я обвинил его в измене.
— Ла Трап! — окликнул я камердинера, того самого, что был со мной под Каором. — Как звать трактирщика в Пуасси, у которого мы всегда обедаем?
— Андре, ваша милость.
— Ха! Так я и думал! — вскричал я и хлопнул себя по бедру. — Симон и брат его Андре! Имеются в виду братья-апостолы Симон (позднее Петр) и Андрей. Говори же, негодяй, и, если это с твоего попустительства меня грабили столько раз, дрожи за свои уши! Не брат ли он тому кузнецу из Обержанвиля, который только что подковал мою кобылу?
Ла Трап заверил, что ему ничего об этом не известно. Но другой слуга, который ехал с нами, испросив моего разрешения, сказал, что так оно и есть. Еще он добавил, что Андре нажил состояние на торговле сеном, которое возил на продажу в Париж, а с братом-кузнецом теперь и знаться не хочет.
Мои подозрения подтвердились, тщеславие мое вкупе с любовью к правосудию принудило меня действовать с быстротой, которую я неизменно проявлял и в более серьезных обстоятельствах. Я отчитал Ла Трапа за беспечность, с которой он позволил свершиться обману. Теперь уже показались остальные мои сопровождающие, и я приказал ему взять двух швейцарцев и немедленно арестовать обоих братьев. До заката оставалось три часа, и я рассудил, что если они поскачут во весь опор, то еще до ночи окажутся с пленниками в Рони.
Пока мы ехали, я некоторое время размышлял, на какое наказание осудить преступников, и в конце концов отказался от первой мысли — что они заслужили суровую кару — в пользу плана, который, как я надеялся, мог меня немного позабавить. Для его исполнения я обратился к Меньяну, моему конюшему, человеку живого воображения. Это он по собственному почину устроил триумфальную процессию, с которой я вступил в Рони после битвы при Иври. Прежде чем отужинать, я отдал ему распоряжения. Расчет оправдался, и, когда я сидел за столом, мне передали, что арестованные ждут снаружи.
Вслед за тем я известил герцогиню и наших гостей — по обыкновению многие соседи приехали, чтобы поприветствовать меня после моего возвращения, — что нас ожидает развлечение любопытного рода. Меньян и четыре пажа осветили наш путь, и мы проследовали в тот конец террасы, что выходит на липовую аллею. Там двадцать слуг с факелами выстроились полукругом, образовав импровизированный амфитеатр, где было светло как днем. На пологом склоне за террасой были приготовлены стулья для гостей, что ужинали за моим столом, а остальные расположились кто где смог. Всего вместе с моими домочадцами собралось человек двести. В центре на открытом месте стоял небольшой кузнечный горн, его красные отсветы делали сцену еще более необычной. Рядом с разожженным горном на наковальне были выложены конские и ослиные подковы, а с ними — полный набор кузнечных инструментов.
Когда все было готово, я приказал привести арестованных. Они вошли на арену в сопровождении Ла Трапа и шестерых стражей. У братьев тряслись и подкашивались ноги, а на бледных перепуганных лицах я прочитал сознание вины и ожидание скорой расплаты. Было ясно, что они не рассчитывают на снисхождение. Я не спешил развеять их страх и некоторое время молча смотрел на них, пока все прочие с живым любопытством гадали, что же случится дальше. Наконец я обратился к ним и сурово сообщил трактирщику: мне известно, что каждый год он расшатывал гвозди в подкове моей кобылы, чтобы его брат мог перековать ее и тем заработать. Потом я упрекнул кузнеца в неблагодарности — как мог он платить мне за доброе расположение столь подлым обманом?
На том они признали свою вину, бросились на колени, принялись рыдать и молить о пощаде. Выждав порядочное время, я позволил им себя разжалобить.
— Я пощажу вашу жизнь, — сказал я. — Но вы должны понести наказание. Повелеваю следующее: кузнец Симон должен подобрать подходящие подковы и гвоздями подковать пятки Андре, а затем Андре, который к тому времени овладеет как-нибудь кузнечным ремеслом, должен проделать то же самое с пятками Симона. Это отучит вас обоих от таких проделок.
Легко вообразить, что вердикт, столь сообразный преступлению, удовлетворил всех присутствующих, кроме братьев. Мои гости принялись выказывать свое одобрение на все лады, да так бурно, что Меньян не без труда восстановил спокойствие на террасе. Засим Андре взяли под руки и сняли с него деревянные башмаки. Перед Симоном разложили кузнечные инструменты, но он бросал такие жалобные взгляды то на ноги брата, то на подковы, что среди собравшихся вновь воцарилось безудержное веселье. Пажи и вовсе позабыли о моем присутствии и покатывались со смеху, что в иное время было бы непростительно. Я попенял им на это и уже собрался отдать приказ привести приговор в исполнение, когда воспоминание о тех милых и незатейливых шутках, которыми радовал меня кузнец, а также природная расположенность к милосердию, в которой мне не отказали бы последние клеветники среди моих врагов, побудили меня дать пленникам шанс на спасение.
— Послушайте! — сказал я. — Симон и Андре! Приговор оглашен и будет приведен в исполнение, если только вы не искупите свою вину способом, который я сейчас предложу. Я дам вам три минуты: кто за это время придумает добрую шутку, может быть свободен. А нет — так Ла Трап велит раздувать меха!
Мои соседи пришли в восторг. Они теперь вполне убедились, что я не без основания пообещал им хорошее развлечение: гримасы двух подлецов, которые должны были пошутить, чтобы спасти свои шкуры, выглядели столь уморительно, что рассмеялась бы и монашка. Братья смотрели на меня глазами размером с блюдца, но не могли выдавить из себя ничего, кроме мольбы о пощаде.
— Симон, — строго обратился я к кузнецу, когда время вышло. — Придумал шутку? Нет. Андре, друг мой, а ты? Нет. Тогда…
Я хотел уже приказать, чтобы приговор привели в исполнение, когда трактирщик снова бросился на колени и к моему изумлению, а также к разочарованию зрителей, которые уже рассчитывали увидеть необычное кузнечное представление, завопил:
— Дозвольте сказать, милорд! Одно слово! Шутку я не придумал! Но могу послужить, послужить королю! Я могу раскрыть заговор, страшный заговор против Его Величества!
Нет надобности описывать, как меня потрясло это заявление. Но я уже давно служил королю и привык, что иногда правда вскрывается самым причудливым образом. За этими словами последовало гробовое молчание, а я не преминул пристально вглядеться в лица тех собравшихся, которых можно было в чем-либо заподозрить. Однако не заметил ни тени страха или смятения, ничего странного, кроме чувств, которые и должно было вызывать подобное заявление. Рассудив, что трактирщик вздумал посмеяться надо мной, я обратился к нему самым суровым образом и предостерег: если он ложно обвиняет других, чтобы спасти свои пятки, то может лишиться головы. Если заговор окажется выдумкой, я сочту своим долгом его повесить.
Но он упорствовал в своих показаниях и с отчаянием добавил:
— Милорд, заговорщики хотят убить вас и короля в один день.
Тут я ему поверил. Не секрет, что в то время Его Величество страстно увлекся госпожой де Верней и тем вызвал у многих недовольство. Я знал, что иные полагают — с основанием или без, — будто ревностным служением королю я причинил им вред. Я немедленно приказал, чтобы арестованных отвели в комнату, примыкавшую к моим личным покоям, должным образом извинился перед гостями, созвал стражу, поскольку не знал, во что может вылиться отчаяние братьев, и удалился.
Я распорядился, чтобы первым ко мне привели кузнеца Симона, и в присутствии Меньяна сурово допросил его касательно заговора. Он, впрочем, отрицал, что слышал о деле, упомянутом братом, и так упорствовал, что я был склонен ему верить. Наконец его увели, и вошел Андре. Его поведение было схоже с тем, что я часто наблюдал у заговорщиков, которых внезапно вывели на чистую воду. Трактирщик подтвердил существование заговора, а равно и то, что его жертвами должны стать упомянутые лица. Он также предложил выдать своих сообщников, но оговорил условия: завтра вечером он отведет меня и еще одного человека — не больше, чтобы не подняли тревогу, — в некое место в Париже, где мы сами услышим, как заговорщики обсуждают свои планы. Только так, настаивал он, можно добыть неопровержимые доказательства.
Его предложение меня, само собой, поразило. Я склонен был предполагать, что это ловушка. Но по здравом размышлении отмел эти страхи. Трактирщик с момента ареста не имел возможности переговорить ни с кем, кроме стражей, и не мог ни предостеречь сообщников, ни предупредить их о новом плане. В конце концов, я принял его условия, решив, впрочем, что неподалеку меня будет ждать подкрепление. Следующим утром до рассвета я выехал из Рони, который видел только при свете факелов, в сопровождении своего пленника и отборного отряда швейцарцев. Днем мы въехали в Париж, разбившись на три группы и стараясь по возможности не привлекать внимания, а затем остановились в АрсеналеБудучи гроссмейстером артиллерии, Сюлли имел в Арсенале личные покои. Генрих IV, часто навещавший своего министра, распорядился обустроить там комнаты и для себя, чтобы иметь возможность оставаться на ночь., откуда с наступлением вечера я направился к королю.
И придворные, и сам Генрих были чрезвычайно удивлены моим внезапным возвращением. Когда я шел к государю, то не преминул отметить, что на многих лицах в расступавшейся толпе было написано замешательство. Однако я помнил, что не только вина может быть тому причиной. Его Величество принял меня по обыкновению любезно, и, угадав, что я должен сообщить ему новости особой важности, увел меня в дальний угол зала, где придворные не могли слышать наш разговор. Я без утайки поведал королю всю историю.
Он покачал головой и ответил только:
— Чтобы спастись со сковородки, господин гроссмейстер артиллерии, рыба прыгнет и в огонь. А человеческая природа — но к нам это не относится, ведь мы друг другу доверяем, — сродни рыбьей.
Его слова тронули меня, но не убедили.
— Вы его не видели, сир, — сказал я. — А я имел такую возможность.
— Ты веришь ему?
— Отчасти, — осторожно ответил я. — По крайней мере, в том, что он хочет спасти свою шкуру и думает, что это возможно, если он скажет правду. Прошу вас, сир, — добавил я, проследив за его взглядом, — не смотрите на герцога д’Эпернона так пристально. Ему явно не по себе.
— «Всех трусами нас делает сознанье», не так ли?Цитата из монолога Гамлета в переводе В. Набокова. Сомнительно, чтобы Генрих IV читал свежие английские пьесы; островную литературу во Франции и полтора столетия спустя не очень-то жаловали. И.С. Тургенев, в частности, писал: «В 1764 году, двести лет после его рождения <…> во Франции о Шекспире знал едва ли не один Вольтер — да и тот величал его варваром». Тем не менее автор решил вложить в уста короля именно эти строки.
— Но не сознанье своей вины, сир. За герцога я ручаюсь. Если только угроза не заставит его поступить неосмотрительно.
— Я каждый день полагаюсь на твое слово! — воскликнул мой государь со всем свойственным ему великодушием. — Но что же, по-твоему, мне следует предпринять теперь?
— Удвойте сегодня ночью караул, сир. Вот и все. Я возьму на себя Бастилию и Арсенал. Удержим их — удержим и Париж.
Но тут король сообщил о своем решении, против которого я восстал изо всех сил. Ему пришло в голову, что сопровождать меня на встречу должен именно он.
— Мне наскучило играть в кости, — пожаловался он. — И теннисАвтору-англичанину, вероятно, это слово ближе, чем название игры, в которую в действительности мог играть французский король. В «jeu de paume», известную по-русски, как «игра в мяч», прародительницу современного тенниса, играли ладонями, затем в перчатках, а потом и ракетками, чаще всего в закрытом помещении. надоел, никто уже не может меня удивить. Госпожа де Верней в Фонтенбло, королеве нездоровится. Ах, Сюлли, вернуть бы старые дни, когда вместо Парижа у нас был НеракГенрих Наваррский держал в Нераке свой двор до того, как после кровопролитных войн и долгих переговоров переехал наконец в Париж, принял католичество и был коронован под именем Генриха IV., а в седло мы садились чаще, чем в кресло.
— Король принадлежит своему народу.
— Курица в супе? — спросил он. — Разумеется. Но у нас будет довольно времени, чтобы подумать об этом завтра.
Генрих IV и курица в супе
Несмотря на все усилия, переубедить его я не смог. В конце концов, сославшись на позднее время, я ушел, оставив короля за игрой с герцогом д’Эперноном. Часом позже, около восьми, государь под неким предлогом удалился в свои покои, а затем встретил меня у восточных ворот Лувра. Он был в маске, и сопровождал его лишь Коке, мажордом. Я тоже захватил маску; со мной был Меньян, а в его распоряжении находились четверо швейцарцев, охранявших Андре, — я выбрал их, потому что они не говорили по-французски. Я велел Меньяну следовать указаниям трактирщика, мы разделились на две группы и двинулись в направлении Арсенала. Наконец мы достигли темной улочки у садов Сен-Поль, столь узкой, что ветхие домишки, притулившиеся по обеим ее сторонам, почти закрывали небо. Здесь пленник остановился и напомнил мне о нашем уговоре. Я согласился, хоть и не без опасений. Меньяну со швейцарцами я велел держаться от нас на расстоянии пятидесяти шагов и прийти на помощь, только если я свистну или подам сигнал тревоги; а сам я последовал дальше вместе с королем и Андре, скрывшись в тени домов. Рука моя лежала на рукояти пистолета, который я заранее показал нашему пленнику, пригрозив, что при малейшем подозрении в измене тотчас вышибу ему мозги. И все же, несмотря на все предосторожности, я чувствовал себя в высшей степени неспокойно. Я винил себя за то, что позволил королю напрасно подвергать себя опасности; к тому же меня тяготили и убогость квартала, и смрадный воздух, и темнота ветреной и холодной ночи, и вся неопределенность нашего положения, так что даже всплеск в канаве или стук шагов по скользкой зловонной мостовой — все, что так забавляло короля, — заставляло меня вздрагивать.
Наконец мы добрались до дома, который, насколько можно было судить в темноте, старался казаться несколько приличнее своих сородичей. Здесь наш проводник остановился и шепотом велел нам подняться по ступенькам на деревянную галерею, отделявшую входную дверь от дороги. Сбоку от двери на галерею выходили два незастекленных окна. Деревянные решетчатые ставни на одном из них были закрыты неплотно, так что мы смогли рассмотреть большую, пустую обшарпанную комнату, освещенную двумя лучинами. Велев нам встать рядом с этим окном, трактирщик постучал в дверь особым манером, вошел и сразу очутился в той самой комнате. Мы заглянули в щель и с удивлением обнаружили, что помимо Андре там находилась лишь молодая женщина: склонившись над тлеющим огнем, она напевала колыбельную и хлопотала над большим черным котлом.
— Добрый вечер, хозяйка! — приветствовал ее трактирщик, приблизившись к огню. Он недурно скрывал свое волнение, и все же нам оно было очевидно.
— Добрый вечер, господин Андре, — она подняла голову и кивнула, не выказав и тени удивления его приходу. — Мартена нет, но он вернется с минуты на минуту.
— Сегодня?
— Да.
— Он не передумал?
— Нисколько.
— Вот, значит, как. А что с Сюлли? — продолжал он чуть дрогнувшим голосом. — Ему тоже суждено умереть?
— Да, они все решили, — мрачно ответила женщина.
Ясно дело, я и так слушал очень внимательно, но в этот миг король подтолкнул меня в бок; он будто подшучивал над столь хладнокровно уготованной мне участью.
По спине моей пробежал холодок, а женщина тем временем продолжала:
— Мартен говорит, что нет проку убивать одного, если другой не последует за ним, ведь они так долго были неразлучны. Но это страсть как печалит меня, господин Андре, — добавила она дрогнувшим голосом. — Страсть как печалит. Я ночь не спала, все думала об этом и о том, как опасно это для Мартена. А уж когда дело будет сделано, совсем сна лишусь.
— Ну-ну, — сказал подлый трактирщик и пошевелил угли в огне. — Не терзай себя так. Если оставить их в живых, выйдет только хуже. Король и так уж натворил много бед. К тому же он стареет. А медлить опасно. Пойдет молва — и все пропало.
— Ваша правда, — ответила женщина, уныло глядя в котел. — Король, конечно, стал нам помехой. Чем быстрее избавимся от него, тем лучше. Против этого я вовсе не возражаю. Его нужно убить. Но Сюлли мне жаль. Он ведь ничего не сделал! Да, он может стать опасен, как и все прочие, но ведь не обязательно… Очень меня это тревожит, и за Мартена я беспокоюсь. Для него это просто смерть.
— Да, — прервал ее Андре, — все так.
И они оба уставились на огонь.
Тут я позволил себе осторожно коснуться руки короля, но он поднял палец, повелевая мне молчать. Мы придвинулись ближе к окну, чтобы лучше видеть комнату. Женщина в тревоге раскачивалась взад-вперед.
— Короля убьем — все равно не станет лучше, покуда жив Сюлли. Или обоих, или никого, вот как Мартен говорит. Обоих или никого. Прямо помешался на этом. Обоих или никого! Но я не знаю. Не могу я вынести этой мысли. Герцога он привел нам всем на беду, господин Андре; боюсь, все мы будем жалеть о том дне до конца жизни!
На этот раз хладнокровия лишился король. Он с такой силой сжал мне запястье, что я едва не вскрикнул.
— Герцог! — грозно прошептал он мне на ухо. — Так, значит, они приспешники д’Эпернона! Мне все еще стóит полагаться на твое слово, Рони?
Признаться, я испугался. Я прекрасно знал, что король, верный правилам этикета, никогда не опускал титула при обращении к подданным, за исключением двух обстоятельств: когда подобной оплошностью он сообщал, что хочет повысить или разжаловать кого-либо, как было с маршалом БирономШарль Арман де Гонто, герцог де Бирон, маршал Франции (1562–1602), был близким соратником Генриха IV. Принимал участие в заговоре против короля и был казнен во дворе Бастилии 31 июля 1602 г. Народ, не любивший Сюлли, рубил насаженные по его распоряжению вдоль дорог вязы, приговаривая: «Это Рони. Сделаем из него Бирона»., или же если бывал глубоко взволнован и сбивался на прежнюю привычку. Я не посмел ему ответить и продолжал жадно прислушиваться.
— А когда все должно произойти? — понизив голос, спросил трактирщик. При этом он огляделся по сторонам, будто желая привлечь наше внимание.
— Это зависит от господина Ла Ривьера, — ответила женщина. — Как я понимаю, завтра ночью, если лекарь успеет все подготовить.
Мы с королем переглянулись: его глаза блестели в тусклом свете, падавшем из окна. Больше всего он ненавидел предательство, а Ла Ривьер служил главным королевским лекарем. Как раз в то время, как мне было известно, он лечил Его Величество от легкого недомогания, которое король приобрел по неосторожности. Ла Ривьер прежде пользовал семью де Буйон, которая затем уступила его королю. Мы с Его Величеством не доверяли герцогу де Буйону в последнее время, а потому не удивились намеку на то, что он тоже посвящен в заговор.
Не желая упустить ни единого слова, мы все же вынуждены были ненадолго отступить от окна, заслышав шаги на улице. Нам уже приходилось прибегать к этой предосторожности раз-другой, дабы не попасться на глаза прохожим. Но сейчас я насилу убедил короля отойти в тень. К счастью, я все же в этом преуспел, потому что человек не прошел мимо, а поднялся по ступеням и вошел в дверь, едва не коснувшись меня рукавом.
— Дело принимает новый оборот, — пробормотал король. — Это еще кто?
Я как раз и сам силился припомнить. У меня зоркий глаз и недурная память на лица, и я точно не раз встречал этого человека. Его черты были мне столь знакомы, что я заподозрил, уж не переодетый ли это придворный — одежда на нем была бедная; и я стал перебирать в уме известных мне друзей или приспешников д’Эпернона. Но он не был одним из них, и, повинуясь жесту короля, я вновь обратился в слух.
Женщина повернула голову к вошедшему, но не встала.
— Ты задержался, Мартен, — сказала она.
— Немного, — ответил он. — Как поживаете, господин Андре? Что нового в Обержанвиле? Все еще грустишь, милая? — добавил он с теплотой в голосе и положил руку ей на плечо. — Я всегда говорил, что у тебя слишком мягкое сердце для такой работы.
Она вздохнула, но ничего не ответила.
— Я слышал, ты все-таки решился, — сказал трактирщик.
— Так и есть. Поторопишься, когда черт погоняет! — бросил мужчина. У него был дерзкий, отчаянный и решительный вид, но мне подумалось, что лицо его хранит следы доброго нрава.
— Герцог — вот кто черт в нашей истории, — промолвил Андре.
— Да, будь он проклят! Надо было вырезать печенку этому псу прежде, чем он переступил мой порог! — яростно выкрикнул мужчина. — Но что уж теперь говорить. Надо, значит, надо.
— Как ты собираешься это устроить? Хозяйка говорит, отравить. Так безопаснее.
— Да, ради нее так и сделаем. Но была б моя воля, — решительно продолжал мужчина, — я бы ночью перерезал им глотки — и дело с концом.
— Тогда тебе несдобровать, Мартен! – закричала женщина; от волнения она вскочила, заламывая руки. — Не надо рисковать своей жизнью, Мартен! Ты ведь мне обещал!
— Да, будь по-твоему. Сделаем как хочешь, не о чем спорить, – устало ответил мужчина. — Это дороже, только и всего. Давай, неси ужин. Король, Сюлли — черт бы их побрал! Ну ничего, недолго ждать осталось!
При этих словах Андре встал, и я понял — это знак, что нам пора уходить. Вскоре он вышел, пожелав хозяевам доброй ночи, и закрыл за собой дверь. Мы ждали его на улице, и, завидев нас, он тотчас бросился на колени прямо в грязь; пот обильно выступил на его бледном лице.
— Милорд, — воскликнул он хрипло, — я заслужил прощение!
— Если продолжишь в том же духе, как начал, — подбодрил я его, — ничего не бойся.
Я свистом подозвал швейцарцев и велел Меньяну зайти в дом и арестовать мужчину с женщиной, не наделав при этом шума. Пока они исполняли приказ, мы ждали снаружи, не спуская глаз с нашего доносчика, и я с подозрением отметил, что страх его лишь возрастал. Однако бежать он не пытался, и вскоре Меньян доложил, что произвел арест без особых трудностей и сопротивления.
Мы с Его Величеством прекрасно понимали, сколь важно выяснить истину до того, как д’Эпернону и другим высокопоставленным заговорщикам сообщат о грозящей опасности, а потому решили допросить пленников прямо в доме и не терять времени, переправляя их в подходящее место. Поручив мажордому Коке сторожить на улице, а в дверях поставив крепкого швейцарца, мы с королем вошли внутрь. Я снял маску, сочтя необходимым завоевать доверие пленников, но упросил короля оставить свою. Как я и ожидал, мужчина сразу же узнал меня и бросился на колени. Рассмотрев его вблизи, я убедился, что моя догадка верна и лицо его мне знакомо, но никак не мог припомнить его имени. Я решил, что это хороший повод для начала разговора: приказав Меньяну удалиться, напустил на себя доброжелательный вид и спросил этого малого, как его зовут.
— С позволения вашей милости, просто Мартен, — отвечал он и добавил, — однажды я продал Вам двух охотничьих собак, сир, а вашей госпоже комнатную собачонку по кличке Нинет. На ладони помещалась, фунта три в ней было, не больше.
Тогда я припомнил этого подлеца: хорошо известный хозяин псарни, он был тесно связан со двором еще во времена Генриха III; я тотчас понял, сколь удобным орудием он мог стать, ведь он, не вызывая подозрений, мог запросто беседовать с человеком любого сословия.
Когда он говорил, его лицо выражало неприкрытый страх и удивление, так что я решил испробовать метод, который часто с успехом применял к преступникам гораздо более опасным, — добиться признания, пока он потрясен арестом и до того, как успеет сообразить, на какую помощь от сообщников возможно рассчитывать. Итак, я потребовал рассказать нам всю правду, коль скоро он надеется на милость короля. Он выслушал меня с жалким видом, но, к моему изумлению, ответил, что ему не в чем признаваться. Не в чем! Не в чем, и он надеется на нашу милость.
— Ну будет, будет! — воскликнул я. — Отговорки тебе никак не помогут. Если не расскажешь все как есть, мы уж найдем способ тебя принудить. Кто надоумил тебя покушаться на жизнь Его Величества?
Он уставился на меня в совершенном недоумении и испустил крик, полный неподдельного ужаса:
— Что? Чтобы я покушался на жизнь короля? Боже упаси!
Меня одолели сомнения, уж не имеем ли мы тут дело с более опасным преступником, чем мне показалось вначале; а потому я поспешил вывести его на чистую воду.
— А что же за снадобья должен дать тебе господин Ла Ривьер? — вскричал я, нахмурившись. — Чтобы лишить короля жизни? Завтра ночью? Уверяю тебя, нам кое-что известно. Скорей одумайся и развяжи свой язык, если хочешь легкой смерти!
Я ожидал, что он потеряет самообладание, поняв, что мы все знаем. Но он лишь смотрел на меня все с тем же изумлением, так что я уже собирался распорядиться, чтобы ввели нашего доносчика для очной ставки; как вдруг женщина, стоявшая рядом с ним и плакавшая с отчаянием и ужасом, чего и следовало ожидать от особы ее происхождения, вдруг прекратила рыдать и причитать. Мне пришло в голову, что из нее может выйти свидетель получше. Я обернулся к ней, но не успел даже задать вопрос, как она зашлась в истерике и принялась хохотать самым безудержным образом.
Помню, что ее поведение поставило меня в тупик и вызвало ужасное раздражение. Но один из присутствующих обо всем догадался — это был король. Он положил руку мне на плечо и с силой сжал его, что я воспринял как приказ молчать.
— А где же, — спросил он мужчину, — вы держите Короля, Сюлли и Герцога, друг мой?
— Король и Сюлли, с позволения его милости, — быстро сказал мужчина, испуганно косясь на меня, — в псарне позади дома, но приближаться к ним небезопасно. У Короля бешенство, а... А другой пес, боюсь, заболевает. Герцога пришлось прикончить уж с месяц назад. Он и заразил остальных, и из-за него я понес такие убытки, что считай разорился, ваша милость. А уж коли поползет слух о том, что среди наших собак бешенство…
— Давай, поднимайся, хватит! — вскричал король. И, сорвав маску, он стал шагать взад-вперед по комнате, давясь от смеха и не в силах вымолвить ни слова. Теперь и я увидел, как мы заблуждались, но сперва не мог отнестись к этому так же, как король. Изо всех сил сдерживая гнев, я приказал одному из швейцарцев привести трактирщика, но больше никого не впускать.
Едва завидев меня, негодяй упал на колени; его щеки дрожали как желе.
— Смилуйтесь! Смилуйтесь! — только и мог выкрикнуть он.
— И ты осмелился играть со мной? — прошептал я. — Со мной?!
— Вы приказали мне пошутить, — всхлипывал он. — Вы сами мне приказали!
Я весь кипел от злости и намеревался было сказать, что это последняя шутка в его жизни, но тут вмешался король.
— О да, — сказал он, положив руку мне на плечо. — Шутка вышла отменная. Пошутил он на славу! Я бы и королевства за такую шутку не пожалел! Ей-богу! Приказываю тебе, Сюлли, простить его.
Затем Его Величество, насмеявшись вдоволь, велел всем троим под страхом смерти никому не рассказывать об этом происшествии, доказав таким образом, насколько уважение ко мне превышает в нем любовь к развлечениям. Я ни минуты не сомневаюсь, что они сдержали обещание: они были так напуганы, когда узнали короля, что впоследствии, думается мне, и между собой не решались заговорить об этом. Со своей стороны государь дал мне слово, что не раскроет эту тайну ни госпоже де Верней, ни королеве, и такими заверениями он с легкостью убедил меня простить трактирщика.
Кажется, я дольше положенного задержался на занимательных подробностях этого заговора. Увы, за двадцать один год моего пребывания при дворе я их расследовал множество, но только об этом — и еще об одном — могу вспоминать с удовлетворением. Все остальные были сплошь предвестиями той участи, что, несмотря на всю мою заботу и преданность, уготована была моему государюГенрих IV был убит 14 мая 1610 г. по дороге в Арсенал к Сюлли. Католик-фанатик Равальяк вскочил в королевскую карету и нанес Генриху несколько ударов кинжалом. По одной из версий, за этим покушением стоял герцог д’Эпернон..
ОБ АВТОРЕ
Стэнли Джон Уаймен (1855–1928) должен был занять свое место в семейной фирме с тривиальным названием «Уаймен, Уаймен и Уаймен», и вначале все шло по плану: он окончил одну из старейших частных школ для мальчиков — Шрусбери, получил степень в почтенном оксфордском колледже Крайст-Черч и приступил к обязанностям юриста. Однако на юридическом поприще он продержался всего восемь лет, а потом неожиданно начал литературную карьеру, которая принесла ему широкую известность у современников. С 1890 по 1928 гг. Уаймен написал несколько десятков приключенческих романов и бессчетное количество рассказов.
Современники называли Уаймена «принцем романтизма» и ставили в один ряд с Робертом Льюисом Стивенсоном. Оскар Уайльд в своих письмах из Редингской тюрьмы выражал желание пополнить тюремную библиотеку произведениями Теккерея, Джейн Остен, уже упомянутого Стивенсона и кого-нибудь вроде Дюма-отца — скажем, Уаймена. В начале XX века несколько произведений Уаймена увидели свет на русском языке, однако современному читателю в нашей стране он известен незаслуженно мало.
Уаймен много путешествовал и сам был не чужд приключений. Однажды на юге Франции его арестовали по подозрению в шпионаже за то, что он делал зарисовки и ненароком перешел испанскую границу. Считается, что эта история привлекла к Уаймену общественное внимание и значительно способствовала успешности его писательской карьеры.
В 1908 году, в расцвете славы, он решил уйти на покой, но не выдержал, и в 1919 был опубликован его новый роман под псевдонимом Джефферсон Картер. Роман пришелся публике по вкусу, и Уаймен, уже под собственным именем, продолжал писать до самой смерти.
Современники не раз отмечали, что произведения Уаймена отличаются исторической точностью, а сам автор прекрасно разбирается в истории. Перед началом работы он тщательно изучал все детали и посещал места, о которых собирался писать. События его произведений нередко разворачиваются в родной Англии, но самые захватывающие истории происходят во Франции XVI–XVII вв. В эти неспокойные и потому так привлекательные для писателя и для читателей времена религиозных войн на страницах романов и рассказов Уаймена наряду с вымышленными персонажами появляются хорошо известные нам по урокам истории фигуры: это и Генрих Наваррский со своим верным министром, и коварный герцог де Гиз, и позднее кардинал Ришелье.
Портрет Максимильена де Бетюна, герцога Сюлли, гравер Жан-Батист Скотен, из собрания библиотеки Дворца Мира, Нидерланды
К этому излюбленному периоду писателя относятся и события сборника из 12 рассказов «Королевские закоулки» («In King’s Byways») 1902 года, куда вошел и рассказ «История о курице в супе», написанный автором в 1889 году, еще до больших произведений. Впервые он был опубликован в журнале «Темпл Бар» и имел подзаголовок «Эпизод, основанный на мемуарах Максимильена де Бетюна, герцога Сюлли». Рассказ написан от лица герцога Сюлли, главного советника и верного помощника французского короля Генриха IV Наваррского, который также является основным действующим лицом этой истории. Сюлли здесь, впрочем, предстает не строгим государственным деятелем, но героем приключений, изобретательным и немного авантюрным персонажем, хотя и беззаветно преданным своему королю, в полном соответствии с историческими свидетельствами. Слегка напыщенная и оттого полная комизма манера рассказчика, неожиданная интрига, заговоры и слежка со счастливым исходом — вот основные черты этого и многих других рассказов Уаймена. Однако за этой веселостью сквозит грусть и предчувствие беды, грозящей королю (он был убит в 1610 году, через несколько лет после описываемых событий).
Перевод и справка об авторе: Татьяна Артюхова и Наталья Просунцова.
Перевод выполнен по изданию: Weyman S. J. In Kings' Byways. New York: Longmans, Green, and Co., 1902. P. 213-238.